Название: Томас Автор: Rishana Рейтинг: PG-13 Пейринг: ТР, АД, ББ, АБ, АД, ГС и другие Жанр: Drama/History Отказ: От всего! Саммари: Лорд Волдеморт не был просто набором звуков и букв. Он родился, рос, принимал сложные решения, радовался и страдал точно так же, как и все герои, а затем - умер. Обычная история одного отдельно взятого и нехорошего ребенка. Размер: миди Комментарии: Все, как обычно, грозит перерасти в макси. Большинства запланированных героев в списке нет. Не AU по мере знаний канона. Предупреждение: с 29 июля 2012 автор переписывает главы, заменив их на POV Статус: в процессе Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
Не холод — нет. Сырость. Противная настолько, что, казалось, от неё начинали болеть даже зубы. Хотелось обнять себя руками и потереть плечи, прогнать колючую дрожь по телу и успокоиться. Но каждый раз, когда он проделывал столь нехитрую процедуру, грубая шерсть школьного пиджака раздражала нежную кожу мальчика, и становилось только хуже. В такие моменты ему хотелось кричать от злости на весь белый свет. Кричать, пока не охрипнет, пока не исчезнет голос и не треснут стекла в оконных рамах, сквозь которые в неуютную комнату ребенка проникали две самые ненавистные ему вещи — скрип раскачиваемых ветром чугунных ворот и промозглый воздух осеннего Лондона.
Том вздохнул и поднялся с кровати. Сделал шаг вперед, остановился перед шифоньером и протянул руку в его дверце, некогда покрашенной в яркий синий цвет, а сейчас унылой, серой и облезлой от старости. Именно царапины и проплешины в неаккуратных наслоениях краски и заставили его застыть с поднятой рукой, а затем с ленивым интересом подковырнуть вздувшийся пузырек у замочной скважины. Кусок сухой краски с легкостью отлетел куда-то под стол. Проводив его тоскливым взглядом, мальчик попытался вспомнить — когда шкаф красили в последний раз — но не смог. Наверное, это было очень давно.
В последнее время те вещи, которые он так тщательно прятал в картонной коробке из-под обуви, его совсем не радовали, не помогали забыть о сырости. И ребенок с несвойственной его возрасту рассудительностью задумывался о том, что, в принципе, вещи должны приносить пользу, а не бесцельно пылиться в коробках.
Справить к октябрю новый пиджак, с двойным подкладом — обещание, которое миссис Коул могла бы и выполнить, если бы не эта поездка на скалы, от воспоминаний о которой Том начинал вздыхать, как старушка. Они толком в ту пещеру и зайти не успели, а сам он и вовсе возражал против того, чтобы идти в неизвестность, рискуя промочить ноги!
Впрочем, отказывать Дэнни Бишопу ему было не с руки. Мальчик вовсе не хотел, чтобы его любили, подобное ему в голову не приходило. Но его странные силы отнюдь не всегда могли помочь ребенку в борьбе за его же овсяный кисель с ванилью или место в экскурсионном автобусе у окна, а не у задней дверцы запасного выхода, где его трясло, как тряпичную куклу.
Этот автобус, отливающий красно-белым цветом новизны, весь такой круглый, горбатый, словно игрушечный — сошедший со страниц комиксов. Водитель этого чудо-агрегата, переключающий хромированные рычажки на панели перед собой, казался ему чуть ли не богом. Со своего вечного места на самом заднем сидении, том, что ближе всего к земле, увидеть можно было только его широкую спину в белой рубахе. Не мудрено, что те, кто силой держали мальчишку у входа, пока не зайдут все остальные, нередко до места назначения не добирались. Их выпроваживали из автобуса с мисс Оливией или миссис Пигг, вкупе с приступами тошноты и желудочных колик. По недоброму прищуру миссис Коул, мальчик понимал, что она понимает, и принимал тот факт, что с этой женщиной и её вечными подозрениями он совладать просто не в силах.
Или же приглашение на обед к попечителю — викарию местного прихода. Начальница приюта строго следила за тем, чтобы «милашка» Том, обожаемый и женой викария, и двумя его восемнадцатилетними дочерьми на этот обед не попал. Маленькая месть обозленной женщины. Обманом заняв место этого самого Дэнни и вклинившись в список гостей, Том впервые попробовал лимонную меренгу и гусиную печень, приготовленные по особому рецепту его супруги Гризельды, одни только воспоминания о кулинарных способностях которой заставляют его судорожно сглатывать.
Заставить миссис Коул выпить за ужином больше, чем та планировала — простой фокус. Он удавался ему слишком часто и втайне Том надеялся, что почтит своим присутствием похороны мерзкой пьяницы еще до того, как покинет еще более мерзкий приют.
Уповать на доброе отношение женщине к своей персоне он просто не мог. Понимал, что наделал слишком много ошибок, демонстрируя ей свою неприязнь. Впрочем, другого от него никто и не ждал. Мальчик не хотел смеяться, когда смеялись остальные, ведь все остальные — это действительно скучно.
Однажды он наотрез отказался плакать, глядя на зареванные лица детей, провожающих в последний путь сгоревшего от скоротечного воспаления легких Роберта Милдреда. Не помог и хваленый пенициллин, оплаченный попечительскими деньгами на покупку новой печи.
В подвал под кухней, гордо именуемый котельной, Том, в порядке своей очереди, лично носил тяжеленные связки поленьев. С тех самых пор, как вырос настолько, что смог поднять хотя бы парочку досок. Но печка, похожая на огромную и чуть помятую бочку, поглотив драгоценную древесину, тепло отдавать не спешила. Узнав, что новая приюту больше не светит — ребенок заскрежетал зубами от нешуточной злости.
Покойный мальчишка был жадным и толстым тупицей, и терпеть его не мог не только лишь Риддл. Роби даже ходил заметно покачиваясь, будто бы вот только-только плотно отобедал. И даже в гробу его щеки казались Тому неприлично пухлыми и румяными по сравнению с его собственными.
— Прекрати улыбаться... — шипела мисс Оливия ему в макушку, подталкивая к повозке, где в ожидании неизвестно чего столпились растерянные дети.
— Не могу!
Ребенок не хотел улыбаться. Он видел и мертвенно бледную бабушку Роби — престарелую гладильщицу королевского госпиталя, за деньги и пару бутылок скотча устроившую внука в приют. И хорошо знал, что смерть того, кто отбирал у тебя кисель по утрам — это не повод для бурного веселья. Но как прекратить то, над чем ты не властен?
Том радовался, и ничего не мог с собой поделать точно так же, как и миссис Коул ничего не могла поделать со своим подопечным и опасениями по поводу его дальнейшей судьбы. Якобы случайно поломанные руки и ноги тех, кто что-то не поделил с этим внешне милым и прилежным мальчиком — это еще не цветочки, а бутоны, и что из них вырастет, женщину просто пугало. Всё это она высказала ему в лицо после похорон, пригрозила незавидной судьбой узника Пентовиля и так же решительно, фыркнув пару раз для пущего эффекта, устремилась в свой кабинет на втором этаже.
Её строгая и стройная фигура уже почти растаяла в полумраке коридора, освещаемого скудным светом полукруглого окошка в его конце, когда Том тихо спросил, не справившись с обычным любопытством:
— Почему Пентовиль?
Женщина не обернулась, но ответила без раздумий:
— Тюремная служба Её Величества запрещает узникам этого учреждения разговаривать друг с другом, Томми. Полагаю, подобные меры помогли бы тебе понять ценность... общения. Понимаешь? — спросила она с ноткой истерики в голосе. — Нормального общения и уважения к своим товарищам!
Том искренне не понимал, но старался. Даже иногда зажмуривался, пока никто не видит, и старался понять силой.
На следующее утро после смерти Роби просто взял и отдал свой кисель новенькой — Эмили Бенсон — самой тощей среди них всех. Её частенько колотили не только старшие девчонки, но даже ровесницы и те, кто помладше.
Просто так — за её молчаливостью им чудилась некая тайна, выгодно отличающая её от других.
И только Риддл знал, что тайны нет, а девчонка просто труслива, заикается и привыкла быть битой собственным дедом — кузнецом почтовой службы, при жизни отличавшимся бешеным нравом и тяжелой рукой. Он любил своих лошадей, не внучку, и Том это чувствовал, видел и даже немного сочувствовал Эмми. Пусть с долей презрения и брезгливости, но сочувствовал. Для него её жизнь — не загадка, а открытая книга. Загадкой до сих пор остаются картинки перед его глазами. Размытые, словно через мутное стекло смотришь. Они и рассказали ему о новенькой абсолютно все.
И собственно благодаря ним ребенок еще раз утвердился в такой приятной для него мысли — он особенный.
Впрочем, несмотря на все старания, общаться ему не хотелось, товарищи таковыми не являлись, а жадно выпитый Эмми кисель положил начало новой травле Тома его «не товарищами».
Как только девчонка сделала последний глоток, прямо в лоб мальчику угодил слепленный в виде сердечка хлебный мякиш.
С другого конца длинного, сколоченного из грубых досок стола, раздался довольный крик Дэнни:
— Невесту выбрал? — он противно захихикал. — Такую же юродивую, как и ты сам?
Столовая взорвалась от смеха, а мисс Оливия улыбнулась и вовсе не сильно, словно одобряя столь милую шутку своего любимца, стукнула его указкой по спине. Хохот стих за долю секунды. Однако стих он лишь в помещении, в сердце Тома ему уготовано жить вечно. Ведь всего спустя одну неделю во всем приюте было не сыскать никого дружнее Эмми и Дэнни. Они словно срослись воедино, даже мечтали вдвоем, сидя на ступеньках приюта. Понятное дело, если ты друг Дэнни, то и в сиротской иерархии занимаешь место повыше, чем какой-то там Риддл.
Ко всему этому ужасу, девчонка возомнила, что угрюмый мальчишка от неё без ума, и сама жаловалась новообретенным подружкам на надоедливое внимание со стороны своего «ухажера».
Почему они позвали его за собой, обнаружив в скале столь притягательную для них дыру — неизвестно. Том полагал, им просто было страшно идти туда одним. Вся группа осталась за поворотом, а хриплый от вредной привычки курить трубку голос миссис Коул и вовсе раздавался откуда-то издалека. Она согласовывала со смотрителем время, на которое тот разрешил им расположиться на этих скалах, территориально примыкавших к угодьям какого-то аристократа.
Белые локоны Эмили развевались на ветру, улыбающаяся физиономия крепыша Дэнни обещала чуть ли не дружбу, что сулило некоторые общественные выгоды и, поотнекивавшись для приличия, Том все же решился. Пещера как пещера, с разочарованием осознал он уже спустя пару минут.
Точь-в-точь как на картинках в книге о недрах земли, зачитанной им до дыр. Разве только капли с её красноватого свода вовсе не картинные, а всамделишные, что в сочетании с ненадежной толщиной подошвы уже поношенных не одним Томом ботинок, грозило насморком и дурным настроением.
Чертыхнувшись, мальчик решительно повернул обратно, но в ту же секунду эта запоздалая решительность вышла ему боком и неудачно подвернутой лодыжкой. Вскрикнув от острой боли и не сдержав предательской слезы, Том окликнул вначале Эмили, а затем Дэнни. Он мог самостоятельно доковылять и до выхода, и до миссис Коул, да и вообще — боль прошла быстро. Однако ему захотелось их позвать, и в самом деле — он же здесь не один!
Они услышал, но Дэнни, не повернув головы, махнул на него рукой, призывая подождать. А Эмили положила руку ему на плечо, призывая друга не отвлекаться от любования тем, что они увидели перед собой.
И Том поковылял, но не назад, а вперед, прихрамывая незаметно для себя самого, ведь лицо его горело не от боли, а ненависти. Совсем не детской, порожденной обидой от невнимания, а такой, которая сжигает все на своем пути, не забыв испепелить и того, кто ненавидит.
— Дэнни! — позвал он в очередной раз, прежде откашлявшись и прочистив пересохшее горло.
— Чего тебе? — буркнул мальчишка в ответ и, наконец, обернулся. — Что за... — он было начал возмущаться, но замолк от ужаса, не в силах произнести ни звука.
Тому Риддлу, десятилетнему воспитаннику лондонского приюта, в этой жизни ничего не принадлежало. Он не мог распорядиться ни собственным сном, подчиненным строгому английскому режиму и подъемом в пять тридцать утра; не мог сделать выбор между овсянкой и омлетом, за него его делали воспитатели; не имел права голоса в вопросах касающихся постояльцев, с которыми ему приходилось делить комнату. Отчего те менялись чуть ли не каждый месяц, пока миссис Коул не одумалась и не оставила Тома наслаждаться столь обожаемым им одиночеством.
Впрочем, была одна вещь, которой он не просто владел, а владел в совершенстве — пламя.
Стоило только захотеть, в груди разливался арктический холод, а вокруг — жаркий огонь. В ту минуту он ничего не хотел так сильно, как наказать раздражающих его своей дружбой личностей, проучить, заставить себя уважать. Дети опомнились и закричали, изо всех сил, так громко, как только были способны. Том понимал, что его красивое лицо, его гордость, сейчас кривит безобразная гримаса. Ощущал, как сморщился лоб, как в безумной улыбке растянулись тонкие, почти идеальные губы, а глаза сощурились, прикрыв голубизну глаз пушистыми иссиня черными ресницами. Знал, что сквозь языки пламени глаза его жертв видят не того, кого можно уважать, а того, кого нужно бояться — чудовище.
На прошлой неделе он прочем первый том толстых книг из библиотеки гимназии по соседству. Книг о графе, незаконно заключенном в непреступной темнице посреди океана, сбежавшим из неё, завладевшим несметными богатствами и отомстившим всем своим врагам. Он не знал, что там в самом конце. Да и не особо хотел знать, понимая, что так, как бы ему хотелось, история не окончится.
С холодным рассудком решив напугать невольных обидчиков до полусмерти, ребенок надеялся почувствовать себя этим графом, ощутить себя борцом чуть ли не за правое дело, и вовсе не рассчитывал прослыть чудовищем. Не почувствовав удовольствия от ужаса в глазах уже начавших задыхаться от жара детей, он мысленно поздравил себя со сделанным выводом — те, кто перед ним, не достойны быть его врагами. От такой мести только мигрень!
И, как окажется позже, отсутствие вожделенного твидового пиджака еще в течение очень долгого времени...
Кольцо огня сжималось вокруг Дэнни и Эмми все быстрее, огонь становился все выше, все горячее, но исчез так же внезапно, как и появился. Том знал, чего хочет, а чего нет. И осведомленность всего приюта о его способностях подпадала как раз под второй пункт.
Разумеется, на такие вопли сбежался не только весь приют во главе с миссис Коул и женой викария, но и смотритель, и даже парочка влюбленных, устроивших чаепитие на соседнем холме. Страха расплаты за содеянное Том не чувствовал, нисколечко, ни чуть-чуть. Он вообще не боялся, ни крыс, коих в котельной больше чем полагают монахини, посещающие приют с инспекцией раз в год; ни злобного молочника, из тележки которого Дэнни с друзьями таскали свертки с творогом, а доставалась всегда ему. Ну кто же не поверит Бишопу?
Впрочем, глядя в расширенные от пережитого стресса глаза детей, он хоть и погрозил им пальцем, но уже твердо знал — они будут молчать и без его угроз.
Только недавно заговорившая Эмми замолкла, и врачи полагают, что она не заговорит никогда, ну а Дэннис... Сироты — не просто обычные дети. Это те, кому выживать намного труднее, чем всем остальным. Мальчишка любил жизнь и никогда не страдал ни от сырости, ни от солнца, ни от скудной пищи или поношенной одежды. Сын бродячих музыкантов был хитер и с того самого дня не произнес ни слова, способного кинуть тень на отличника Томаса, лучшего ученика и того, кому все встречные дамы так и норовили потрепать румяные щечки.
Миссис Коул тащила своего воспитанника из пещеры за ухо, явно всей душой желая его оторвать, но Том все же успел увидеть то, что так поразило неискушенные сердца сирот и сыграло с ними злую шутку, став причиной настоящего кошмара наяву — огромное черное озеро...
* * *
— Том?
— Ну? Я Том, дальше?
Длинный и почему-то красный нос протиснулся в образовавшуюся щель, но дальше не двинулся.
— Что с твоим шкафом? — раздался сдавленный смешок. — Его обглодали голодные крысы?
— Так красивее... — ответил ребенок немного неуверенно и склонил голову набок, любуясь освобожденной от краски древесиной когда-то мореного дуба. — Разве нет?
Спорить с Риддлом в его же комнате в планы хозяина носа не входило.
— Допустим, — уклончиво согласился он. — Так это ты краску обгрыз, что ли?!
— Не обгрыз, — терпеливо начал объяснять Том. — Я это... соскреб.
— Чем?!
— Зубами!
— Да?
— Нет! — рявкнул он, не желая объяснять то, что объяснению не подлежало в принципе. — Зачем пришел, Билл?!
— Поговорить...
— Говори! — почти приказал мальчик.
— К тебе сейчас миссис Коул придет. Злая...
Том со вздохом обреченности отвернулся к окну, ничего не увидел сквозь потеки дождя и вновь обернулся в сторону носа.
— Заходи.
— Да я тут... постою.
— На здоровье, — разрешил Том. — Стряслось чего?
— Помнишь, ты обещал убить Салли? Ну, если она еще раз попробует твои шнурки на вкус?
Ребенок задумался, вспоминая кусачую крольчиху и то огромное количество моментов, когда ему хотелось её придушить. Останавливала ребенка только нежная привязанность Билла Таббса к своей питомице, объедающей хозяина, словно она и не кролик вовсе, а самая настоящая лошадь.
Билл единственный во всем приюте, кто не кривился при одном только взгляде на Тома. Щуплый, лопоухий и неприлично рыжий, он в упор не замечал ни подзатыльников от рук старших парней, ни отсутствия обязательного яблока за ужином в своей тарелке, нежно и трепетно любя всех: и парочку не слишком верных друзей и целую толпу недоброжелателей.
Мальчишка не был круглым сиротой, у него в наличии имелась хоть и непутевая, но мать. Поговаривали, что она отбывает наказание за мошенничество с банковскими билетами где-то на юге страны, а не совершает сплав по реке Миссисипи, как убеждал всех Билл. Но даже такая, преступница и весьма ненадежный элемент, как однажды обмолвилась мисс Оливия, она все равно вызывала в детях жгучую зависть и добавляла в жизнь своего сына уйму разных проблем.
— Когда?
За дверью смущенно кашлянули.
— Много раз.
— Несколько помню, — признался Том. — Хочешь, я так и сделаю?
Странное дело, но подобное предложение не вызвало ни бури протестов, ни даже легкого ветерка недовольства. Билл, наконец, протиснулся в комнату, шмыгнул носом и сжатыми в кулак руками протер красные от слез глаза.
— Да не надо... — он с горечью махнул на Тома и спиной привалился к двери. — Сдохла!
— Сама? — с сомнением уточнил мальчик, все еще не веря в отсутствие каких бы то ни было угроз для его шнурков. — Вот прямо взяла и сдохла?
— Ну... сама-а-а... — протянул его собеседник с не меньшим сомнением. — Как же, сама. Жди! От переедания, так что ли? Тренировал я её. Думал фокусы разучить, монет собрать... Шляпу купил, особенную!
Том слушал с большим интересом, и хоть речь неудачливого фокусника отличалась бессвязностью, прерывалась на время, необходимое для утирания соплей, в общем и целом он понял одно — на этом свете кролика нет благодаря одному только Биллу. И от этого его нераздражение к нему грозило перерасти в самую настоящую доброжелательность. Вытряхивая пушистую бестию из шляпы, бедняга так старался, что вытряхнул её не на пол, а на деревянные стропила под самым потолком хозяйственной пристройки на заднем дворе!
Благо, та была невысокой.
Салли уцепилась за деревяшку и наотрез отказалась спускаться, но понять её было нетрудно. Кому захочется жить в шляпе и рисковать здоровьем собственных ушей?
Интеллектуальным способностям Таббса Том веры не имел и про себя называл его малохольным. А тот с завидным успехом подтвердил подобный диагноз, попытавшись стянуть животину на бренную землю с помощью самодельного лассо.
То, что кролик был настолько тонко духовно организован, что покончил жизнь самоубийством путем повешения — миссис Коул как-то не верилось.
Выплакавшись мисс Оливии в грязный фартук, первым делом Билл бросился на каменную лестницу, судя по его виду — взлетел по ней, и несмело просунул нос в комнату того, кого, вне всякого сомнения, могли обвинить в совершении столь неблаговидного для любого нормального ребенка поступка. Мальчик боялся не за Тома, ему до него дела нет, он боялся за себя. Боялся, что тот обидится и затаит зло, а если не тебя обижен Риддл — жди больших неприятностей.
— Я тебе радио дам послушать! — мальчишка пытался умаслить пока еще невиновного. — Честно-честно!
Том скептично ухмыльнулся.
— Где ты его возьмешь? Думаешь, наша карга поделится?
— В мясной лавке есть, а знаешь, кто там работает? — с гордостью поинтересовался Билл и расправил костлявые плечи. — Подруга кузины моей мамы!
— Да ты что? — скептицизм продолжал литься через край. — Прям подруга кузины? Мамы?
— Ага! — радовался ребенок, не замечая иронии в силу своего возраста. — Оно, знаешь, какое громкое? Не то что у миссис Коул! Большое!
Подруга кузины его мамы имелась точно так же, как и мать. Действительно работала в этой самой лавке на соседней улице, но не навестила Билли ни разу и предпочитала выпроваживать непрошенного гостя, всем своим видом давая понять, что не верит в его честность и неспособность стянуть пару шиллингов или копченых колбасок.
Им всем хотелось верить, что у них кто-то есть, и даже равнодушный ко всяким там сантиментам Том еще продолжал верить, что однажды дверь приюта откроется и... произойдет чудо.
И если в то, что одним погожим и солнечным днем за ним приедет блестящая черная машина с открытым верхом, пугая всех мощным ревом мотора. Из неё выйдет некто Риддл, или пусть даже и кто-то с такой странной фамилией, как Марволо, а мальчик еще подумает, прощать ли отца за такое невнимание, он еще верил. То в возможность пощупать такое чудо, как радио, услышать хриплый голос диктора ВВС, угрожающего стране какой-то непонятной депрессией — нет.
Но мальчик не переживал, он не просто верил, он знал — стоит ему вырасти, и он сам сможет купить себе с десяток самых разных радио, самых новых и самых-самых дорогих. Возможно, он даже пригласит к себе Билла, чтобы тот восхитился количеством комнат в его доме и оценил технические характеристики его приобретений, ну а сейчас...
— Уйди.
Билли Стаббс испарился без малейших возражений.
Спустя минуту в комнату ворвалась разъяренная миссис Коул и принялась нервно ходить из угла в угол. В конце концов, женщина не выдержала и разожгла трубку, заполнив своим запахом и то небольшое пространство, которое Том мог назвать своим. Но так и не придумала, почему она считает, что в смерти кролика повинен именно этот мальчик, а не какой-то другой. Немного успокоившись, переключила свое внимание на испорченный, по её мнению, шифоньер — радовавший взгляд Тома благородным деревом, а не плебейской краской, и выбежала из комнаты, чтобы лично вернуться через десять минут с ведерком вонючей жижи цвета жухлой зелени.
Томас Марволо Риддл остался доволен — ему было приятно, что виновником кончины Салли назначили именно его. Пусть Салли всего лишь глупый кролик, неважно, он все равно стал немного страшнее в глазах тех, кто просто обязан был его бояться.
Кисточка аккуратно скользила по шероховатой поверхности дерева, скрывая под краской последний намек на красивую жизнь. Сквозь щели в оконной раме в унылую серую комнату проникала пробирающая до костей сырость. Внизу, в счастливом ожидании ужина, смеялись дети. На железной кровати у стены спал укутавшийся с головой в одеяло черноволосый мальчик. Он смешно посапывал и улыбался. Его не радовали обычные детские сны, как можно было подумать, глядя на подобную безмятежность. Воображение спящего будоражили мечты о счастье — его счастье, и беда тому, кто решился бы потревожить сон ребенка в те благословенные минуты его личной тишины... Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
Двенадцать рядов удобных скамей, и ни на одной из них ему мета нет. Пухлые чада своих мамаш не спускают с них всех, сирот, любопытных глаз. Дергают родителей за рукава и призывают присоединиться к созерцанию столь любопытных существ. Кто-то из взрослых жалеет и приторно улыбается. Кто-то сидит, поджав губы, и явно рассчитывает в уме количество шиллингов, неспособное нанести урон его жадности. Никто не хочет прослыть скрягой, но в лицах напротив нет ни щедрости, но даже маломальской честности. Те, кого принято жалеть в приличном обществе, раздражают тех, кто жалеет. В такие моменты Том всегда краснел. Ему казалось, что стыд — это не чувство, а каленые щипцы кузнеца — и они раздирают его сердце на части.
Девчонка лет восьми, с двумя толстыми косичками, смотрит на него, не отрываясь, а он, что есть силы, пытается не смотреть на неё. Она жует корнет так громко, причмокивает от удовольствия и не стесняется вытирать крем с пухлых детских губ тыльной стороной ладони. Миндальный — похожий на обычный заварной, но с горчинкой, такой особенный, такой вкусный, но чужой. Проголодавшимся детям, оставшимся с родителями на уже вторую по счету проповедь, разрешили поесть. Двери ризницы за спиной мальчика еще закрыты, и он бы тоже не отказался перекусить. Звонкий, мелодичный голос Тома распевал псалмы с самого рассвета, ноги затекли от необходимости стоять ровно, а в поисках поддержки взгляд то и дело останавливался на том, с кем ночами, стоя на коленях, ребенок вел жаркие беседы — с Богом.
Разноцветный витраж над отливающим золотом алтарем, с распятым Христом и учениками у ног учителя. Тому казалось — он знает ответы на все его вопросы, знает, что те силы, способные управлять не одним лишь огнем, даны ему не просто так, а с божественным умыслом. Он верил так, как могут верить только дети — не сомневаясь.
Маленькая черная Библия под его подушкой не выглядела потертой и старой только по одной причине — её кожаный переплет мальчик бережно протирал смоченной в слабом растворе аммиака тряпочкой каждые три дня. А страницы перелистывал, прежде вымыв и насухо вытерев руки, дабы не оставить сальных следов на тонкой и дешевой бумаге. Миссис Коул не догадывалась — её ученик знает точно — Бог есть, ведь и в Библии не сказки написаны, а самая настоящая правда. Иисус мог творить чудеса точно так же, как и он сам!
Каждое второе воскресение месяца все воспитанники приюта обязаны были посещать приход святого Мартина на Трафальгарской площади. Демонстрировать всему Лондону великодушие викария Брамса, взвалившего себе на плечи такую непосильную ношу, как ничейные дети. Заодно, миссис Коул требовала великодушия и от прихожан, а потому не забывала прихватить с собой парочку банок из тонкой жести — для пожертвований на содержание вверенных ей сирот и здания приюта. Если в дом викария доступ Тому был закрыт, то в шеренгу «несчастных сироток» у выхода его ставили центровым, а банку вручали самую большую и побитую.
Женщины не оставались равнодушными к юному Риддлу, тонули в небесной синеве его глаз и даже не замечали — благодарность за каждую брошенную монету Том не просто говорит, а выдавливает из себя, как заразу. Те же, кто оказывался наблюдательнее остальных, списывали неприветливость мальчика на стеснительность и только ласково трепали его по густым волосам, умиляясь такой скромности у казалось бы безнадежных детей. Никому даже в голову не приходило, что каждый звон монеты для ребенка — еще одна капля в чашу его ненависти к этой чинной и равнодушной толпе. Предложи ему кто-нибудь выбрать между смертью и выпрашиванием подаяния каждое второе воскресение месяца, он не задумавшись предпочел бы компанию толстяка Роби, и плевать, что того уже давно съели черви.
Как эти противные люди могли веровать в его Бога?!
Засмотревшись на огонь лампады перед дарохранительницей, Том словно ушел в другой мир. Организм пытался помочь своему хозяину и отвлекал его от мыслей о жуткой усталости. Да и сам ребенок отвлекся от всего мирского и усердно вспоминал 36–ой псалом Ветхого Завета, заданный миссис Пигг, набожной лютеранкой, к самостоятельному изучению лично ему.
«Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут...»
— Хочешь?
«Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину».
Том был совсем не глупым мальчиком, и понимал, с какой целью его заставляют учить псалмы на темы добра и зла. Наверное, и впрямь не стоило подсыпать Гилберту в чай соду, а не сахар. То есть, соду подсыпал сам Гилберт, но Том сидел рядом, а только час назад они надавали друг другу хороших тумаков, а миссис Пигг не преминула тихо заплакать и многозначительно на него посмотреть, а... в общем, все случилось так, как случалось обычно.
«Перестань гневаться и оставь ярость; не ревнуй до того, чтобы делать зло, ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю».
«Еще немного, и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его».
— Хочешь?!
Так, а где еще три строки?
«Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба: он всякий день милует и взаймы дает, и потомство его в благослове...»
«Да это же в самом конце... — он рассердился сам на себя и мотнул головой».
Мальчику что-то мешало вспомнить первые строфы.
— Ну хочешь?!!
Как оказалось, возле помоста для хора, где томилось полприюта, уже неизвестно какую минуту пыталась привлечь к себе внимание Тома та самая, жующая, девочка. Она изо всех тянула на себя подол его серой курточки липкими пальцами и сопела то ли от усердия, то ли от обиды за отсутствие интереса к её важной персоне. В синем шерстяном платьице с полосатым воротничком, похожим на те, что носят матросы. Кудрявая, зеленоглазая, сытая и любимая. Она была похожа на херувима, протягивала ему целехонький корнет, видно, этот еще не успела доесть, но не улыбалась, а хмурилась.
— Будешь? — спросила она с нетерпением.
Голодные взгляды Тома все же не укрылись от неё, задели чем-то, заставили, пусть и нехотя, но подняться и оправдать материнские чаяния и труды по её воспитанию. Девочку всю жизнь обучали не только лишь рисованию, музыке и другим бесполезным, по мнению мальчика, предметам. Её учили быть доброй, жалеть других, тех, кому повезло гораздо меньше, чем ей. Учили — потому что этому учат своих детей все уважающие себя родители. Впрочем — не то чтобы они хотели этого на самом деле. Кинув мимолетный взгляд на мать пигалицы — пышную даму в накидке из соболя, — замершую в ожидании исхода столь нежелательной ситуации, он утвердился в этой мысли еще раз и уже навсегда. Женщина зло сверкала на дочь глазами, но прижимала платок к губам и снисходительно качала головой в ответ на понимающие улыбки соседок. Наверное, жизненный опыт подсказывал ей, что дочь уйдет доедать свой корнет опозоренной, да и вообще — от этой доброты одни проблемы!
Нет, доброте обучают и обучаются лишь по одной причине — так принято.
Билл, стоявший по правую руку от Тома, очнулся от спячки и с интересом следил за происходящим. Он был голоден не меньше последнего и, в принципе, можно было потренироваться в науке доброты — последовать библейским примерам, с признательностью принять угощение и отдать его Стабсу. Сам он подачек есть не станет, даже если доведется подохнуть с голоду у наглухо закрытых приютских ворот.
Он ведь не собачка, чтоб объедки за хозяевами подъедать.
Пульсирующая боль в висках нагрянула внезапно, перед глазами все поплыло, и не только от жара сотен свечей. Скорее, от целой сотни причин, по которым Билли Стабсу так и не досталось ни кусочка корнета.
Том наклонился к пшеничным кудрям, легонько дунул ребенку в ушко, освобождая его от парочки непослушных завитков и ласковым голосом, улыбаясь, прошептал с десяток тихих слов...
Корнет упал на пол.
Дети за его спиной неодобрительно зашептались, девчонка зарыдала и по её щекам градом полились слезы испуга, а мисс Оливия вскочила со скамьи и ринулась к Тому не видя ничего перед собой от ярости. Преградила ей путь к цели миссис Коул, легонько хлопнула по плечу и ловко развернула обратно, одними глазами успокоив разгневанную женщину. Том ухмыльнулся — такого голоса, как у него — нет даже в церковном хоре их родного прихода. Он чище, чем самый чистый горный ручей, ведь когда поет Риддл — поют ангелы. Так сказал сам викарий, а зачем ему врать?
Тем временем, пока мать отчитывала излишне добрую дочь и возмущалась поведением «негодного» мальчишки, та всхлипывала и познавала сложную науку жизни, где доброта не всегда добра к тому, кто её творит, а мисс Оливия фыркала себе под нос — Билл Табс не справился с отсутствием какой бы то ни было гордости и занес ногу перед собой. Хотел сделать шаг вниз и опозорить звание сироты еще сильнее, чем над этим потрудилась природа.
От возмущения у Тома дыхание сперло. Умом мальчик понимал, что недоумка Билла, такого противно хорошего, но все же совсем не противного, стоит остановить и немедленно!
Однако, всякий раз, когда кто-то унижался, или заставлял унижаться его самого — он не просто удивлялся, он впадал в состояние шока и соображал с заметным опозданием. Миссис Коул если и понимала в этом непонятном ребенке хоть что-то, то это что-то — непомерная гордость. Ей точно также не нравилось унижаться, вымаливая у викария гроши на лекарства и пух для подушек. Не нравилось выставлять сирот, которых она старалась воспитать, как джентльменов, у церковных дверей, как каких-нибудь попрошаек. Но жизнь давно придушила женщине горло, а она давно смирилась со своей судьбой и привыкла к стакану.
Тем не менее, всякий раз, когда Том отказывался от чего-то чужого: будь-то рыбина не первой свежести от торговки морепродуктами; приглашение на пикник от какого-то неприятного опекуна Дэнни где, понятное дело, видеть его не хотели; или же просто — корнет, мутные от тяжелой жизни и не менее легкого алкоголя, безликие и серые глаза миссис Коул озарял огонек. Он делал их живыми и чуточку более теплыми. Пускай на короткую секунду; пускай в это мгновение начальница приюта скорее вспоминала собственную молодость, а не целиком одобряла поведение мальчика; пускай женщина спешила отвести взгляд и нервно затянуться табачным дымом — все равно, она единственная, одобрявшая в нем то, чего не могли терпеть остальные.
— Гордыня — смертный грех! — верещала миссис Пигг противным тонким голосом, прознав об упущенной роскоши в виде рыбного супа. — Ты подумал о товарищах?! — не унималась работница, вцепившись в локоть Тома мертвой хваткой. — Миссис Коул, — официальным тоном обратилась она к руководству, — паршивец должен понести заслуженное наказание. То была превосходная пикша, мне по секрету сказали — больше двух фунтов. Нет, вы только представьте, он ей «тухлятиной» пожелал подавиться! Да рыбку то продали в два счета, сыскались умные люди, не чета... этому вот!
Начальница приюта устало перебирала кипы бумаг на столе, по виду — счета, и возмущений помощницы не разделяла.
— За что, Роза? За что наказывать, я тебя спрашиваю?!
От неожиданности подобного вопроса толстуха, своим внешним видом великолепно оправдывающая свою фамилию, так растерялась, что приоткрыла рот, но не смогла произнести ни слова.
— За гордость?!
— Да как же... ну как же... — она все-таки заговорила. — Да хоть бы и за гордость? Когда в животе от голоду бурчит, чай нормальным людям не до гордости!
Миссис Коул осуждающе поджала губы и уставилась куда-то в неудачно побеленную стенку, с серыми потеками и заново проступившей плесенью.
— Гордость — не гордыня. Подите лучше вон... — И прикрикнула: — Оба!
Уже в коридоре, пристыженная, но не согласившаяся с начальницей миссис Пигг, пробурчала в спину удирающему Тому:
— Как же, гордость... Самая что ни на есть — гордыня. Ох, и наплачешься ты еще... — И погрозила кулаком. — Помяни моё слово, паршивец, наплачешься!
Том не боялся хозяйки кастрюль, как за глаза называла женщину половина приюта. Не считал нужным прислушиваться к словам недалекой вдовы и, несмотря на бурчание в животе и голодные зимы, частенько разжигал дрова в топке каменной печи до температуры, при которой до черноты сгорал не только лишь вареный картофель, что само по себе вызывало массу вопросов, но и глиняные чугунки на пару с утварью из металла.
Голод можно было терпеть, а безнаказанное неуважение — нет.
Терпеть позор Билли Стабса, решившегося поднять упавшее лакомства с пола, и еще неизвестно что с ним сделать — скорее всего, просто съесть — он бы тоже не стал. Живо захлопнул бы приоткрывшийся рот и стукнул глупца по затылку, чтобы тот не ступил с помоста, а свалился с него. Забыл на время о своих первоначальных намерениях.
Впрочем, неожиданно его опередили. С силой потянув Билли за шиворот, на место его вернул не абы кто, а сам Бишоп!
— Стой ровно, полоумный... — процедил он сквозь зубы, белый от еле сдерживаемого бешенства. — Риддл правильно поступил. Так ей и надо, благодетельница нашлась, от горшка два вершка...
Билл не успел ничего ответить — пришло время новой проповеди, скрипнули двери ризницы и из неё вышел довольный священник. Он отобедал, пропустил парочку стаканов винца и вновь приготовился вещать о пути жизни, смерти, и их воплощении сыновьями Адама и Евы. О наказании за убийство брата, которое Каин посчитал большим, нежели снести можно и отрекся от Бога. Еще минуту назад Том не отказался бы послушать эту проповедь и во второй раз, и в третий. Истово верующий мальчик искал ответы на множество сложных вопросов. Почему он не такой, как все? Почему ему хорошо, когда другие страдают? Почему он не нужен? Не потому ли, что его непонятные силы погубили его маму и заставили отказаться от сына родного отца?
Однако, глядя на нервно подрагивающий уголок левого глаза Дэнни, он не просто позабыл все проповеди на свете. Все они показались ему неимоверно нудными и тоскливыми.
Не в силах посмотреть перед собой, он смотрел на мальчишку, стоявшего возле Билла, и с удивлением понимал — жизнь вокруг интереснее. Кто бы мог подумать, что весельчак Дэнни окажется полон такой жгучей ненависти к окружающим его людям, что он сможет почувствовать её на своей коже, как слабый электрический разряд?
Впервые Тому захотелось дружить.
С ним, этим мальчишкой с выступающими надбровными дугами, как у какой-нибудь дюжей африканской обезьяны. Задирой и личным недругом, отравляющим ему существование все эти тоскливые годы в приюте и делающим их еще более грустными. Ведь вместе они смогут ненавидеть сильнее, смогут наказать всех своих врагов и найдут ответы на все-все, даже самые сложные вопросы!
Наверное, Дэнни просто почувствовал, что выбора у него нет, раз уж он так неосмотрительно разрешил Тому заглянуть в свой грязный омут под названием — сердце. Мальчик покосился на Риддла, чуть наклонившись назад, чтобы его не заслонял Билл, и еле заметно кивнул.
Проповедь окончилась и чистый голос Тома, как птица, не знающая преград, взмыл ввысь. Вначале под купол, а затем — как показалось всем прихожанам — и к солнцу:
Гласом моим к Господу воззови
Гласом моим к Господу помолись
Пролью перед ним молитву мою
Печаль мою возвещу
Призри, услышь сироту, Господи
Просвети очи мои
Не дай уснуть в смерть...
Вступил хор стройных детских голосов:
Внемли моей молитве
Просвети очи мои
Не дай уснуть в смерть...
Странное дело, но Том понял вовсе не умом, каким-то шестым чувством — кроме Бога у него теперь есть еще один друг. И кто знает, может, он принесет ему гораздо больше пользы, чем тот, кто просто молчит в ответ на его жаркие молитвы о спасении грешной души?
Сегодня он, обняв огромную банку худыми руками, последовал примеру Бишопа — притворился. Такой искренней улыбки счастья на лице сироты горожане не видели уже очень давно. Она заставляла забыть, что пожертвование — это обязанность христианина, и монеты сыпались рекой, а те, кто подавал — гордились сами собой. Магия детского обаяния сотворила настоящее чудо. Никто и не вспомнил о неприятном инциденте с корнетом, словно его не было вовсе...
* * *
— Ты сказал — он ветрянкой болеет!
Пятеро посторонних парней стенкой пошли на Дэнни. Тот и не подумал испугаться, цыкнул на них и сплюнул сквозь дыру в верхнем ряду зубов, один из которых они ему уже выбили. На заднем дворе приюта оборудовали небольшое поле для крикета, и хоть оно не соответствовало положенным размерам и не имело даже калиток, заменяли которую воткнутые в землю палки, игра на нем — привилегия. В марте её удостоились не все. И Том, равно как и Дэнни, превзошедшие самих себя в анализе среднеанглийской литературы, а именно — с легкостью доказавшие наличие христианских мотивов в борьбе короля Артура с соблазнами коварного мира, вошли в их число. Конечно, Бишоп оказался прав, предположив, что во время прочтения их общих измышлений, тему которым выбрал один только Риддл, уснут даже те, кто хорошенько выспался ранее.
Впрочем, посапывание половины класса не повлияло на оценку их труда мисс Оливией, мнившей себя знатоком всего непонятного. Все время, пока Том читал, она постукивала по полу каблучком модных полусапожек со шнуровкой и заламывала руки, сдерживая рвущийся изнутри, только-только родившийся диспут. Но разговор на тему того, от чего и так заснула целая дюжина детей... В общем, девушка просто сдалась — вручила им импровизированный пропуск на поле для крикета, на котором все желающие поместиться никак не могли, ведь право на него принадлежало еще и гимназии по соседству. Синий кусочек картона с неумелым карандашным изображением еще юного лорда Дарнли — одного из лучших игроков за всю истории Англии.
Вздох недовольства пронесся над классом, спящие срочно проснулись, а Гилберт призвал на голову «предателя» — Бишопа — кару небесную. Никто из них не сомневался — знай мисс Оливия, что на большинство «товарищеских» матчей между игроками гимназии и приюта делаются ставки, да не кем-нибудь, а местными беспризорниками, не забывающими поделиться прибылью с постовыми и кинуть сиротам монету другую — поле засеяли бы стручковой фасолью, а заветные билетики порвали на мелкие кусочки или сожгли.
Впрочем, миссис Коул не отличалась излишней правильностью, и игру на деньги запросто могла бы пережить без каких-либо потерь душевного покоя. Вот узнай она, что большую часть выигрыша забирает себе Риддл с компанией: шустрым Билли и игроком поддержки Дэнни... Вначале она снесла бы головы им всем, и только затем — поле. Перекопала бы за ночь лопатой — не поленилась!
Том хотел денег, но не знал, куда бы пойти и что такого совершить, чтобы добыть презренный металл в количестве, достаточном для покупки заветного радио. И пусть только-только начавшая зарождаться между двумя совершенно разными людьми дружба, казалась достаточно хрупкой и ненадежной даже им самим, идею Дэнни о заработке с помощью удивительных сил Тома последний принял с воодушевлением и вскоре воплотил в жизнь. Хитростью Бишоп вписал приятеля в команду из одиннадцати человек чуть ли не самым главным игроком — бэтсмэном — тем, кто отбивает. Ребята с пеленок знали — отбитый за пределы поля мяч приносит максимум пробежек — пять или шесть. Они и помогали заработать столь ценные очки, тем самым победив команду соперника.
От худенького мальчика неполных двенадцати лет рослые упитанные гимназисты не ожидали такой прыти, да вначале Том и не сильно усердствовал. Играл посредственно и отбивал недалеко — так, чтобы ему хватило времени совершить не больше двух перебежек. Но в этой жизни все — временно.
На первых порах «улучшившейся» игры Риддла беспризорники улюлюкали, приветствуя талантливого члена команды, делали на него ставки, и остальные просто смирились с тем, что большая часть их щедрот перепадала именно Тому. Вскоре ушлые мальчишки осознали — на команду приюта и молчаливого бэтсмэна ставит по меньшей мере полрайона и сами гимназисты!
Выигрыш стал прогнозируемым. Риск, а значит и размер выплат, неуклонно начал падать, но Риддл как выбивал мяч дальше, чем кто-либо другой, так и продолжал это делать. Он привык выходить вечером на поле, закатывать по колено и без того куцые штанишки и уверенно месить грязь босыми ногами. У них не было ни традиционной белой формы, ни обуви. Один азарт и желание почувствовать себя победителем. Раз уж по жизни не судилось, так хоть в игре.
Товарищам по команде Тома непрозрачно намекнули, что, мол, тому пора уже и отдохнуть. Да он и сам знал, что игра зашла слишком далеко, а его могут выпотрошить финкой, как рождественскую индейку — тщательно. Тем более, однажды ночью, сидя на кровати в своей комнате и бережно раскладывая монеты по стопкам, он с горечью понял бесплодность всех своих усилий. Играть таким образом и с таким гонораром чтобы заработать на радио, ему придется еще минимум лет восемь, а столько задерживаться в проклятом приюте он никак не планировал.
— Я тебя спрашиваю, горилла ты пучеглазая, ветрянка где? — во второй раз переспросил самый высокий из них, с изъеденным оспой лицом и совершенно жутким взглядом. — Хитрый, да?! — и сплюнул гораздо громче и солиднее, чем Дэнни.
Соперники подбирали игроков и делали ставки, ориентируясь на наличие или отсутствие Тома в команде приюта. Впрочем, в последние две недели его не хотели видеть не на поле, ни возле него. Ни свои, ни чужие. Первые боялись беспризорников — настоящих хозяев Лондона, вторым — надоело проигрывать.
И вроде бы мальчик внял голосу разума, почти признал, что против ножа его божественные силы могут и спасовать... но игра, как устоять перед ней? Как отказаться от одобряющего свиста сторонних болельщиков, допущенных во двор приюта прямо с улицы? Это вам не беспризорники, пробирающиеся на задний двор тайком, через дыру в заборе и только тогда, когда кроме подкупленного ребятней сторожа там никого нет. Поговаривают, среди них были замечены даже дети аристократов и их гувернеры!
Как заставить себя вновь стать затворником и наблюдать за всем из окна коридора?!
Да, они схитрили. Приютские опасались за свое здоровье и в лицо не высказывали Тому и сотой доли того, что хотели бы. Не вычеркивали из команды, терпели, сцепив зубы, и отводили глаза в сторону. Им надоело постоянно побеждать с его помощью. Они согласны были на любую другую кандидатуру, но только не Риддл. Его могли любить дочки викария, он мог собирать пожертвований больше, чем все они вместе взятые, ему могли предлагать рыбу, а он позволял себе от неё отказываться. Но ни один ребенок в приюте, за исключением малохольного Билла и непонятно отчего изменившего свое к нему отношение Дэнни, не подал бы ему руки, повисни тот хоть над пропастью. Ребенка не любили все. Это чувство было сильным, постоянным, и очки в крикет не могли ничего изменить.
Том отбил за пределы поля два раза, в его пределах — три. Сделал четырнадцать перебежек за всю игру, извалялся в вязкой, размытой дождями, земле и заработал десять шиллингов. В этот вечер беспризорники оказались особо щедры. Наутро мисс Оливия, как бывало обычно, командировала первого подвернувшегося под руку мальчишку на центральный почтамп. Отослать деловую корреспонденцию приюта и парочку поздравительных открыток с днем матери. Этим утром ребенок поднялся раньше, чем проснулись петухи, и с превеликим удовольствием согласился совершить пробежку по туманным улочкам Лондона.
Она рассеяно крикнула ему вдогонку:
— Куртку застегни — холодно!
Холод Тому не мешал, скорее наоборот — он приятно щекотал нежную кожу шеи, будоражил запахом утренней сырости и заставлял бежать все быстрее. В эти предрассветные минуты он слышал только ветер, редкий скрип открываемых ставен и стук собственных ботинок о камень мостовой. За несколько секунд до того, как ему в ногу угодил внушительных размеров кирпич, и он упал, к звуку его шагов добавились другие. Не такие легкие, как у него, а решительные и серьезные.
Тома избивали с особой жестокостью, и камнями, и ногами, не преминули прихватить с собой и биту для крикета, чтоб уж недогадливый игрок точно понял, в какую игру ему больше никогда не играть.
Очнувшись в собственной комнате спустя какое-то время, он с ужасом понял что, во-первых — его колени разбиты, а во-вторых — он помнит каждый удар. Память, его память, сослужила своему владельцу ужасную службу. Перед его глазами до сих пор стеной стояли всевозможные ботинки, разум не мог избавиться от запаха гуталина, а тело рвала на части невероятная боль. Впрочем, обложенные деревяшками и стянутые бинтами ноги, такие слабые и ни на что не способные, заставляли его стонать не от боли, а тихой ярости и страха беспомощности.
Миссис Коул зашла к нему, когда в окно уже заглянула луна. Женщина долго удивлялась, как он вообще выжил, и намекнула, что игры до добра не доводят.
Подумав с минуту, она добавила:
— Да тебя ничего до добра не доводит... — и вздохнула, присев на табурет у кровати. — Думаю, Томас, тебе нужен особый уход, особый доктор. Понимаешь?
— Только попробуйте...
Женщина деланно засмеялась.
— А что ты мне сделаешь?
— Увидите.
Прекратив смеяться, она резко поднялась и вылетела из комнаты, громко хлопнув дверью.
Этой ночью Том вновь взял в руки Библию. Дэнни не пришел его навестить. Не позволил ему совершить такой глупости до предела обостренный инстинкт самосохранения и обычный здравый смысл. Ребенок понимал своего несостоявшегося друга, сам поступил бы так же. А вот Билл соображал не очень хорошо и после отбоя смело принес ему конфету. Правда, тут же завел песнь об уж давно почившей Салли и тем самым испортил все впечатление. Как оказалось, Риддлу её припомнили именно сегодня, пока он лежал без сознания и боролся за жизнь. Именно тем проклятым кроликом миссис Коул и оправдывала свое желание вызвать ему «особого» доктора и отправить в «особый» приют. Просто она не могла сказать такому доктору: «Он заставляет людей чувствовать себя плохо» — без того, чтобы самой не оказаться в весьма особенном заведении.
Дружить Тому расхотелось, а играть он больше не сможет ни в какие подвижные игры, но у него еще есть Бог. И раз он дал ему его силы, но не позволил их применить, защищая себя, то возможно — таков его замысел?
Ребенок был просто ребенком, он утешил себя и успокоился. Вера смогла, защитила. Но в глубине души мальчик не чувствовал ни капли смирения, а именно там, в душе, и жила его правда. Заведи сейчас кто с ним разговор о бессмысленности религии, посмей сказать, что замысла нет, сил ему никто не дарил, а такое утешение смех, да и только — он бы убил безумца. Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
Том уже видел этого человека, все в том же причудливом темно-лиловом костюме из бархата. На него с любопытством оглядывались прохожие, а он все так же игнорировал их любопытство. Две недели назад, в жаркий субботний полдень он уже стоял на тротуаре у дома через дорогу. Отмечал что-то в блокноте пером, вышедшем из обихода всех современных людей лет двадцать назад. Равнодушно, устало и с явным раздражением — подобным образом миссис Пигг ревизию в кладовке делает. Увидит ряды консервированной фасоли на полках и начинает вздыхать погромче, чтоб все услышали и пожалели.
Тогда, в субботу, высокому шатену не пришелся по душе ни зной, ни скучное квадратное здание приюта — с таких картин не пишут. Потоптавшись на месте минуту, он оторвался от блокнота и посмотрел вверх: на чистое синее небо, расплывавшееся перед глазами, как в огне. Мальчик испугано отпрянул от стекла и потер занемевший кончик носа. С него довольно и звания кроликоубийцы. Быть заподозренным в излишне пристальном наблюдении за совершенно незнакомыми людьми ему совсем не хотелось.
В свою очередь, потоптавшись у кровати, вскоре он вновь прилип к окну, в надежде застать удивительного мистера на том же самом месте. Мистер никуда не делся, но вот мир вокруг — претерпел значительные изменения!
Без грома и молний, без шума и ветра — дождь шел стеной. Потоки воды охлаждали раскаленные крыши домов, стекая в сливные отверстия мостовой, словно бурные реки, и дарили живительную влагу бездомным котам, враз заполонившим ожившие улочки Лондона.
Ребенок поднял глаза к форточке и сконцентрировался на её шпингалете. Двигать стул и взбираться на него ему все еще было трудно. Колени болели до сих пор и, как по секрету поделился с ним доктор, к этой боли ему следует привыкать. Не ждать, когда та пройдет — не пройдет. Разумеется, шпингалет тихо щелкнул, и в приоткрытую форточку на Тома навалились запахи свежей листвы вперемешку с парами бензина.
Интерес к бородатому чудаку угас так же быстро, как и возник. Обернувшись, мальчик уже знал, что будет делать дальше. Снимет с кровати колючее покрывало, оставит только прохладные простыни, распластается на них и сгрызет припасенное со вчерашнего ужина румяное яблоко. Такое сочное, ароматное, утоляющее жажду получше непроцеженного лимонада с косточками и препротивной кислой мякотью.
Уже задрав ноги кверху и надкусив желанный фрукт — Том задумался. Что-то в облике мистера его насторожило, не сошлось воедино, словно в кружеве пазла не хватало пары очень важных фрагментов. Феноменальная память подводила отличника и лучшего заучку всея приюта весьма и весьма редко. Но если такое случалось, на выручку ребенку спешил он — великий Шерлок Холмс и его знаменитый на весь мир метод дедукции. Том усиленно принялся вспоминать котов у канализационного люка. Правда, он немного сомневался в том, что коты имеют хоть какое-нибудь отношение к дедукции. Впрочем, попробовать стоило.
С пушистого хвоста белого зверя — того, что покинул крышку и мудро спрятался под козырьком витрины — стекала дождевая вода. Черный же нервно пытался смахнуть влагу с единственно целого глаза и тем самым продолжить свой путь не только с помощью шестого чувства. А что же мистер в попугайском костюме?
В секунду, когда Том понял, чем его смутил тот необычный человек — он закашлялся и поднялся.
Дождь обошел мистера стороной, а его густые каштановые волосы и борода оставались сухими, равно как и яркий бархат наряда!
Подлетев к окну, Том чуть не заплакал — у дома напротив больше не наблюдалось ни единой живой души, скрылись даже коты.
Забытое на столе яблоко уж давно потемнело, дождь окончился, а мальчик всё не находил себе места. Мерял шагами освещенную закатным светом комнату и думал. Выходит, он не особенной, не совсем особенный, есть и другие. Неужели божественные силы раздаются Господом вот так запросто, всем желающим? Без разбору?!
Разумеется, ни один вразумительный ответ на ум Тому так и не пришел. Впрочем, выработанная годами интуиция молчать и не думала. Она, а скорее почти звериное чутье ребенка, просто кричало — подобных людей, не мокнущих под дождем, ему стоит обходить стороной. Они могут быть гораздо сильнее его самого, а ему не нравится, когда кто-то сильнее — опасно.
Нет ничего удивительного в том, что увидев сегодняшнего посетителя, перебежавшего дорогу перед лошадью молочника, только-только передавшего миссис Пигг традиционный ящик молока, мальчик впервые ощутил, каково это — когда дрожит сердце. Он уже сто раз пытался убедить себя, что та субботняя странность — полет его богатой фантазии. Тщетно. Рациональность, несмотря на веру в Бога и собственные необычные умения, всегда брала в нем вверх, у него даже любимый предмет — физические свойства предметов. Приходящий учитель по столь нелюбимой всеми науке — дряхлый старикашка с козлиной бородкой и веселым нравом хвалит его каждый раз, только открыв тетрадь воспитанника Томаса Риддла. За то он последним если и не любим, то почти уважаем. Ведь в клеточках этой тетради цифры, таблицы и его безграничная власть над ними. Он вычисляет массу и ускорение едва ли не быстрее, чем оно происходит в природе. Нет, он не мог ошибиться, просто не мог.
Если гость думал, что придя в переполненный детьми дом, он не привлечет к себе всеобщего внимания, значит, он ничего не смыслит в детях. Мисс Оливия еще не успела открыть дверь, а трубы на всех четырех этажах приюта заголосили, словно в бурю. Кто-то тихо и осторожно делился известием, постукивая по железу собственным ботинком. Кто-то, чаще те, кому вскоре приют покидать, смело тарабанили по нему мисками. Четыре стука — посетитель заслуживает пристального внимания, три — интересно, если делать нечего, два — лучше книжку почитать, а вот если пять — жди перемен. Это «пять» ждали всегда. Ждали, когда засыпали, продолжали ждать, просыпаясь перед рассветом, и прекращали ждать, лишь шагнув за ворота приюта уже навсегда.
Судя по раскатам грома, доносившимся, казалось, изо всех углов и способным оглушить даже глухого, Билл просто уверен — это не гость, а целая армия опекунов в одном лице.
Впрочем, ни стуков, ни криков Тому просто не требовалось. Важность происходящего была очевидна. Как только входная дверь распахнулась — ребенок приоткрыл свою, в коридор, и прислушался. Полы, выложенные черно-белой плиткой, и стены из гладкого серого камня позволяли на любом этаже слышать все то, что происходит на первом.
— Йод отнеси Марте наверх, Билли Стаббс все время расчесывает себе болячки, а у Эрика Уолли все простыни измазаны гноем — только ветрянки нам не хватало!
Марта — самая старшая и, чего греха таить, самая страшная среди всех девчонок приюта. Прыщавая, тощая, как швабра и вынужденно сострадающая всему, что движется. Она уже сейчас обучается сестринскому делу в монастыре святого Патрика и старается соответствовать статусу. Впрочем, даже если она и получит йод от миссис Пигг вот прямо сейчас, обмазать им Стаббса не сможет никак. Последний, то ли в силу отсутствия мыслительных способностей, то ли в силу пренебрежения к правилам, проистекающим из первого пункта, решил нанести визит своему соседу с верхнего этажа. Наплевать на запрет миссис Коул и сделать сюрприз.
Сюрприз удался.
Мальчишка подлетел к двери Тома и резко распахнул её вовнутрь. Нанес нешуточную травму головы несчастному и радостно заорал:
— Ты видел?! Карга психа вызвала! Для тебя, точно тебе говорю, для тебя!
Сидя на пятой точке на полу и потирая больно ушибленный лоб, Том изо всех сил старался не ненавидеть Билла. Ненавидеть убогих — занятие весьма недостойное.
— Психотерапевта...
— Чего? — удивился ребенок. — Не-е... Психа, настоящего психа! — он подошел к нему. — Ты это... чего расселся? — и потянул за руку, помогая подняться.
Том в раздражении оттолкнул от себя Билла, замахал на него и остался сидеть.
— Йод!
— Чего?!
— Тебе сейчас йод принесут!
Намек становился все более прозрачным.
Стаббс нахмурил гладкий веснушчатый лоб и протянул:
— А... мне нужен йод?
— Да!
— И я... должен идти?
— Да!
— А когда я уйду, ты...
— Не твое собачье дело!
Билл категорически не мог обижаться, но вот расстроиться — запросто. Насупившись и опустив плечи, он поплелся к двери.
— Я тебе все рассказываю, а ты только молчишь... — бурчал мальчишка. — Злой ты, Томми...
Риддла не интересовало, что о нем думают другие, а потому он предпочел смолчать в очередной раз, не ответить и не пожелать сломать Стаббсу обе ноги.
Внизу хлопнула дверь. Запрет миссис Коул, призывающий не покидать свои комнаты без особой надобности, если в приюте гость, как бы вновь возымел свое действие. И Том не вышел из комнаты — выпорхнул. Чуть ли не кубарем скатившись по ступенькам на плохо гнущихся ногах, он так разбежался по коридору, что если бы не хорошая реакция, в кабинете миссис Коул могло стать одним непрошеным гостем больше. Впрочем, остановившись в дюймах от двери и затормозив не только пятками, но и мертвой хваткой вцепившись в стену по обе стороны от неё, мальчик понял, что опоздание ему не грозит. Стоило только спешить.
— Правильно, — сказала миссис Коул и из кабинета донесся знакомый звон графина с джином. — Я это очень хорошо помню, потому что сама тогда первый год здесь работала. Был канун Нового года, холод стоял ужасный, шел снег, знаете ли. Кошмарная ночь. И тут эта девушка, ненамного старше меня, поднимается на крыльцо, а сама еле на ногах стоит. Да что уж там, не она первая, не она последняя. Впустили мы ее, и...
Том незамедлительно заскучал и осторожно, стараясь не шуметь и не дышать, присел на корточки и прислонился спиной к двери. История его появления на свет была ему известна в малейших деталях. Воистину — это только его история и нечего её рассказывать неизвестно кому, как какой-нибудь бульварный роман!
Наверное, его матери было больно. То была последняя ночь в её короткой жизни. Холодная, голодная и одинокая. Уничтожающая её каждой прошедшей минутой до так и не наступившего рассвета. Но разум нашептывал мальчику — не самая трудная. И впрямь, мог бы счастливый человек, молодая женщина, оказаться на ступенях приюта в новогоднюю ночь, да еще на сносях? Совершенно ненужной, словно она и не человек — мусор?
Нет, ей было больно и раньше.
Мальчик терпеть не мог, когда кто-то заговаривал о его матери. Вот только не потому, что не хотел о ней говорить, а именно так и полагала миссис Коул. Просто никто не говорил о ней уважительно. Да и с чего бы? Её никто не знал, а собственный сын узнать не успел. Вдруг тот, кто был повинен в её смерти, мог бы услышать, как о несчастной высказывается миссис Пигг? И понимающе хихикает, кидая хмельной взгляд на Тома. Поскольку только у гулящей матери, по её авторитетному мнению, и мог народиться умом нездоровый ребенок.
— Помню, она сказала мне: «Надеюсь, он будет похож на своего папу», — и, честно говоря, правильно она на это надеялась, потому что сама была совсем не красавица. А потом сказала, чтобы ему дали имя Том, в честь отца, и Марволо, в честь ее отца. Странное имечко, верно?
Том сдержал тяжелый старческий вздох и даже не заскрежетал зубами от злости. Умение владеть собой — его личный талант. Но только представив, как было бы больно его матери, услышь она все то, что о ней говорят... Ногти мальчика впились в нежную кожу ладоней. Правда — это все, что ему нужно. Он узнает её, отомстит всем виновным, и тогда уже никакая миссис Коул не посмеет разговаривать о маме в таком тоне!
— Мальчик-то со странностями.
— Да, — уверенно сказал посетитель, — я так и думал.
«С чего бы это ему так думать? — мысли Тома потеряли всякий вектор. — Кто этот наглец?!»
— И грудным младенцем тоже был странный. Знаете, почти никогда не плакал. А как подрос, стал... совсем чудным.
— В каком смысле?
— Ну, он...
Мисисс Коул замялась.
— Говорите, ему уже точно назначено место в вашей школе?
— Определенно, — ответил мужчина.
— И все, что я скажу, этого не изменит?
— Не изменит, — подтвердил он.
— Вы в любом случае его заберете?
Было бы куда — Том ушел бы сам и давно!
Выпускные вечера, на которых гордая своей ролью малышня торжественно вручала старшим товарищам что-то на память о сгинувшем детстве, он попросту игнорировал. Не имел права выказывать подобную непочтительность, но выказывал. Еще каких-то несколько лет назад шестилетний малыш и сам пытался непослушными пальчиками накарябать на листке бумаги что-то вроде пейзажа. Старался изо всех сил, хотел, чтобы Луиза — закрепленная за ним няня-ирландка — никогда не забыла ни дом, ни его самого. Девочка меняла ему пеленки и баюкала, учила ходить и пользоваться ложкой, проветривала комнату и приносила мятный чай, когда он болел.
И именно она однажды открыла перед ним ту самую Библию и сказала:
— Читай, Томми, читай...
Мальчик забрался к ней на колени, провел пальцем по бумаге, и задал резонный вопрос:
— Зачем?
Внимательно посмотрев в голубые глаза подопечного своими — огромными и зелеными, словно трава по весне, девушка неуверенно прошептала:
— А вдруг... поможет?
На секундочку она просто забылась, поделилась с ним сокровенным и тут же струсила. Вскочила с кровати, стряхнула Тома с колен прямо на пол и убежала, оставив ребенка наедине с самим собой и сотней незаданных вопросов.
Он подарил ей карандашный набросок. На сероватой бумаге черным грифелем Том попытался изобразить квадратное здание приюта, себя и Луизу. Лучше всего ему удалась женская фигура. Можно даже было узнать характерный, немного раскосый разрез глаз девушки, чересчур длинную шею и неприлично короткие, обесцвеченные перекисью волосы. Миссис Коул никогда не одобряла эту прическу. Называла Луизу распущенной особой, неважной католичкой и порицала у всех на глазах.
Недавно, встретив Луизу на маленькой тесной улочке невдалеке от припортовой таверны, Том понял, что миссис Коул не нравилась не одна лишь прическа. Скрепя сердцем, ему пришлось признать — начальница его приюта вовсе не дура и частенько бывает права. Луиза раздобрела, раздалась вширь, потеряла передние зубы и произвела на мальчишку отвратное впечатление.
Его, лондонца по духу и крови, не сильно смутила принадлежность Луизы к самой древней профессии. Шлюхами любой большой город у воды полнится, и все они чьи-то сестры, матери, дочери. Он принимал этот факт, понимал его, ведь и сам знал парочку подобных родственниц своих одноклассников. Его неприятно поразил её напрочь прокуренный голос и пустой, леденящий душу смех. Она не смеялась, а издавала громкие звуки. От Луизы ничего не осталось. Свободная жизнь, к которой она так стремилась — растоптала её, как букашку.
Узнав своего воспитанника по глазам, свои она спрятать и не подумала. Позвала товарок по ту сторону улицы, и ярко размалеванные девицы налетели на мальчишку, будто он диковинный зверек, а не обычный сирота из приюта. Изо рта всех этих женщин дурно пахло, запах пота немытых тел смешивался с какими-то другими неприятными запахами, но взять и уйти мальчик просто не мог. Он словно прирос к земле и пока его крутили в разные стороны, дабы разглядеть «красавчика» получше, преисполнялся глубочайшего презрения ко всему грязному и нечистому.
Тогда, пять лет назад, бережно взяв его рисунок тонкими и изящными пальцами умелой пианистки, она зарыдала. От счастья за себя и обиды за него. Того, кому страдать еще долгие годы. Себя Том изобразил на высоких ступенях приюта, её — за воротами. Ни о каком символизме ребенок и думать не думал, просто следовал логике, но Луиза рыдала весь вечер, всхлипывала наутро и ушла, оглянувшись на окно его комнаты по меньшей мере раз десять.
В подворотне, в платье больше напоминающем маскарадный костюм какой-нибудь германской фройлены, жила не Луиза — её труп.
— Это он глазами свечки поджигал! Он! А говорила я тебе, — веселилась она и грозила кулаком полулысой подруге, выглядывающей из окна, — от такой красоты мы, бабы, штабелями падать будем!
— Малой больно, чтоб падать... — лениво хохотнула та. — Небось, еще и не встает!
Хохот, мерзкий хохот мерзких женщин преследовал его весь обратный путь и утих лишь немного, когда Том нырнул под одеяло и укрылся им с головой. Глупой девчонке стоило рыдать в тот день, рыдать о собственной, тогда еще не загубленной жизни, а не от радости. Она ушла в никуда, просто к людям, и сгнила заживо.
Эта бородатая сволочь хочет, чтобы и он ушел в неизвестность? В нищету? В богадельню для полоумных детей? Да не бывать этому!
— Кролик Билли Стаббса... Том, конечно, сказал, что он этого не делал, да я и не представляю себе, как бы он мог забраться на стропила... но кролик ведь не сам повесился, правда?
— Едва ли...
— Ума не приложу, хоть убейте, как он мог залезть на такую верхотуру. Я знаю одно — накануне они с Билли поспорили. А еще...
Накануне — это она для пущей правдивости. За неделю до того, не меньше. И, собственно, не совсем с Билли. У того мозгов для поддержания спора недостаточно. Впрочем, не грызть шнурки чужих ботинок, если ты не кролик, а человек — на это много ума и не надо. На Салли орал, да. Пытался ногой вышвырнуть её в распахнутые ставни столовой, словно мяч, и раздавить безмозглую черепушку. Затем отвлекся и долго брызгал слюнями на зашедшегося в слезной истерике Стаббса. В результате чего тварь уползла в неизвестном направлении и тем самым на семь дней продлила себе жизнь. Мальчик хорошо понимал — история идиотская. Она не стоит того, чтобы её вспоминать. Он махнул рукой над ухом, будто бы муху прогнал, и поклялся ненавидеть кроликов до конца своих дней.
— Я думаю, о нем здесь немногие будут скучать.
Наивная миссис Коул глубоко заблуждается, полагая, будто ей сойдет с рук и разговор о его матери, и твердое убеждение в том, что он — Томас Марволо Риддл — провел всю свою жизнь, с самой её первой секунды, в месте, которое его забудет, только он переступит порог. Она пришла в этот дом, пришла работать, выполнять свою благородную миссию. У неё, пришлой, есть и другой, а у него — нет. Он наизусть помнит все трещинки в плитке на лестницах. Знает, какими нотками различается скрип оконных рам при обычном ветре, урагане и моросящем дождике. Помнит, при каких обстоятельствах и кем были отбиты ручки у кружек для молока; как пахнут стены дома в жару, холод и когда кто-то умер; какие тени отбрасывает мебель в столовой, если на дворе солнечный день; и как порой трудно ненавидеть родные пенаты.
Приблизившись однажды утром к воротам и с усилием потянув на себя ручку, он обернулся. Показалось, что здание неодобрительно смотрит ему в спину. Скучный серый кирпич, зияющие чернотой окна без занавесок и никакой радости. Первое впечатление случайного прохожего — здесь никто не живет. Дом существовал отдельно от своих обитателей, по разные стороны баррикад. То ли дух старого владельца не желал покидать его коридоров, то ли сироты слишком хорошо знали, что они здесь только затем, чтобы уйти.
— Вы, конечно, понимаете, что мы не можем забрать его насовсем? — сказал мужчина. — По крайней мере, он должен будет возвращаться сюда на лето.
Том еще плохо представлял, как именно женщины рожают детей, но в ту минуту ему ярко представилось, что жизнь дала ему не мать, а темное чрево этого дома. Чертыхнувшись, ребенок припустил по мостовой почти бегом. Но как бы далеко ни ушел, приют не отставал от него ни на шаг.
— Ладно уж, и на том спасибо. Все же лучше, чем хрясь по сопатке ржавой кочергой, — икнув, заметила женщина.
Разговор, а вернее жалобная песнь миссис Коул, подошла к концу. Несложно было догадаться — сейчас гостя проведут к нему в комнату и тайны перестанут быть таковыми. Правда, в этом процессе желательно принимать участие лично. Рванув по лестнице вверх, он чуть не сбил с ног Марту со склянками и бинтами на железном подносе, вдогонку получил свою порцию пророчеств о незавидной судьбе противных детей, с разбегу запрыгнул на кровать и схватил первую попавшуюся книгу. Разумеется, ею оказалась все та же библия Луизы, другие аккуратными стопками лежали в шкафу. В самый последний момент ребенок заметил, что буквы как-то не читаются. Перевернув книгу, он выдохнул и смахнул со лба каплю пота. Напустив на лицо выражение благочестия, как у пастыря в церкви, мальчик приготовился казаться тем, кем не являлся. Подобная манера поведения — не тактика, а способ выживания. Ведь точно так же, как знающим его людям не нравился Риддл, ему не нравился никто из людей.
Стук в дверь был призван дать понять Тому — утри сопли, поправь подушку, сядь смирно. Незаконная торговля сигаретами в приюте процветала с самого дня его основания, и миссис Коул в голову не приходило стучать. Обычно женщина врывалась ураганом, шумно втягивала носом воздух, кидалась в разные углы, словно ищейка и только затем здоровалась. Риддл был замечен в продаже самодельных скруток давно, больше года назад, но в глазах окружающих его грехи время не сглаживало, а делало только страшнее.
Сегодня же она старалась изо всех сил доказать свое владение ситуацией в подчиненном ей заведении. Чинно прошла в комнату, точно дворецкий Букингемского дворца, и безуспешно попыталась обхитрить алкоголь.
— Томас, к тебе гости. Это мистер Дамбертон... Дамбортон... прошу прощения, Дандербор. Он хочет тебе сказать... в общем, пускай сам и скажет.
Миссис Коул, немного покачиваясь, поспешила скрыться от чересчур внимательных глаз мальчика и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
— Здравствуй, Том, — сказал бородатый, шагнул вперед и протянул ему руку.
Уже не имело никакого значения — кто перед ним. Человек не понравился ему с первой минуты знакомства. Ребенок в прострации смотрел на изящную, будто бы женскую ладонь с длинными пальцами, и страстно не хотел протягивать ему свою. Причины, по которым внутри у мальчика забилось сердце, были слишком туманными. Мужчина пытался выглядеть милым, улыбался одними глазами, словно старый добрый друг, и руку убирать не спешил, а так бы сделали все его знакомые взрослые.
Однако память услужливо подбрасывала Тому одно воспоминание за другим.
Вот Марта приносит в приют целых три цветочных горшка из коричневой глины и ставит их на серый подоконник столовой. Эти горшки — как плата за присмотр за каким-то больным. Её некрасивое лицо светится счастьем и кажется, что даже парочка гнойных прыщей сдали свои позиции перед таким оптимизмом. Горшки поливают все девчонки приюта, ждут чуда и красоты. При входе в столовую первый взгляд уже не в тарелки, к окну. Том тоже смотрит на темно-зеленые ростки с еле наметившимися бутонами.
Все полагают — пионы. Он же думает — смерть.
Бутоны распускаются в огромные соцветия белого цвета. Бархат лепестков прекрасен, как и сами цветы. Мальчик любуется ими не меньше, чем все приютские, он ценит настоящую красоту, вот только — издалека. Первой с коликами и рвотой слегли самые маленькие, им вызывали докторов из центрального госпиталя, ведь ситуация казалась чрезвычайно серьезной. Детей парализовало от боли и судорог. За малышней пожаловалась на головокружение и ребятня постарше. Том же почувствовал аромат гибели от цветков задолго до того, как из земли проклюнулись листочки, но наслаждался чужим страданием молча, без лишних слов и намеков.
Олеандр — растение ядовитое. Надышаться им до полусмерти очень легко. И человек перед ним был красив и ухожен не меньше, чет тот олеандр. Его внешность просто кричала — посмотрите, какой я важный и добрый! — но обмануть Томаса Риддла внешностью почти невозможно. Странное чутье в который раз подсказало, внутри — яд для него.
Понимая, что колебание затягивается, Том мысленно одернул себя и протянул руку. Этот чудак только зашел в комнату, а с него уже слетает привычная маска прилежности. Если так пойдет и дальше, то его невзлюбят в ответ, а незнакомцы не должны его не любить!
Гость подвинул к кровати жесткий табурет и присел. Стало похоже, будто он нагрянул с визитом к больному.
— Я профессор Дамблдор.
— Профессор? — настороженно переспросил Риддл. — В смысле — доктор? Зачем вы пришли? Это она вас пригласила посмотреть меня?
Он кивнул на дверь.
— Нет-нет, — приторно вежливо улыбнулся Дамблдор.
— Я вам не верю, — сказал мальчик. — Она хочет, чтобы вы меня осмотрели, да? Говорите правду!
Обычно все повиновались его приказу и говорили правду, даже если она могла стоить им дорогого, но не сегодня. Этот необычный профессор оказался орешком куда более крепким, чем Эрик Уолли, стащивший его ремень из кожи и горько о том пожалевший. Непонятные гнойные болячки по всему тему, так беспокоившие миссис Коул — чем не расплата?
— Кто вы такой?
— Я уже сказал. Меня зовут профессор Дамблдор, я работаю в школе, которая называется Хогвартс. Я пришел предложить тебе учиться в моей школе — твоей новой школе, если ты захочешь туда поступить.
Слова лились из гостя рекой. Равнодушные и заученные наизусть. Том догадался — он далеко не в первой сотне таких вот приглашенных в некий Хогвартс. Наверное, у него работа такая — ходить по домам и забирать «особенных» детей. Неужели интуиция его подвела и все эти его странности действительно странные, потому что...
— Не обманете! Вы из сумасшедшего дома, да? «Профессор», ага, ну еще бы! Так вот, я никуда не поеду, понятно? Эту старую мымру саму надо отправить в психушку! Я ничего не сделал маленькой Эмми и Дэннису, спросите их, они вам то же самое скажут!
— Я не из сумасшедшего дома, — терпеливо сказал Дамблдор. — Я учитель. Если ты сядешь и успокоишься, я тебе расскажу о Хогвартсе. Конечно, никто тебя не заставит там учиться, если ты не захочешь...
— Пусть только попробуют! — ребенок скривил губы и незаметно протер глаза.
Они чесались нестерпимо, ведь когда на мальчика накатывал приступ ярости, сосуды лопались и зрачки наливались кровью. Он не хотел выглядеть психом в ситуации, когда он так упорно доказывает обратное, но, похоже, выбора уже не было.
— Хогвартс, — продолжал Дамблдор — это школа для детей с особыми способностями...
— Я не сумасшедший!
— Я знаю, что ты не сумасшедший. Хогвартс — не школа для сумасшедших. Это школа волшебства.
Больше всего на свете ему захотелось встать, пройти мимо своего посетителя, не удостоив его даже взглядом, и спуститься к Биллу. Он никогда не заходил к нему в комнату, считал, там нет ничего интересного. Да и сам Стаббс вызывал в нем весьма смешанные чувства... жалости, не более. Но в ту секунду ему захотелось срочно признать его правоту и попросить прощения. Разумеется — этот профессор не профессор, а самый настоящий псих!
Мальчику захотелось поддержки, чьей-нибудь, немедленно, вот прямой сейчас. Захотелось пересказать весь этот странный разговор почти дословно, чтоб уж точно не расстроить Билли. Захотелось посмеяться над этой школой волшебства до слез в глазах, до всхлипов в груди и надсадного кашля. Логика отказывалась верить в подобную чушь, а ум, блестящий острый ум действительно сообразительного мальчика, просто кричал своему недоверчивому хозяину — это правда.
Он не знал, что делать, не понимал, почему не может притворяться перед этим человеком и его проницательными светло-голубыми глазами. Удивиться? Разозлиться? Не поверить? Как себя повести, чтобы не выдать себя настоящего? Он — волшебник? И таких, как он, — целая чертова школа?!
— Волшебства? — выдавил он из себя первый вопрос, пришедший ему в голову.
Переспрашивать Том не привык. Раз сказано — школа волшебства, то так оно и есть. Уточнять очевидное — удел идиотов, к которым причислить себя мальчик не мог по ряду объективных причин. Впрочем, разве не таким, растерянным и удивленным мог бы выглядеть на его месте другой, менее умный ребенок?
— Совершенно верно, — сказал Дамблдор.
— Так это... это волшебство — то, что я умею делать?
— Что именно ты умеешь делать?
Томас мог хорошо притворяться: широко улыбаться, мысленно проклиная, и сохранять абсолютную серьезность, сдерживая злорадный смех. Но вопрос, заданный профессором Дамблдором, еще раз утвердил его в мысли — там, внутри этого человека — яд, способный его уничтожить. Он был полон намерения ответить что-то безобидное: рассказать о шпингалете, сошедшей со шкафа как по мановению волшебной палочки краске, или о никогда не заканчивающихся чернилах в его чернильнице. Но человек его победил и сам назначил себя заклятым врагом Тома. Ведь то был вовсе не вопрос — унизительный приказ, и мальчик не смог ослушаться, ответил.
— Разное, — выдохнул он. Его лицо залил румянец, начав от шеи и поднимаясь к впалым щекам. Он был как в лихорадке. — Могу передвигать вещи, не прикасаясь к ним. Могу заставить животных делать то, что я хочу, без всякой дрессировки. Если меня кто-нибудь разозлит, я могу сделать так, что с ним случится что-нибудь плохое. Могу сделать человеку больно, если захочу.
У него подгибались ноги. Спотыкаясь, он вернулся к кровати и снова сел, уставившись на свои руки и склонив голову.
— Я знал, что я особенный. Я всегда знал, что что-то такое есть...
— Что ж, ты был абсолютно прав, — сказал Дамблдор. Он больше не улыбался и внимательно смотрел на Риддла. — Ты волшебник.
Том поднял голову. Почувствовал, как его преобразившееся лицо, лишенное всякого притворства, разглядывают с нескрываемым отвращением. Разумеется, профессор не кривился и не качал головой, осуждая. Но ребенок вновь почувствовал, как тогда, в пещере, он вовсе не граф — он чудовище. И то звериное, что проступает сейчас в его глазах и на его скулах, словно бы обтянутых кожей гораздо сильнее, чем обычно — пугает его посетителя.
— Вы тоже волшебник?
— Да.
— Докажите!
Дамблдор поднял брови.
— Если, как я полагаю, ты согласен поступить в Хогвартс...
— Конечно, согласен.
— ...то ты должен, обращаясь ко мне, называть меня «профессор» или «сэр».
Перед глазами все поплыло от возмущения. Придя к нему в его же дом и впервые; разрушив веру и заставив себя ненавидеть; буднично поведав обычному подростку о некоем волшебстве, он раздает указания, достойные интеллекта миссис Пигг!
— Простите, сэр. Я хотел сказать — пожалуйста, профессор, не могли бы вы показать мне...
Мужчина достал из кармана сюртука какую-то палку и взмахнул ею.
Шкаф загорелся.
Том кинулся на профессора с целью отобрать палку и спасти хотя бы два костюма и ту самую, заветную коробку!
Но в ту же секунду, как он кинулся на Дамблдора, пламя погасло. Шкаф стоял нетронутый, без единой отметины. Профессор выглядел довольным. Уголки его губ тянулись вверх, силясь не выдать улыбку, а борода немного подрагивала. Демонстрация силы перед тем, кто слабее, пришлась ему по душе. Но если он и хотел показаться мальчику чуть более авторитетным, то потерпел фиаско. У сирот нет авторитетов среди взрослых. Униженный ребенок не сказал профессору, что может вытворять такое и без палочки, прикинулся пораженным произошедшим и затаил еще одну, очередную и сильную обиду.
На этом унижения не закончились, и Том подумал, что визит психотерапевта оставил бы после себя гораздо более приятные воспоминания. Его заставили достать и открыть ту, его коробку, и пообещать вернуть владельцам все вещи, включая наперсток, йо-йо и красную губную гармонику. Этот Дамблдор не желал понимать — в приюте течет совсем иная жизнь, и если он позаимствовал игрушки, желая сделать больно их хозяевам, значит, на то есть причины и нечего ему идти со своим уставом в чужой монастырь.
Далее профессор с видом всезнайки принялся что-то говорить, не оставляя своего поучительного тона. Что-то о воровстве, которого не терпят, Министерстве магии, мол, есть и такое, необходимости контролировать эту самую магию и еще много разных вещей.
Том просто не слышал.
Он безучастно смотрел Дамблдору прямо в глаза и бесцветным голосом отвечал:
— Да, сэр.
— К твоему сведению, из Хогвартса могут и исключить, понимаешь?
— Да, сэр.
Он старался сделать так, чтобы противный чудак не смог угадать ни единой его мысли. Так же безучастно сложил вещи в коробку, поставил на положенное место, не дав на её счет никаких обещаний, и спросил напрямик:
— У меня нет денег.
— Это легко исправить.
Инструкции о том, что такое школьный фонд, Косой переулок, платформа 9 и ¾, где взять необходимые учебники, телескоп и какую-то мантию — заняли у профессора всего пару минут.
— Вы пойдете со мной? — спросил он.
— Безусловно, если ты...
— Не нужно, — сказал мальчик. — Я привык все делать сам, я постоянно хожу один по Лондону.
Он сам вот уже одиннадцать лет и не нуждается в компании самовлюбленных учителей.
Дамблдор с заметным облегчением вручил ему конверт со списком необходимых вещей и объяснил, как добраться до «Дырявого Котла». Поговорив еще пару минут о его родителях и умении говорить со змеями, заинтересованность которым польстила ребенку, мужчина поспешил распрощаться. Тому хотелось спустить гостя с лестницы, но он понимал, если такое когда-нибудь и случится — то еще очень не скоро. Единственная месть, которую он мог себе позволить — смотреть в спину удаляющемуся от приюта профессору и прожигать её насквозь злобным взглядом прекраснейших глаз небесного цвета... Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
Дата: Понедельник, 02.07.2012, 00:08 | Сообщение # 6
Медиковедьма Темных Подземелий
Статус: Offline
Группа: Администраторы
На сайте с: 05.01.2011
Сообщений:9850
Глава 4
Том стоял в дверях спиной к тому, что, как он надеялся — оставляет навсегда. Аккуратно сложенные на столе учебники, заправленное темно-синее покрывало, зеленый шкаф без привычного содержимого, деревянный табурет с расшатанными ножками и такой же стол. В этой комнате его личности не было, он всю жизнь старался, чтобы вот так — не было. Это все не его, чужое. Да и ни к чему ему оставлять воспоминания о себе здесь: в одной из нескольких десятков комнат, где живут обделенные люди. Мальчик не оставил ни надписей перочинным ножом на столешнице, ни завалявшихся тетрадок в двух, девственно чистых ящиках. Письменные принадлежности сданы мисс Оливии, а одиннадцать долгих лет — приюту.
Обернуться его тянула она, перечитанная бесчисленное количество раз книга. Он её не просто оставил, он её предал, отрекся. Библия одиноким черным пятном лежала на белом отвороте простыни. Такая знакомая, такая родная. Страшно было подумать, что она перепадет кому-то другому.
Он неуверенно, но все же подошел к кровати и внимательно посмотрел на её изголовье, словно в первый раз видел. Миссис Коул просто убеждена, что он не может плакать, и слезы ему не доступны. Мальчика всегда веселило такое её предположение. Стоило ему только представить, как маленькая Элис Коулл получает неуды на всех уроках биологии, и ребенок довольно усмехался. Слезы доступны всем людям, имеющим здоровые слезные железы. Наверное, будучи еще младенцем, он мало плакал, понимая безрезультатность такого процесса. Кто его знает, почему он был так молчалив. Но на этой подушке он прорыдал слишком много ночей для того, кто не умеет этого делать. Вспоминая горячую влагу на холодных щеках, сжатые от дикой злобы зубы и кулаки, он почти стыдился вспоминать себя такого. Однако поплакать в одиночестве ему хотелось нередко. От боли после очередной драки за место под солнцем, обиды на весь мир или от горечи потери всех своих сбережений, что случилось с ним целых два раза. С кем сводить счеты, если не знаешь, кто вор?
Давным-давно Том решил — ни один человек на свете не увидит его слез, а если увидит — ему же хуже. Держать данное себе обещание намного труднее, чем обещание, данное кому-то еще. Впрочем, кому-то еще мальчик обещаний никогда не давал. Ведь не было рядом людей, которые были бы действительно «с ним», и причина проста — они его видели насквозь. Столько лет бок о бок, это вам не шутки, а очень сложная история.
Да, с Риддлом боялись выходить один на один, но напакостить тайком, исподтишка — запросто. Не то чтобы он не знал — за что. Знал, само собой знал. Просто не было сил остановиться, ему хотелось делать больно. И мальчик так преуспел в этом деле, что порой пугал не только других, но и себя. Болячки Уолли — мелочь. Они не доставляли ему радости. Сломанная рука задиры Джонсона — тоже. Увидев, как мальчишка свалился с раскидистого клена на заднем дворе и услышав его вопль, Том до ужаса захотел одного — подойти и добить. Ему не хватало удовольствия от такой мести, хотелось большего, физически, просто невыносимо. Так сильно ему не хотелось даже пить, даже в самый жаркий летний день!
Мальчик взял в руки книгу, вальяжно подбросил её, словно капусту на рынке, и уставился немигающим взглядом в белую стену. Она ему дорога, но правды в ней нет. Он понял это сразу же, как за профессором захлопнулась дверь. Вот так вот, со звуком удара, в нем что-то оборвалось. Мальчик вздрогнул всем телом, и толком даже подумать не успел — почему, а сердце уже все решило. Божественным силам в школах не обучают, а бородатый ничем не напомнил ему посланника божьего, разве только его оппонента. Библия враз перестала быть его тайной, и стала просто бумагой.
Переплет вспыхнул, как спичка, но жар от огня неожиданно сильно обжог длинные пальцы ребенка. Ослушался его неслышного приказа, и языки пламени рванули ввысь, словно хотели дотянуться до лица Тома. Выпустив книгу из рук, он завертелся на месте, перехватил запястье пострадавшей руки и упал на колени. Так, стоя на коленях у пылающих миражей, оказавшихся миражами и ничем иным, мальчик стойко сносил свою боль. А дождавшись, когда она стихнет, медленно поднялся и разогнулся во весь рост. Со всей силы пнув уже изрядно обгоревший талмуд, он с раздражением понял — не только он отказался от Бога, но и Бог — от него.
Пепел летал по комнате, похожий на черную вьюгу. Наблюдая за такими, удивительно красивыми и необычными снежинками, он наслаждался их величавостью и гордился собой. Любой другой на его месте побоялся бы отказаться от того, во что веровал почти что с пеленок, а он — нет.
Позади протяжно скрипнула дверь.
— Всех нас спалить хочешь?
Том немного обернулся, все еще не отрывая взгляда от такой красоты, и рассеяно ответил:
— Нет, не хочу.
Билл недоверчиво хмыкнул и засунул руки в карманы широких штанин.
— А я думаю — хочешь.
Мальчик загадочно улыбнулся. Сегодня он был рад видеть Стаббса, ведь сегодняшний раз — последний.
Рыжий подошел к окну, выглянул в него, испугался непроглядной темноты и поежился. Лунный свет освещал пустой двор и отбрасываемые оградой причудливые тени казались фигурами потусторонних существ. Утро в Лондоне еще даже не началось, и глаза слипались у обоих, но несчастным от такой ранней побудки выглядел один только Билл.
— Если я такой плохой, зачем встал?
Мальчишка неопределенно пожал плечами.
— Не знаю... — ответил он. — Не одному же тебе тащиться?
И впрямь, чтобы Том ни ответил профессору, тащиться через весь город в полном одиночестве, как последний дурак, он явно не собирался.
Помолчав немного, Билл заговорил вновь.
— Если бы ты уходил в приходскую школу, Том, ты бы не сжег Библию...
Подойдя к мальчишке вплотную, Риддл заглянул тому в глаза и удивился, не замети в них и тени легкомыслия. В голосе добряка Билли звучали настоящие мужицкие нотки, так по-взрослому он не разговаривал еще ни с кем в приюте. По-крайней мере, за все годы вынужденного знакомства он ни разу не слышал от него такой серьезности, одни лишь сопли да глупый, громкий смех.
— Ты почему бледный такой, а? — как мог участливо поинтересовался Том. — Где веснушки? Сбежали?
Билли смутился и покраснел.
— На месте веснушки... — пробурчал он. — Черта с два их вытравишь...
Ребенок засмеялся и хлопнул приятеля по плечу. Решил успокоить того единственного, кому он, как оказалось, не так уж и безразличен.
— В приют для полоумных меня никто не отправляет, Билли. Выше нос!
— Да?! — мальчишка удивился до неприличности, словно даже сомнений в голове не держал на счет адекватности отличника Риддла. — Правда-правда?!
От такой реакции благодушие Тома немного померкло. Но все равно, внутри, если и не стало уж совсем хорошо — куда там, когда впереди одна неизвестность и ватага новых врагов — но стало как-то... теплее.
— Билли, ты умеешь хранить секреты?
— Какие? — с интересом спросил тот.
— Ну, такие, если их открыть их кому-то еще, то можно жизнью поплатиться?
Интерес погас почти мгновенно, и мальчишка деловито двинулся к выходу, как бы предлагая Тому не медлить и последовать за ним.
— Не могу... — буркнул он на ходу. — Пошли уже — светает!
— Испугался?
— Тебя все боятся. Самого смелого нашел? Или самого рыжего?
— Я — волшебник.
Билли заткнул уши пальцами и как маленький ребенок в отчаянии замотал головой.
— Ничего не слышу... Не слышу-у-у!
— Я могу делать людям больно, только подумав об этом, и мне это нравится. Мы сейчас поедем к месту, где начинается волшебный мир. А еще я разговариваю со змеями, они меня слушаются не хуже людей, а те люди, которые меня не слушаются, платят за это дорого и...
— Замолчи! — взмолился Билли. — Все знают, что ты сволочь, Томми. Пускай и волшебная сволочь! — кричал он. — Я тебя провожаю потому что... потому что... — самостоятельно мальчик причин найти не мог.
За него спокойно закончил Том:
— Потому что ты — дурак.
— Ты уже говорил, — он кивнул. — А тебе не приходило в голову, что кроме дурака тебя-то больше и некому провожать?
Риддл перестал улыбаться.
— Молодец.
Глаза Билли округлились.
— Нет, правда. Так нам, сволочам, и надо... — он вздохнул. — Ну что, идем? Чего стоишь, смотришь? Злишься? Не надо — ты хороший, не злись...
Стаббс так и стоял, с круглыми глазами и открытым ртом.
Том легонько подтолкнул его в спину.
— Веришь хоть, что я настоящий волшебник?
— Не верю... — прошептал Билли и сглотнул. — Ведьмак ты, а не волшебник.
Мальчик польщено фыркнул и сказал:
— Свитер возьми.
— Зачем?
— Ведьмацкую кольчугу из него делать будем.
— Да?
— Придурок, в четыре утра — холодно!
— Я мигом!
— Давай уже...
В последний раз окинув равнодушным взглядом комнату, где его больше ничего не держало, Том подхватил потертый чемоданчик непонятного цвета и осторожно закрыл за собой дверь. Спускаясь по лестнице, он успел сто раз пожалеть, что не умеет летать. Малейший шорох мог загубить все дело. Опасливо опуская ногу на очередную ступеньку, мальчишка кривился, словно от боли.
— Зубы ноют?
Том чуть кубарем с лестницы не свалился. Обхватил чемоданчик двумя руками, как самое ценное в жизни, и прижал его к груди.
— Дэнни?!
— Нет, мой призрак. Я тут давеча скончался, а сегодня ночью просыпаюсь — ну не спится призракам — и дай думаю, погуляю! — веселился Бишоп.
— Врешь, — усмехнулся Том.
— Конечно, вру, — согласился мальчишка. — Я сегодня не ложился, чтоб просыпаться... — и зевнул. — Караулил, когда ж ты вниз потопаешь. Правда, все ждал — ты с окна сиганешь.
— А тебе чего с того?
— Ну, я с благородной целью.
— Какой?
Дэнни замялся, но ненадолго.
— Тебя возле черного выхода, и под окном, наши все ждут. Ну, сейчас уже не все... — мальчишка почесал затылок и опять зевнул. — Те, кто на тебя еще не плюнул. Ты ж еще и садист, оказывается. До четырех утра твой топот по комнате слушать... Генеральную уборку затеял, что ли?
— А ты чего не одет?
Бишоп философски оглядел свои пижамные брюки в зеленый горошек.
— Они еще и моего сигнала ждут. Осмелели, на прощание. Но я тебя лучше знаю, — ответил он. — Ты ж с подземли достанешь и подвесишь, как ту Салли...
Двумя ступеньками выше раздалось возмущенное шипение Билли.
— Салли он не подве...
— Молчи! — цыкнул Том на него. — Спускайся лучше, мы через парадный идем.
— Так мы через него и шли! — удивился тот. — Дай чемодан, помогу...
Передав чемодан приятелю, Том остался один на один с Дэнни.
— Замок сложный, отмычкой не обойдешься, а у тебя нет ключей от главного входа. Ни у кого нет — миссис Коул оба в лифчик ночью засовывает. Даже сторожу не оставляет. Марта сама видела.
Том развел руки, соглашаясь с безвыходностью ситуации, и якобы смущенно улыбнулся.
— Они тебе не нужны?
Вместо ответа — просто кивок.
Дэнни опустил глаза в пол и задумался.
— Ты мог бы стать самым популярным среди нас всех, если бы захотел. Не захотел?
— Ошибся, — честно ответил Том. — Но ничего, исправлюсь.
— Мне жаль всех в твоей новой школе, — сказал он таким тоном, что становилось ясно, жалости в нем ни на грош. — Туго же им придется, бедняжкам...
— Переживут.
Мальчишка с сомнением покачал головой.
— Дай бог, дай бог...
— Бога нет.
— Кто сказал?
— Я.
— Кем же ты в этом своем приходе станешь, если больше не веришь?
— Лучшим.
Бишоп сделал шаг назад, чуть приподнялся над Томом, и внимательного на него посмотрел.
— Ты умный и красивый, не то, что я. Ты обязательно станешь лучшим. Но, знаешь, кого будут любить?
— Тебя? Обезьяну? Это сейчас ты крепкий, а как вырастешь, станешь просто — жирным!
— Не-е-е-т... — с нескрываемым злорадством ответил Дэнни. — За что меня любить? Я их всех ненавижу. Вот его! — и ткнул указательным пальцем за спину Риддла.
Черный силуэт переминался с ноги на ногу и призывно махал Тому. Такой покладистый, такой хороший человек.
— На его фоне, Томми, мы с тобой как навоз. Догадайся, в кого Эмми втрескалась? Догадываешься? То-то же! На фоне всех добреньких мы — навоз. Усек?!
Том усек, и понял, и даже немного зауважал Дэнни за такую, пусть и слишком уж образную, но не глупую речь.
— К чему клонишь?
Мальчишка заговорил быстро и нервно, словно боялся передумать или не успеть.
— Допускаю, ты лучший сорт навоза, чем я. И сможешь стать самым лучшим, но... навоз он и есть навоз, Томми. Пахнем мы одинаково! — зло процедил Дэнни и для убедительности потряс пальцем у него перед носом. — Тогда, в пещере, ты хотел меня убить. И я тебя боюсь, ты самая последняя сволочь из всех, что я знаю. И мой открытый перелом, и все мои болячки, и неуды, и пожар в моей комнате... Ну, ты должен помнить. Так вот, — чуть успокоившись, он продолжил: — еще раз переступишь порог моего приюта, я возьму нож и убью тебя. Ты столько лет смотрел на меня, как на урода, что мое терпение лопнуло. Не вышло у нас дружбы, бывает. Но я лучше сгнию в казематах, чем разрешу тебе меня запугивать. Ты младше меня на два года!
Пока Бишоп смахивал со лба испарину и пытался перевести дыхание, Том вполне добродушно спросил:
— Зачем тогда предупредил? Ну, о засаде?
Ответ последовал незамедлительно.
— Тебя могли избить до полусмерти, а полудохлые чернорабочие приходу не нужны, должен знать!
Время шло и, вероятно, этот наистраннейший разговор в его жизни, грозил превратиться в наиграндиознейший провал, в общем-то, простого плана. Колени никогда не дадут ему забыть, что невнимательность и беззаботность, в его конкретном случае — роскошь. Но мальчик наслаждался каждым словом, это было так волнующе, так приятно — разговаривать честно.
— Дэннис, понимаешь... — произнес он так, словно с нерадивым ребенком разговаривал. — Я никогда не буду чернорабочим, а ты — глуп.
Бишоп сделал еще шаг назад, казалось, он уже пожалел о сказанном.
— Теперь я точно вернусь... — Он молниеносно перепрыгнул отделяющие его от собеседника ступеньки и прошептал тому в ухо: — В качестве твоего личного гостя...
Не таясь и не заботясь о тишине, две черные тени выпорхнули из ворот приюта и помчались по безлюдной улочке. Рассветный туман поглощал свет фонарей, со стороны доков доносилось еле слышное эхо рыбацких голосов, но мальчишки неслись по мостовой с такой скоростью, словно за ними гналась вся команда по крикету в полном составе. Том даже немного отстал, его нездоровые ноги уже не могли нагнать длиннющие конечности Билла. И он пожалел, что не позволил Стаббсу нести его чемодан. Странная и чуждая ему сентиментальность навалилась на него этим серым утром так же неожиданно, как снег на какого-нибудь жителя африканской глуши. Уставившись в спину впереди бегущего, остервенело двигающего локтями, будто при беге на скорость, он вдруг понял Луизу. Вот так вот взял и понял все мысли девочки-подростка из уже далекого прошлого.
Ребенок стеснялся рвения Билла, жалел приятеля. Зачем он бежит так, словно это его путевка в жизнь, а не Тома? Ему ведь возвращаться и гнить среди отбросов общества еще долгие годы!
Локти в коричневом вязаном свитере растворились, словно в тумане, их затмили глаза — глаза цвета вереска. Или весны. Или цветов. Он так и не определился. Не силен в эпитетах, но если бы у него не было его глаз, он не отказался бы иметь такие, как у неё. Да и характер у его няньки был достойный — никому спуска не давала. Парней смело тягала за уши, а девчонкам во сне с макушки волосы сбривала, чтоб знали, как её трогать. Остается надеяться, что он сейчас не настолько наивен, как была она, когда глотая слезы об его несчастной судьбе, плелась к воротам с опущенной головой. Не догадывалась, что покидает единственно нормальную жизнь, дарованную ей судьбой.
Том не отказался бы и повздыхать, от таких-то мыслей, но дыхание перехватило, в боку закололо, и изображать из себя вырвавшуюся на свободу птицу ему надоело.
— Эй... — он махнул рукой, поставил чемодан на землю и наклонился, опираясь на многострадальные колени. — Стой, кому говорю... Билли, черт тебя подери!
В приподнятом настроении, раскрасневшийся и отчего-то довольный, Стаббс бега не прекратил, разве только поменял направление и подбежал к Тому.
— Ну ты чего, а? — спросил он, улыбаясь. — Только разогнался!
— Никто за нами не гонится... — просипел мальчик. — Мы вообще где?!
— Мы... — он огляделся. — Это Королевская академия художеств, там Театр Её Величества, значит, на углу Хэймаркета. Вроде так, а что?
— Да ты прям — карта.
Билл неожиданно смутился.
— Да я люблю здесь... гулять.
— В кого метишь? Актеры, художники, джентльмены?
— В люди... — протянул Билли, не слишком довольный такой проницательностью.
— Ладно, — Том разогнулся. — Если смогу — помогу. А сейчас прощаемся, пришли.
— Куда?!
По большому счету, он не сомневался в том, что профессор говорил правду, что существует и этот бар, зажатый между чопорным клубом для английской знати и старенькой книжной лавкой, и сам волшебный мир. Так сумасшедшие не сомневаются в том, что они абсолютно здоровы.
— Не видишь, вон двери с окошком, деревянные?
Билли видел только массивные черные двери клуба с хромированным глазком, и красные двери лавки с блестящей круглой ручкой в форме запятой. Том же видел покосившееся строение из серого, грубо отесанного камня, зажатое между скучными современными домами, совершенно ему неинтересными. Стаббс во все глаза смотрел на ряд аккуратных, словно пряничных домиков, Риддл смотрел только на Стаббса. Тот сжал губы так, что они побелели и силился не заплакать. Ведь эти двери, которые он не видит — не для него.
— Я тут подожду немного, и на задний двор пойду. А ты возвращайся, заметят еще.
— Сейчас, минутку...
— Билл?
— А?
— Уходи.
Стаббс не ответил, просто протянул приятелю руку, холодную и костлявую. Том пожал её крепко, от души. Все та же логика ему подсказывала, действительно, во всем мире не сыскалось бы человека, готового бежать с ним по Лондону в этот мрачный предрассветный час. Никто не стал бы радоваться за того, кто сам этого не умеет, и не протянул ему руки.
— Держи — это тебе.
Том на вытянутых руках протянул Билли свой чемодан и ткнул им ему в грудь.
— Но это твои вещи!
— Я все сжег, там нет моих вещей.
— Ты что, сдурел? — искренне удивился Билл. — Голым ходить будешь?!
— Мне из приюта ничего не нужно, обойдусь. Там радио. Я вчера ночью купил, заранее договорился, мне принесли.
Билл открыл рот и приготовил новый вопрос.
— Хочешь спросить — почему ночью?
Рот закрылся.
— В приюте больше нет денег, никаких. Ни общей кассы, ни тайника Джонсона. Пуст носок Эрика, кошелек миссис Коул, а в матрасе Дэнни теперь только парочка клопов. Понимаешь меня? — вкрадчиво спросил Том, заглянув в расширенные от ужаса глаза Билли. — Там ничего нет, ни единого шиллинга. На месте только твои, под плиткой у кровати. Бери уже! — он кончиками пальцев толкнул чемодан, а вместе с ним и Стаббса. — Это подарок. Но в дом не неси, тебя заподозрить могут. Спрячь где-нибудь. Когда сможешь, послушаешь, а нет — продашь, оно дорогое.
Мальчишка, наконец, понял, зачем Том его толкает, вымученно улыбнулся и побрел прочь. Он растворялся в дымке тумана, словно призрак. Сначала исчезли ноги, затем спина, плечи. Неожиданно, разрушая мертвую тишину, из-за поворота выкатилась тележка с запряженной в неё тощей клячей и сонным молочником. Стук её колес заставил Тома отвлечься от созерцания Билла, а когда его взгляд вновь попытался на нем сфокусироваться, того уже не было — ушел.
Вместе с ним ушла и странная чувствительность, так докучавшая ему вот уже целые сутки, и грусть, и стало легче дышать. Расправив плечи, ребенок смело двинулся в сторону странного дома. Пусть он и не совсем особенный, а так, один из многих, все равно он лучше обычных людей. Они слишком долго портили ему жизнь. И он специально станет самым лучшим среди тех, волшебных, и еще докажет этим, обычным и глупым — он не просто сильный, он сильнее. Мальчик в который раз почувствовал — его красивые губы, будто бы написанные талантливой рукой художника ренессанса, кривит безумная, недетская ухмылка. Впрочем, он молниеносно спохватился и прекратил улыбаться вовсе не потому, что был расстроен её наличием. Просто с этой самой минуты он пообещал себе тоже, что еще недавно так необдуманно поведал Бишопу.
Раз он настоящий не нравится окружающим его людям, то это никакая не беда — он с легкостью станет иным. Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
Неплохое начало автор, продолжайте свой рассказ ) Ведь подробная, хорошо изложенная история про Лорда Волдеморта тоже имеет место быть, невзирая на определенные расхождения с канонным героем, но опять же каждый видит любого персонажа по своему )) Ибо как говорил мистер Оливандер: "Тот-Кого-Нельзя-Называть - великий волшебник, Темный, но Великий..."
Сообщение отредактировал Morgan_Le_Fay - Воскресенье, 19.08.2012, 00:23
Мальчик сидел на ступеньках кондитерской лавки с неказистой вывеской над стеклянной дверью, гласящей — «Сладости Олафа Фортескью» — и терпеливо ждал. Извилистая мощеная улочка пока была безлюдна, как и предупреждал бармен Том. Правда, иногда по ней пробегали необычных размеров коты. Появлялись какие-то тени, предпочитающие не выходить на тротуар и жаться поближе к стенам домов. Раз пять дрогнули шторы в грязном окне ближайшего к нему здания, больше похожего на бревенчатый сарай. По всей видимости, его жильцы заинтересовались мальчиком, усмехающимся в пустоту. Редкий ребенок одиннадцати лет отроду смог бы быть таким спокойным и умиротворенным, оказавшись посреди волшебного района, в окружении тайн и опасностей. Но, наверное, на своем веку Косой Переулок повидал многое, и вскоре колыхание прекратилось.
Первый восторг ребенка при виде покосившихся домов и витрин с мудреными названиями, которые в той, другой жизни, встретить можно только лишь в книжках — не передать обычными словами. Запахи этого странного места: немного зловонные, непонятные и притягательные, сводили его с ума. Уханье птиц из-за закрытых дверей и ставен торгового центра «Совы» заставляло мальчика разминать пальцы и потирать себе плечи. Тело ныло в сладостном предвкушении чуда, и приказать ему прекратить ребенок просто не мог. Хотелось зажмуриться, вдохнуть, выдохнуть — и чтобы все открыто.
Он успел обойти улочку уже два раза. А над дверью в маленьком, выкрашенном в яркий красный цвет здании, раз тридцать прочесть надпись золотыми буквами: «Семейство Олливандер — производители волшебных палочек с 382-го года до нашей эры». Манекены в витринах, одетые в разноцветные плащи, судя по всему — те самые мантии — задремали на стульчиках, словно живые. Прислушавшись, Том услышал сопение самого маленького из них — светловолосого мальчика — хмыкнул и в задумчивости сделал шаг назад.
Здесь все казалось таким простым, таким игрушечным, словно и не жизнь вовсе — сказка. Риддл же видел в отражении стекла мальчика, не имеющего к этой сказке ни малейшего отношения. Он ощутил себя старичком, так ему захотелось побурчать, глядя на этот нереальный мир вокруг. Подумаешь, волшебные палочки и храпящие манекены. Он долгие годы боролся за свою жизнь, боролся всеми доступными методами, неистово, с ним и не такие чудеса случались. Чего только побег от питбуля сторожа табачного склада стоит — вот где волшебство, не иначе.
Но, как результат такой борьбы, подозрительность мешала ему удивляться в полную силу, а собственное отражение даже немного пугало. Насупленные брови, взгляд исподлобья, синяки под глазами. Да, он красив, но вот когда никто не видит — его красота меркнет. Так, будто ливень смывает невысохшую краску с холста, остаются лишь невнятные разводы и пятна.
Раздосадованный подобным открытием, мальчик решил вернуться туда, откуда открывался лучший вид на все эти покосившиеся дома и пристройки, с лихвой оправдывающие название переулка. К тому же, у заведения неизвестного Фортескью хорошо пахло сдобой, а доносившийся из подвальных помещений грохот посуды наталкивал на приятные мысли о завтраке.
Сокровенный мешочек с золотыми монетами Том бережно держал на груди. Однако фунтов и шиллингов из того, не волшебного мира, у него не осталось.
Владелец бара — горбун и брюзга — принял мальчишку приветливо. Пару раз ободряюще осклабился и даже угостил каким-то сливочным пивом в тяжеленной кружке из дерева. Пока мальчик пил, мужчина сидел напротив и ковырялся в зубах длинными грязными пальцами. Покончив с этим процессом, он долго жаловался на невыносимую конкуренцию со стороны магловских пабов. На вопрос ребенка о том, кто же такие эти маглы, он только скривился, словно кусок лимона откусил, и пренебрежительно махнул рукой на дверь.
— Ты, значит, тоже... ну... того, магл?
— Откуда мне знать? — удивился ребенок. — Вы мне не ответили!
— А ты чего без родителей в такую рань шляешься?
— Я не шляюсь, а иду в Косой Пере... — начал было отвечать Том.
— И какой профессор, говоришь, тебя к мене направил? — настороженно поинтересовался он, не дожидаясь ответа. — Гораций?
— Я не знаю, как его зовут, — степенно произнес мальчик, недовольный тем, что его перебили. — Но его фамилия — Дамблдор.
Бармен Том медленно встал со своего места, с трудом вытянул из маленького кармана фартука огромную засаленную тряпку и принялся елозить ею по и без того чистой столешнице. В тот момент мальчик понял, что мужчина сильно нетрезв, и неприятный запах алкоголя заставил его немного поморщиться.
— Ах Дамблдор, значит... — протянул он и икнул. — Собиратель магловских душ... Ладно, ты это... допивай давай. Сейчас пойдем, покажу, как пройти. Только там закрыто все. Больно рано ты притащился, малец.
— Профессор сказал — в любое время.
Мужчина разозлился и принялся грозить тряпкой воображаемому Дамблдору.
— Профессор должен был тебя за ручку сюда привести, ему за что надбавки платят, а?! Думаешь, за рассказ о моем существовании? Альбус как сдурел с этим германцем!
— Вам не нравится... Альбус? — осторожно спросил Том. — Он не нравится многим, или только вам?
— Нравится, не нравится... Кто признается? Но Ормандо этот лис подсидит... Чтоб мамаша меня заново родила — подсидит! — выкрикнул он на весь зал, испугался чего-то, и огляделся по сторонам. — А кличут то тебя... как?
— Томас, Томас Марволо Риддл. А что?
— Запишу сейчас... — и он принялся рыться все в том же маленьком кармане. — Ну где он, где...
К удивлению мальчика, на свет из него мужчина умудрился извлечь целых три бутылки с жидкостью, по цвету похожей на обожаемый джин миссис Коул, дырявую наволочку и заплесневевший батон.
— Зачем?!
С победным хрипом вытащив из кармана явно не последний, но так ему необходимый предмет — потрепанный блокнот с множеством вырванных страниц — бармен закинул тряпку себе на плечо, проковылял к Тому и просипел тому прямо в лицо:
— Таких хитреньких по имени знать нужно... Выметайся отсюда! Живо!
Небритый, с дрожащими от злости обвисшими щеками, одетый в тряпье, он был вовсе не стар, но жалок, и Том его не боялся. Он совершенно случайно узнал его тайну, нащупал рычаг управления и, словно водитель автобуса, надавил педаль газа.
— А мне профессор Дамблдор очень понравился, он рассказал много всего интересного. Если вы и дальше будете разговаривать со мной в таком тоне, при встрече я спрошу его, почему вы такой злой, и передам ему наш разговор... — мальчик улыбнулся так невинно, как только мог. — Но если вы нарушите правило и сдадите мне комнату на одну ночь, а так же прекратите на меня кричать, возможно, я и забуду с ним поговорить. Вы, конечно, можете мне что-нибудь сделать вашей волшебной палочкой. Вон она, из кармана торчит. Но если у вас и комнаты детям сдавать нельзя... Ну, даже не знаю, делать им больно — можно? Никто не заметит?
Мужчина отшатнулся от ребенка, как от заразы. Помолчал немного, но вскоре одумался и признал свое поражение.
— Свободен только одиннадцатый номер, стоит дорого... — пробормотал он. — Берешь?
— А вы фунты принимаете?
— Один к шести.
— Один фунт стоит шесть золотых монет?
Бармен хохотнул.
— Еще чего, размечтался!
Тому пришлось на время распрощаться с мечтой о богатстве. Зато, потеряв деньги, он получил взамен комнату своей мечты. Большую, вытянутую, с огромным мраморным камином в центре, кожаными креслами и потертыми, но явно дорогими коврами на каменном полу. Мальчик ходил по ней взад и вперед, благоговейно дотрагивался руками до стен, отделанных дубовыми панелями, и представлял себе, что это вовсе не гостиничный номер, а его родной дом.
Наряду с этой, совершенно детской и безобидной фантазией, в мысли ребенка просачивалась целая армия нестройных вопросов. Они, словно кровь, текли по его венам, проникали в сердце и кипели там, как в адском котле. Накипь, образованная таким бурлением, отравляла не только восторг мальчика при виде подобной роскоши, но и всю его душу. Ребенок не понимал, почему он видит этот чудесный мир в первый раз, по чьей вине ему пришлось провести всю жизнь в безликом приюте, и не хотел верить, что он какой-то там магл.
Перед тем, как захлопнуть дверь перед носом бармена, он взял у него полотенца и все-таки не выдержал, переспросил:
— Так кто такие маглы?
— Люди, обычные люди... Как ты!
— Но я не магл. Я волшебник!
Спина мужчины задрожала, он смеялся, но не останавливался, а быстро ковылял вперед — подальше от мальчонки.
— Ну да, Альбус так же скажет... — просипел он надсаженным голосом. — Он у нас добрый!
Том прошептал одними губами и чуть не плача:
— Но я не магл, и никакой не обычный...
— Да тут грех спорить, ты не волнуйся. Куда ж еще необычнее? Паршивец...
Том передумал расстраиваться и разозлился.
— Я все слышал, но вы со мной лучше не разговаривайте... вот так. Совет.
Мужчина остановился, оглянулся через плечо и с глумливой почтительностью произнес:
— Завтракать изволите, милорд?
— Нет, не хочу, — мальчик усмехнулся и смахнул несуществующую пыль с белоснежного полотенца. — Отравите еще... Антисанитария тут у вас!
— Кто-кто у меня?!
Тому надоел глупый разговор, и он с силой захлопнул дверь. Всю следующую минуту ему пришлось смахивать с полотенец уже не несуществующую, а самую настоящую пыль — от такого удара с потолка снегом выпала побелка — но произведенным эффектом на постороннего и взрослого человека мальчик остался доволен.
Впрочем, голод и любопытство выгнали его на улицу уже через час. От завтрака ребенок отказался лишь по причине упрямства и нежелания платить Тому, ведь тот и так ободрал его, как липку. Ступеньки кондитерской устраивали мальчика даже больше, чем глубокое кожаное кресло.
На них сиделось и спокойнее, и привычнее, а в голову почти не лезли мысли вроде:
«А почему эти ступеньки ему не принадлежат?»
Солнечные лучи разогнали туман, заиграли бликами в оконных стеклах, заслепили привыкшие к темноте глаза мальчика, и уже спустя пару минут улица взорвалась от громких хлопков и заиграла всеми цветами радуги. Такой разномастной толпы он не видел никогда в своей жизни. В ярких костюмах, расшитых золотом и серебром платьях, в остроконечных шляпах и цилиндрах, со звездами на странной обуви, эта толпа блестела и удивляла. Диковинные украшения из драгоценных камней и черепушек мелких животных, замысловатые трости, живые попугаи на шляпах степенных дам — все это заставило Тома в изумлении открыть рот. Они появились из ни откуда, все вместе, за несколько секунд!
Ни с того ни с сего солнце закрыла собой туча, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся молодым упитанным парнем. Он налетел на Тома, возникнув прямо из воздуха.
— Мерлин тебя подери... да чтоб тебя... ну чего ты здесь расселся... ой-ой-ой... больно как... — парень уселся рядом и потирал ушибленное при падении колено. — С семи утра до семи тридцати сидение, стояние, лежание и прыжки на ступенях общественных заведений — строго запрещены! — заявил он тоном, не терпящим возражений.
Том растерялся и с опаской отодвинулся от такой важной персоны.
— Почему?
— Третий свод правил магического порядка!
— Какой?
Парень задумался и свел глаза к переносице, отчего стал похож на довольно милого, но глупого поросенка.
— Хотя, вполне может быть, что и четвертый... — вздохнул он. — Ладно, ты кто будешь?
— Том.
— Флориан, — величаво возвестил парень. — Только мне неинтересно, Том ты, или не Том. Ты клиент, или не клиент?
Мальчику понравился столь практичный подход к делу, и он с готовностью ответил:
— Клиент!
— Тогда пошли отсюда, — он потянул его за рукав. — Сейчас отец аппарирует, а он у меня немного... хм... плотный. Ушибом не обойдешься. Ну, идешь?
Завтрак Тома разочаровал. И блинчики с клубничным джемом, и прыгающие по тарелке мармеладные жабки, две из которых просто сбежали, и даже какао — такая еда показалась ему ненастоящей, приторной и слишком веселой. То, что она была не в меру сладкой, он мог бы и вынести. Хотя мальчик давно убедил себя — сладости он не любит, ведь сложно любить то, что в твоей жизни просто отсутствует. Не вынес ребенок вида жующего Флориана. Тот уплетал за обе щеки те же самые блинчики, что и Том, но делал это не тихо и аккуратно, а громко причмокивал от удовольствия, и даже успевал прикрикивать на каких-то странных существ, ловко снующих между ажурными столиками с подносом наперевес. Красные капли джема стекали по складкам подбородка парня, и от созерцания картины такого благополучия мальчика просто тошнило.
Церемонно распрощавшись с этим юным Фортескью, попросив прощения за утренний инцидент на лестнице и убедив парня, что уж теперь-то он точно станет завсегдатаем столь милого заведения, Том оставил после себя приятное впечатление, чего не скажешь о впечатлении Тома. Мальчику оставалось только вздыхать. Он хорошо понимал — его душит зависть. Он с ней родился, видимо, с ней ему и умирать. Впрочем, чего не вынесешь, лишь бы тебе махали в след и обещали похлопотать, если он распределится на какой-то там Пуффендуй?
Уже через час Том Риддл убедился — ему вовсе несложно нравиться посторонним. Для этого не обязательно улыбаться или много говорить. Стоит только быть вежливым и смотреть собеседнику прямо в глаза. В их безоблачной синеве люди видели то, что хотели — какой-то скрытый смысл, непорочность, его личную трагедию или же просто загадку. Он не прикладывал для этого ни малейших усилий, разве только вел себя гораздо скромнее, чем привык раньше. Однако, притворись он в приюте — его засмеяли бы. И совсем другое дело мир, где ты никому неизвестен. На чистом листе можно нарисовать все, что заблагорассудится, любую картину.
Портной из магазина с сопящими манекенами выдернул его из длинной очереди желающих и подобрал ему мантию в два счета.
— Вы не смотрите, молодой человек, на столь непрезентабельный колор... — успокаивал он и так абсолютно спокойного мальчика, подшивая подол без иглы, еле заметными движениями пальцев. — Как только станет известно, чей вы последователь, ткань примет необходимый окрас... — мужчина поправил пенсне. — Вы ведь нездешний, я правильно понял?
Том неохотно, но кивнул.
Столь же приветливо его обслужили и в магазине по продаже котлов, а в перечне необходимых предметов он шел вторым после волшебной палочки. И в книжном, где ему посоветовали не брать учебники со второй полки, а взять с четвертой. Мол, они одинаковы, разнится только дата доставки и стоимость на ценнике. И шепотом отсоветовали брать сову из шотландских лесов, так как не уверены в её способности преодолевать большие расстояния. В ответ мальчик выразил сомнение в необходимости для него такого умения, ведь ему некому слать письма, а птица нужна для порядка — в списке значится. Девочки продавцы — близняшки — как по команде достали носовые платки, высморкались от избытка жалостливых чувств и тут же сделали скидку.
Впрочем, перешагнув порог самого последнего магазина, того, выкрашенного в яркий красный цвет, услышав звон входного колокольчика, он в первый раз за все утро почувствовал — чистая магия не в котлах, птицах и телескопах, а только лишь здесь. Она была повсюду, этот неуловимый аромат, как свежий воздух после дождя, он ощутил всем телом. Волоски на руках встали дыбом, в горле пересохло, и мальчик двинулся к прилавкам, заваленным продолговатыми коробочками, словно загипнотизированный. Не видя ничего перед собой, он шел прямиком к цели. Но даже если бы и огляделся, заметить хозяина заведения, роющегося за ширмой в кладовой — не смог никоим образом.
— В первый раз?
Том вздрогнул всем телом, точно пойманный на месте преступления.
Глаза цвета серебра следили за ним настороженно, с еле уловимой опаской, и мысленно Том чертыхнулся. Он забылся всего на секундочку, а дежурная, обманчиво искренняя улыбка уже сошла с его губ, словно растаяла. Да и сам он посмотрел на волшебника немного не так, как смотрят дети на взрослых, без должного уважения. Но корить за такую неосмотрительность мальчик мог лишь себя.
— В первый... — прошептал он с придыханием и пальцем дотронулся до стекла витрины, от чего оно зазвенело, будто хрусталь. — Это все... вы сделали? Их столько!
Лесть была непродуманной, спонтанной, а потому — не удалась.
— Магл?
От злости ребенок клацнул зубами.
— Магл, но волшебник!
— Зачем же сердиться? Я же вас, юноша, не оскорбляю... — пробормотал он, переводя взгляд со все еще звенящего стекла на мальчика, и обратно. — Ну, приступим-с! — старик натянуто улыбнулся, желая разрядить ситуацию, и встал с положенной стороны прилавка. — Волшебная палочка — это суть волшебника, зеркало души. Выбирайте её тщательно, взвесьте все за и против, и лишь затем ре...
— Вон ту! — некрасиво и громко взвизгнул Том. — Самая нижняя, вон в той стопке!
Старик недовольно хлопнул себя по уху, вернув ему возможность слышать, но с места не сдвинулся.
— Палочка выбирает волшебника, а не волшебник — палочку... Вам, уважаемый, коробочка приглянулась? — съехидничал он. — Вы даже не знаете, что там внутри! Эх, современная молодежь, как легкомысленна, как несерьезна...
— Деда, прекращай ворчать!
Молодой человек за его спиной не вошел через двери, а спустился в помещение с верхнего этажа, и от внезапности такого появления его звонкий голос показался Тому раскатом настоящего грома. Он вздрогнул и обернулся в мгновение ока. Волнистые пшеничные волосы до плеч, большие глаза того же, серебряного цвета, что и у старика, улыбка до ушей и море обаяния. Перед ним стоял истинный щеголь. Во фраке цвета вишни, неуместном для данного времени суток, начищенных до блеска черных ботинках, он подпирал собой дальнюю стенку, закинув ногу на ногу, и с веселой искоркой во взгляде наблюдал за растерявшимся ребенком.
— Оллли, ты куда опять вырядился, скажи мне на милость?! — прикрикнул старик на нерадивого родственника. — Марш работать! Сколько тебя можно просить, а?
Этот самый Гаррик не обратил никакого внимания на явно справедливое осуждение.
— Дедушка, ты смущаешь покупателя... верно я говорю? — он подмигнул мальчику.
— Нисколько, — честно ответил Том.
Гаррик прошел к витрине, запрыгнул на неё и уселся, вальяжно свесив ноги.
— Ну да, судя по палочке, на которую вы, уважаемый, глаз положили, смутить вас трудно... — протянул он задумчиво. — Деда, чего стоишь? Доставай!
С тяжелыми вздохами и нелестными эпитетами в адрес той самой, легкомысленной молодежи, старик согнулся в три погибели и принялся разгребать завалы. Молодой человек, несмотря на его юность, был главным в этой магической лавочке. И несерьезность, о которой непрозрачно намекала его весьма утонченная внешность, на самом деле таковой не являлась. Так, просто красивый костюм и просто красивые локоны. Иметь при этом их владельцу умный и проницательный взгляд они не мешали.
— Дедушка обиделся... — молодой человек улыбнулся. — Вот так работаешь, работаешь... А кто-то приходит и тычет пальцем без разбору. Палочка — она же почти живая. Её нужно взять в руки и почувствовать. Никто не сможет хорошо учиться в школе, если палочка не его, не подходит. Понимаешь?
Осторожность боролась в мальчике с желанием поскорее схватить заветную коробку и сбежать отсюда, пока у него не случилась истерика. Старик раздражал мальчишку невероятно. Ему хотелось подпалить его седые патлы и смотреть, как они горят вместе с его головой. Странную настороженность этого человека к обычному одиннадцатилетнему мальчику объяснить было трудно, но лишь только на первый, поверхностный взгляд. Том понимал — волшебники могут видеть гораздо лучше обычных людей. А раз так, то старику не понравился не потрепанный костюм посетителя из коричневой шерсти, а что-то другое, то, что не заметно другим.
В противовес старику, его внук внушал Тому доверие. Ребенку хотелось взять его за руку, как доброго старшего товарища, и пойти по волшебному переулку, сыпля вопросами обо всем неизвестном. Осознавая нелепость такого желания, он, тем не менее, не спешил отказываться от подобной идеи.
— Я чувствую палочку, и вижу... — произнес мальчик. — Она светится.
— Отсырела?! — удивился продавец и хлопнул в ладоши. — Быть такого не может!
Гаррик спрыгнул с прилавка и украдкой кашлянул в кулак, привлекая внимание деда. Оба переглянулись, и версия о сырости сошла на нет, не получив развития. Старик быстро открыл коробочку, продемонстрировал её содержимое, и закрыл. Молодой человек, загадочно ухмыляясь, завернул её в шуршащую коричневую бумагу, а после торжественно протянул Тому.
— Это моя работа. Не думал я, что её такой малыш купит, но... мы были не правы, это она тебя выбрала. Держи!
— Сколько стоит?
— Семнадцать галеонов.
Мир, еще недавно распахнувший для Тома свои двери, захлопнул их со страшной силой.
— У меня столько нет...
— А сколько у тебя? — спросил Гаррик.
Старик недовольно хмыкнул.
— Сколько у него — не важно. Палочка стоит семнадцать галеонов!
— Но почему так дорого? — возмутился ребенок. — Посмотрите, на других написано девять, семь, десять...
Старик нагнулся через прилавок и ловко выдернул сверток из рук Тома.
— Тис с сердцевиной из пера феникса, да еще тринадцать с половиной дюймов? Это палочка взрослых и сильных волшебников, юноша!
В ту же секунду ребенок понял, что если у него не будет именно этой палочки, как у взрослых и сильных волшебников, то не будет никакой.
— Мне нужна эта палочка... — отчеканил он по слогам. — Только эта! — взглядом исподлобья он просто сверлил старикашку, но тот предпочел не смотреть в глаза посетителю и отвернулся.
— Чтобы получить желаемое, нужно научиться жертвовать, — он кивнул на внушительных размеров чемодан Тома, купленный в лавке старьевщика неподалеку. — Чем ты готов пожертвовать?
— Многим, — тихо ответил ребенок, думая вовсе не о вещах в чемодане, а о материях гораздо более сложных. — Я верну... кое-что. И вернусь. Вы не закроетесь?
Гаррик, присевший на стул у входа, вздохнул с каким-то снисходительным осуждением.
— Ох, деда, деда...
Парень был не прочь подарить палочку покупателю, или же довольствоваться оставшимися десятью галеонами. Но старик за прилавком сжал губы и нахмурился, недвусмысленно давая понять, что не потерпит такого вопиющего неуважения к правилам торговли.
— Не закроемся, не переживай, — Гаррик поднялся. — Пошли, одиночка! Подсоблю тебе с возвратом. Я тут всех, как облупленных, знаю. Деда, ты палочку придержи, не продавай, ладно?
И тут случилось то, что Том не сможет забыть никогда. Нет, перед его глазами не будут мелькать картинки этой чертовой лавки, а уж тем более перекривленная физиономия старика. Он не забудет, как дрогнуло сердце, как налилось теплом в предвкушении приятной прогулки, где он впервые будет не один, а с тем — кто поможет. Он же маленький, его в магазинах затолкали всего. А этот Гаррик — его все знают, он уже окончил школу, он солидный. Кто рискнет его толкнуть?
— Стой! — от безумного крика по коже мальчика мурашки побежали. — Гаррик, стой!
Парень споткнулся у самого выхода и развел руки в немом изумлении.
— Деда, ну ты чего, а?
— Мать записку оставила... — буркнул он себе под нос. — Дело есть.
— Не подождет?
— Не подождет! — рявкнул старик и схватился за сердце.
— Да ладно, не волнуйся ты так... — пробормотал Гаррик и двинулся к родственнику. — Вредно же...
Противный торговец волшебными палочками испугался за внука, не мог допустить, чтобы тот стал другом его малолетнему посетителю. Ведь если бы они перешагнули порог магазина вдвоем, Том постарался бы, чтобы так и случилось.
Закрыв за собой дверь, он шагнул вперед и остановился, прислушиваясь к глухим голосам по ту сторону.
— Темный? — спросил Гаррик.
— Да раскрой же глаза, мальчик мой... — простонал старик. — Стекло дрожит уже десять минут! Посмотри на мои руки, они тоже дрожат, и поверь моему опыту — не от старости!
— Ты помешал мне помочь малышу, только потому, что когда-нибудь он вырастет великим темным волшебником? — парень громко вздохнул. — Деда, ты плохо воспитан...
Старик хохотнул, и до мальчика донеслись шаркающие звуки шагов.
— Давай, осуждай дедушку Джербольда, осуждай... Только, знаешь, что я тебе скажу? — спросил он с ехидцей. — Дурно я воспитан, дурно. Но я дурновоспитанный и живой! Надеюсь, Мерлин тебя не оставит, и в моем возрасте ты сможешь похвастаться тем же...
Том пережил все муки ада, вымаливая у торговцев свои деньги в обмен на новенький котел, книги, телескоп и все остальное. Пришлось вернуть даже мантию, подогнанную специально под его немаленький рост. Впрочем, он не краснел от стыда, а на глазах бледнел от ужаса перенесенных унижений. Кто-то его жалел, так и не дождавшись объяснений причин от упрямо молчащего мальчика, кто-то презрительно поджимал губы. Обрадовался только старьевщик, к нему уж давненько не захаживали столь выгодные покупатели, которым нужно было сразу все, а не только лишь пара учебников.
Ребенок получил свою палочку, а вместе с ней и жгучую нелюбовь к красному магазинчику, где один продавец слишком смел, а другой — просто разряженный трус. Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
Ой, спасибо, очень и очень приятно! Правда, не ставлю перед собой цели жизнеописание наваять. Не смогу, наверное. Хочется написать как-то... по-детски, сказочно, пускай и чуть наивно. Но за эту самую сказочность и "детскость" меня уже заклевали... А мне нравится!
Дата: Понедельник, 09.07.2012, 22:22 | Сообщение # 10
Группа: Удаленные
На сайте с:
Rishana, да я бы не сказала, что у вас такая уж и детская манера ) Но я так понимаю, вы хотите охватить только период юности гл. героя, или же все-таки пройтись по всей жизни Лорда от начала и до конца? Вообщем в любом случае, если это ваш первый фанф, на данный момент все идет хорошо ) P.S. А ежели ваш "V " будет мудрым и аскетичным по ходу развития, то только +Double Plus+ )))
Сообщение отредактировал Morgan_Le_Fay - Понедельник, 09.07.2012, 22:24
Дата: Понедельник, 09.07.2012, 23:07 | Сообщение # 11
Второкурсник
Статус: Offline
Группа: Всезнайка
На сайте с: 22.04.2011
Сообщений:53
Quote (Morgan_Le_Fay)
Вообщем в любом случае, если это ваш первый фанф, на данный момент все идет хорошо )
Это далеко *смеюсь* не первый фанфик. В этой же ветке мой "Я не Поттер!", на просторах инета "Леди Малфой" и т.д. Скажем так - это мой первый макси фик, который не ПОВ. Потому боюсь напортачить, сделать уж совсем плохо. Да, хочу писать до самого конца, до гибели ГГ. В том то и дело, вы правы. Вот да этого самого финала и хочу оставить некоторую аскетичность, сказочность и немного гротеска) Большое спасибо за внимание!
Это далеко *смеюсь* не первый фанфик. В этой же ветке мой "Я не Поттер!", на просторах инета "Леди Малфой" и т.д. Скажем так - это мой первый макси фик, который не ПОВ. Потому боюсь напортачить, сделать уж совсем плохо.
Я имела ввиду про жизненную биографию Волди. Не волнуйтесь, просто пишите как думается и все выйдет на ура )))
Quote
В том то и дело, вы правы. Вот да этого самого финала и хочу оставить некоторую аскетичность, сказочность и немного гротеска)
Да, ледяной и неприступный - в этом весь Лорд, вообщем самое то )
Дата: Воскресенье, 15.07.2012, 19:38 | Сообщение # 13
Медиковедьма Темных Подземелий
Статус: Offline
Группа: Администраторы
На сайте с: 05.01.2011
Сообщений:9850
Глава 6
Вот в ту секунду, когда мальчик понял, что идти ему не куда-нибудь, а прямо в стену, он окончательно убедился — с волшебным миром что-то не так. Огляделся по сторонам, насколько позволяла загораживающая обзор толпа спешащих людей, и вздохнул раз пять или шесть. Сколько незаметных закоулков, сколько углов, а чуть впереди, за мостом, простаивают запасные пути. Неужели это так обязательно — таранить кирпич на глазах у сотен прохожих?
Нет, если волшебный мир хочет этим что-то сказать не волшебному — задумка удачная. Но, если задуматься о логике, то становится очевидным, что её здесь даже не видели. Отличить магов от не магов можно было невооруженным взглядом, так их пестрые костюмы, не отдающие дани ни времени, ни моде, не просто бросались в глаза — они их слепили. Клетки с совами, остроконечные шляпы, странное перешептывание с казалось бы бессловесными питомцами вроде кошек и крыс... все это смешно, да и только.
Он больше не испытывал восторга, ни большого, ни маленького, ни какого-то ни было еще. Мир магии отличался от его мира только оберткой. Под ней как не было конфеты, так её и нет. В нем все также царят деньги, сильные личности и те, кто совмещает в себе два первых пункта. Косой переулок тому хороший пример. Вначале маги покупают все необходимое для школы, заканчивают её, а может быть и еще какое-нибудь учебное заведение, но всё для чего? Для того, чтобы вновь попасть в Косой переулок. Замкнутый круг!
Вчера утром, когда он таскался от одного магазина к другому, никто из тех, кто жалел его или просто запомнил, как милого мальчика, не предложил ему оставить у себя то, что он так сильно не хотел возвращать. Среди волшебников не было особенно жадных или противных, он видел это и понимал. Старушенция в очках с неимоверно толстыми стеклами, похожая на доисторическую черепаху, переминалась с ноги на ногу битых пять минут.
Внимательно и немного пристыжено она оглядывала уже полупустые полки с блестящими от новизны телескопами. Остались самые дорогие: бронзовые с золотым напылением и шестью линзами. В день перед отъездом в школу товар закончился у многих торговцев, а поток покупателей давно шел на убыль. Она сомневалась, что сможет продать хоть один из них, и возврат более дешевой модели пришелся как нельзя вовремя. Старушка хотела ему чем-то помочь, но деньги, как их не назови, всегда будут деньгами. Судя по её скромному платью и десятку фотографий на стене за спиной, с которых улыбалось два или три поколения её отпрысков — они ей были очень нужны. Том не обиделся, даже чуть-чуть пожалел. Ведь таких вот, постоянно нуждающихся, он понимал особенно хорошо. Не важно, не хватало ли ей на новое кресло или долговечные шнурки из прочной шелковой нитки, как ему. То чувство — когда ты есть, но у тебя ничего нет — оно одинаково абсолютно для всех.
Обычные маги мало чем отличались от обычных людей. Та, еще приютская радость от того, что он лучше людей — какой никакой, но особенный — угасла, словно и не было. Его считали никем в том мире, но быть никем и торговать телескопами в этом он был категорически не согласен. По большому счету, мальчик надеялся, что такая схожесть двух миров сыграет не против него, а за. Стать особенным легче, если тебе знакомы законы, по которым идет жизнь.
Он во все глаза смотрел на бледных и взволнованных детей, одной рукой держащихся за ручки тележек, а другой — за юбки своих матерей, и радовался. Вот только не за других, за себя. Эти дети несут в себе тайны о своих жалких привязанностях, обиды на родителей за не купленные игрушки, а многие, кто получше одет, наивно считают — они самые умные. Возможно, им известна парочка заклинаний и сведения о том, зачем нужны котлы и что в них варят, но они совсем не знают жизни. Разве это не мило?
Мальчик недобро усмехнулся. Пока он еще не перешел границу в виде этой дурацкой стены — стоит насладиться собственной личностью и усмехаться, как вздумается. Да, ему тут все очень сильно не нравится, а сытые дети с наглыми лицами так и подавно. Он понимает — он не слишком-то добрый. Но он жил в приюте среди многих десятков детей и среди них всех по-настоящему добрым был один только Билл. Да и тот — по причине своего слабоумия.
Недобрых людей очень много, просто не все этим пользуются. Вот, например, Дэнни. Он всем улыбается, виртуозно притворяется хорошим другом и просто отличным ребенком. А на самом деле — умей мальчишка насылать смертельные проклятия — на тот свет отправилось бы полприюта во главе с ним, Томом. Какая польза от такой ненависти? Да никакой!
Магия даст ему шанс воспользоваться собственным интеллектом, а он даст ей шанс — не разочаровать его. Вдохнув поглубже, как перед прыжком в воду, мальчик сделал уверенный шаг вперед и пересек границу волшебного мира.
Ощутимый толчок в спину тележкой позади идущего, возмущенное уханье его совы из повалившей наземь клетки и протяжный свист паровоза, готового к отправлению. Ничто из этого так и не смогло отвлечь его внимания от прочно поселившейся в голове мысли — он здесь чужой.
Мальчик отошел в сторону, чтобы никому не мешать, да так и прирос к тому месту. Стоял и ждал, когда же ватные ноги вновь смогут идти. Смотритель перрона, в ярко-красной форме с отполированными пуговицами, подходил к нему несколько раз, и строго предупреждал, что до отправления экспресса осталось всего пара минут. Один раз подошла какая-то девочка, на несколько лет старше, повторила предупреждение смотрителя и поспешила пройти к вагонам. Впрочем, ребенок и сам отлично понимал, ужас, навалившийся на него без всякой причины — обычная детская глупость.
Он, разумеется, не опоздал. Взобрался по высоким ступенькам, втащил чемодан, изрядно поднадоевшую ему клетку и перевел дух. По синей ковровой дорожке сновали дети. Они перешептывались, перекрикивались, махали провожающим в окна и норовили высунуть головы наружу, чтоб уж те точно услышали, как они их любят и как сильно будут скучать. Кто-то крепко обнимался после летней разлуки, кто-то здоровался с друзьями за руку, но все вместе они пугали Тома до чертиков. Он вдруг понял, что вот так вот дружить, как принято у обычных людей, он просто не сможет.
— Вперед?
Ошалевший от увиденного и услышанного, мальчик круглыми глазами посмотрел на вопрошающего.
— А?
— Нет, не вперед? Может, назад?
Мальчишка был намного старше и выше Тома. Он навис над ним, как гора, и чуть насмешливо усмехался.
— Поттер, ты встретил свою первую любовь и застрял? — со стороны тамбура раздался хриплый смех. — Нет, он испугался, что первая любовь пересечется с третьей и произойдет конфуз... — ответил кто-то еще и смех стал громче.
Какой-то коротышка подпрыгнул, выглянув из-за спины товарища. Тот полуобернулся, отвесил любопытному шутливый подзатыльник и обратился к Тому:
— Так, посторонись, наверное... — сказал он и немного подвинул ребенка к окну. — Ты или клетку убери, или чемодан, или себя...
Мальчик даже не заметил, что загородил узкий проход и поспешил исправить свою оплошность. Освободив немного места, он дал возможность трем парням протиснуться вперед. Те без возражений совершили подобный маневр, и возмущаться не стали. А этот самый Поттер даже потрепал Тома по волосам, явно почувствовав себя чуть ли не умудренным опытом старцем.
— Не переживай, мелюзга... — прошептал он. — Хогвартс, он знаешь какой? Всех примет!
Мальчишки скрылись в конце вагона, бормоча ругательства в адрес транспортного отдела, затормозившего финансирование какого-то Хогвартс-экспресса. Впрочем, мальчик их больше не слушал. Не вдохновившись такой всеядностью его новой школы он, тем не менее, твердо решил не мешать людям передвигаться и занять место в любом свободном купе. Странное дело, но хоть они все и оказались полупусты — в них находилось не более четырех человек — когда ребенок пытался шагнуть внутрь, у него ничего не получалось. Неведомая сила просто отталкивала его от заветных дверей!
Толком обидеться на суровую жизнь Том не успел. Уже у очередного купе он был сбит с ног рыдающей девчонкой в длинном синем платье. С белым воротничком, такие уже даже миссис Коул лет пять назад носить перестала, и очках, больше похожих на два увеличительных стекла. Она выскочила из того самого купе, в которое намеревался попасть Том, и умчалась, взмахнув на прощание парой тугих конских хвостиков. Проводив взглядом дрожащую спину столь удивительного человеческого экземпляра, ребенок попытался подняться.
Вопль, раздавшийся опять же из того самого купе, где никому почему-то не сиделось спокойно, заставил Тома застыть на месте и убедил в том, что уж лучше ехать в тамбуре, чем в компании неуравновешенных личностей.
— Марта-а-а-а![ii] — отчаянно, но как-то лениво, словно не надеясь на успех, возопил мужской голос. — Верни-и-и-сь! Она больше не буде-е-е-т!
— Буду! — не согласилась «она». — Еще как буду!
— Да чтоб тебя, Друелла[iii]... — из купе выглянул темноволосый парень, кинул мимолетный взгляд на мальчика, все еще валявшегося на пятой точке у дверей, прищурился и вгляделся в начало вагона. — Ты повторяешься из года в год... не надоело?
Том и сам осмотрелся. Как оказалось, всего за пару десятков секунд, прошедших с момента падения, вагон опустел, а все двери захлопнулись, словно в ожидании чего-то ужасного. По всей видимости, это что-то уже появилось, поскольку выражение абсолютного спокойствия на лице мальчишки сменилось выражением чрезвычайного беспокойства.
Мимо, со скоростью достойной гепарда, пронесся кто-то очень рыжий.
— Блэк, Монти[iv] идет! — проорал он на полном ходу. — У вас комплект?
— Какой там... — пробормотал тот. - Уизли[v], давай к нам, а? — попросил он почти жалобно.
Рыжий уже взялся за ручку двери, разделяющей вагоны и усмехнулся широкой белозубой улыбкой.
— Альф[vi], у вас там опасно, покусают еще! — и скрылся из виду.
Бесцветный девичий голос с изумлением переспросил:
— Это кто ж его покусает, дылду такую... Ты, что ли?
Фырканье и нарочито громкий шелест газеты послужил ей красноречивым ответом.
— Я?! — взвизгнула девчонка. — Да мое воспитание... да я никогда... да что он себе... — от возмущения владелица голоса начала задыхаться.
Наконец, огромные черные глаза парня, застрявшего в дверях, как между мирами, остановились на том, кого еще парой секунд раньше он предпочел не заметить.
— Абракас[vii], здесь первокурсник!
— Бери!
Так, не давая на то своего согласия, Том оказался поднятым на ноги неожиданно сильным руками хрупкого парня и заброшен в купе, словно багаж. Впрочем, его багаж был заброшен следом, клетка задвинута под отвесной столик у окна, а сам ребенок посажен у выхода. Дверцы захлопнулись, состав тронулся, и как раз в этот момент в прямоугольное окошко на дверях заглянула улыбающаяся физиономия без двух передних зубов.
Альф развел руками, покачал головой и положил открытую ладонь на макушку Тома.
— Монти, это наш паренек, сегодня никак! Давай на следующей неделе, хорошо?
Физиономия чуть не заплакала, но отлипла от стекла и сделала шаг назад.
— Главное — ты сиди... — пробормотал Альф, сосредоточенно роясь в маленьком кожаном рюкзачке. — Вот она! Хочешь конфету? — и протянул ребенку мармеладную жабку, точь-в-точь такую, как в кондитерской Фортескью. Разве только эта сбежать уже не могла, была насажена на палочку, словно пломбир.
Том сглотнул, перебарывая тошноту.
— Нет, спасибо...
Но мальчик был настолько им неинтересен, что его согласие или несогласие не стали даже слушать. Парень просто всучил сладкую мерзость Тому в руки и отвернулся к окну. Свою роль ответственного старшего он выполнил — у мальчика есть конфета, место в купе, и он едет в школу.
По прошествии пяти минут Том откровенно заскучал. Попав в этот, новый мир, к новым интересным людям он ожидал от них отнюдь не молчания и отрешенных взглядов сквозь оконное стекло, за которым поля засеянные злаками сливались в одно яркое пятно с лесами и придорожными маками.
Девушка у окна, манерно обмахивающаяся черным потрепанным веером, улыбнулась ему несколько раз. Так, для приличия, и вновь отвернулась. Затянутая в узкий серый костюм и юбку ниже колен. С белым кружевным бантом на груди и в старомодных ботинках, надетых на плотный телесный чулок. Она казалась ребенку очень строгой учительницей. Представить её в качестве ученицы, да за партой, он пока еще просто не мог. Впрочем, на неё все равно хотелось смотреть. Некрасивая, худая, с острым, словно заточенным носом, маленькими глазками и тонкой полоской там, где должны были быть губы. Она притягивала взгляд, как выцветшая картина, нуждающаяся в умелой руке реставратора. Казалось, в этой блеклости таится тайна времен, и разгадать её смогут лишь избранные.
Альф, угостивший Тома конфетой, и с тех пор не отвлекшийся от созерцания тоскливых пейзажей, выглядел её полной противоположностью. Он сверкал, словно портрет руки какого-то уж чересчур беззаботного мастера. Его худоба была не болезненной, а благородной, хрупкой, и даже самую малость более нежной, чем полагалось иметь настоящим парням. Черные глаза сияли, будто их владелец не просто смотрел в окно, а мечтал о самом сокровенном. Большой рот, ровный нос и пухлые губы, украшенные загадочной полуулыбкой — все правильное, все такое, как если бы природа хотела создать красоту по уже давно избитому шаблону. Тяжелые, иссиня черные волосы ниспадали на плечи, но ни одна, даже самая короткая волосинка не выбивалась из строя. В нем не было мягкости, но ни грубоватые черты лица, ни тонкая, словная дамская кость, ничто не разрушало впечатления — перед тобой идеал.
От такой правильности сводило челюсть, как от слишком сладкого завтрака. Тому приятнее было смотреть на девушку, или даже на газету, за которой скрывался блондин с длинными узловатыми пальцами. Тем более, что на бумаге фотографии жили своей жизнью, на них смеялись дети и кто-то взлетал с покатой крыши двухэтажного дома. С интересом рассмотрев все доступные его взгляду картинки, мальчик прикрыл глаза, он устал. Хотелось прилечь на скамье, свернуться калачиком и провалиться в сон. То, что он пережил за весь прошлый день, заставляло его сердце биться с такой силой, что его стук звучал в голове до сих пор, словно слуховая галлюцинация.
Впрочем, он еще так и не понял, билось оно от радости или от чего-то иного. Том просто не мог разобраться. Он уверенно ходил, хорошо думал, отлично видел, но что-то почувствовать ему мешала дикая, невыносимая усталость. Такая, от которой болит не только лишь тело, и которую невозможно накопить за один день, нужны годы.
Заснуть сразу же ему помешала назойливая мысль. Она не давала ему покоя вот уже пару минут, и поймав её за хвост, мальчик распахнул глаза. Он изумился, осознав — в этом купе стоит гробовая тишина не потому, что им скучно друг с другом. Наоборот. С кем можно вот так вот смело помолчать? Нет, не просто с настоящим другом, а родным человеком. Вагон гудит от смеха разных сортов, начиная с насмешливого, и заканчивая истерическим, а здесь — покой и уважение. Но, самое странное, то, что изумило ребенка еще больше, этот парень, девушка, и еще какой-то мальчик за газетой... они ему нравятся!
Задремав под ритмичный стук колес и шуршание бумаги, Том понял — если в ближайшее время ему и удастся где-то отдохнуть душой и телом, то это место — здесь.
Выдернул его из объятий Морфея и причинил почти физическую боль приветственный вопль.
— Друелла, привет! — в дверях стояла миловидная девчонка и тянула кого-то, не желающего показываться перед всеми, за рукав шелковой синей рубахи. — Смотри, кого я привела. Сигнус, смелее!
— О, братец! — хохотнул Альф. — Я уж грешным делом подумал, ты в Ирландию сбежал! Валли чуть до слез довел, полоумный... — он театрально вздохнул. — И зачем весь этот спектакль? Мы тебе место до последнего держали. Не понимаю, хоть убей — не понимаю...
— Вальпурга[viii] нам не мать, — со злостью произнес Сигнус. — Её невозможно довести до слез и у неё нет права решать мою судьбу!
Том протер глаза и уставился на новоявленного брата красавчика. В нем не было идеальности или правильной красоты. Однако в нем было больше мужественности, животной агрессии, и если бы не глаза, пустые и лишенные жизни, он переплюнул бы брата, а так — фальшивая копия, грубиян и глупец. Обсуждать семейные проблемы привселюдно, разве это не глупость?
— Зато она умнее... — процедил Альф сквозь зубы, враз растеряв всю свою «нежность». — Убирайся с глаз моих, живо.
Девчонка, притащившая Сигнуса, побледнела, затем покраснела и все же решилась:
— Ну... может, малыш уступит место, а? Посидите, поговорите...
— Ничего я не уступлю! — выкрикнул Том, испугавшись такой перспективы. — Не хочу другое искать... — пробормотал он уже тише.
— Он не уступит, — буркнул блондин, дочитавший, наконец, свою чудную газету. — Вальпурге пламенный привет, тебе — всего доброго. Намек достаточно прозрачен?
— Хам ты, Малфой... — ответила она совсем не обиженно. — Хам!
Впрочем, несмотря ни на что, совету этого самого хама она последовала почти с удовольствием. Выполняя просьбу некой Вальпурги, девчонка явно наступила себе на горло, не смогла отказать.
— Дора Блэк[ix], стой! — совсем не громко, но властно и жестко приказала Друелла.
Дора замерла, инстинктивно одернула подол белоснежного платья в мелкий горошек, и заискивающе улыбнулась.
— Да?
— Ты нашла себя в своем Поттере, я понимаю... — прошептала она, опустив глаза на собственные руки. — Чистокровный, красивый, любовь... Я очень рада, честное слово. Но только представь, как ты меня унизила, и оцени, чего мне сейчас стоит такая радость за тебя... Понимаешь?
Девчонка кивнула и принялась топтаться на месте, краснея просто на глазах.
— Да, дражайшая моя кузина... — встрял Альф. — Твоя подруга абсолютно права.
Молчи уже, Алафард... — простонала девушка и в раздражении отшвырнула от себя веер. — Вы — как тараканы. Вами не то что Хогвартс, Англия полнится! Куда ни глянь — одни нищие Блэки благородных кровей. Мне выходить замуж за твоего брата и рожать ему детей, а меня от него тошнит сейчас, и будет тошнить потом. Я старше, лучше и богаче. Эта помолвка выгодна вам и моей семье, не мне! — Друелла скривилась, словно лимон откусила. — Проклятые Блэки... Ненавижу!
— И меня? — тихо переспросил Альф. — Меня тоже ненавидишь?
Дора поспешила скрыться из виду. В момент, когда створки дверей захлопнулись, девушка зарыдала. Никто не произнес ненужных слов утешения, все деликатно отвернулись и позволили ей выплакаться вволю.
Альф ободряюще похлопал Тома по спине, словно извинился за столь неприглядную сцену, не предназначенную для детских глаз и ушей.
— Спи, ребенок, спи...
Блондин напротив скептически хмыкнул.
— Чего?
— Так ты ему не понравишься, Альф, не старайся.
Блэк удивился.
— Это еще почему?
— Ты угостил его конфетой, которую он выбросил. Не спросил, как его зовут, потому что тебе наплевать. И ты красивый до противности. Он тебя хорошо рассмотрел, не сомневайся.
— Ты параноик, Абракас... — парень рассмеялся.
— Да, в этом купе два параноика, — он легко согласился, — я и твой первокурсник. Как тебя зовут? — мальчишка не просто спросил, он потребовал сказать свое имя.
Том смотрел на длинноволосого блондина во все глаза и молчал, еле заметно усмехаясь — решил заявить о себе. Пусть поломают головы, раз есть такое желание. Малфой единственный среди всех, находившихся в купе, кто был одет дорого, с показным шиком, в атлас и шелка. С такими людьми мальчик дела еще не имел. Серые, почти бесцветные глаза кололи, словно иголки, казалось, они видят все: и то, что зрению доступно, и то, что скрыто от него глубоко-глубоко.
— Магл! — сделал вывод блондин. — Малолетний магл узнал о нас больше, чем собственные родители. Это ужасно.
— Мы молчали! — возразила Друелла.
— Может, он иностранец?! — не сдавался Блэк.
Малфой вытащил из кожаного портфеля какую-то книгу и демонстративно переключился на чтение.
— Он не иностранец, английский знает в совершенстве и у него хорошее зрение, Друелла. Получше, чем у тебя. Прекращай рыдать, а то все глаза выплачешь. Да и пятна по всему лицу тебя делают еще более... кхм... некрасивой.
— Хам! — ответила Друелла и тонкие полоски вместо губ растянулись в широкую улыбку. Странное дело, но чем дольше блондин говорил, тем быстрее девушка успокаивалась. — Мальчик, ну правда, как тебя зовут?!
Они еще не знают, что будут его лучшими друзьями, а вот он — знает наверняка. Это не они его в коридоре подобрали, это он их выбрал. Ведь они сильные, сильные и интересные. Как ребенок уже успел понять, в этом кругу настоящие друзья друг другу не лгут и прощают самое страшное — правду. Поэтому не ответить на простой вопрос будущего друга, той, которая понравилась ему безоговорочно и безо всяких условий, он просто не мог.
— Томас...
— Ты действительно магл?
— Мои родители — маги, но я вырос в приюте, среди маглов.
В купе воцарилось подобающее моменту молчание.
Первым не выдержал Малфой, он прыснул со смеху и махнул рукой.
— Ой, да бросьте! Вы что, реально собрались пустить слезу?!
Друелла пробормотала:
— Ты только представь, маг среди маглов...
Впрочем, скорбное выражение на их лицах продержалось считанные секунды, и на них вновь заблуждали улыбки.
— А ты можешь... колдовать? — блондин продолжал подозревать Тома в несоответствии его идеалам. — Раз ты маг?
— Могу.
— Докажи!
— Тебе? — спросил Том небрежно. — Не хочу.
Малфой побагровел, Альф закашлялся, а девушка не отрывала от него заинтересованного взгляда, словно давно не видела ничего занимательнее.
— Подвинься... — попросила она Блэка, поднялась и втиснулась между ним и ребенком. — А мне? Мне ты можешь доказать?
Интересно, она такая же некрасивая, как и его мама, или мама была некрасивее? Мысли о матери посещали его каждый раз, когда он всматривался в эти круглые глазки с редкими, будто бы вялыми ресницами. Том понимал, его тоской по матери умело манипулируют — Друелла ведь умная, а он всего лишь маленький, но и в этот раз его хваленая стойкость потерпела фиаско.
— Тебе? — переспросил мальчик. — Тебе — могу...
Девушка оживилась и принялась озираться по сторонам.
— Вон, на столике стакан с водой, что ты можешь с ним сделать?
— Заставлю исчезнуть.
Вздох скептицизма пронесся по купе, как сквозняк. Но смеяться в открытую и обижать ребенка не стали. Подростки старались чему-то соответствовать. То ли своему воспитанию, то ли положению в обществе, то ли еще чему-то. И вот благодаря этой сдержанности, несвойственной всем, кого он знал ранее, Том не сердился ни на кого из них. Даже на блондина, такого хамовитого и опасно внимательного.
— Чары исчезновения... — Альф с сомнением покачал головой. — Не сможешь — плакать не станешь? Нам тут воды хватило, чуть не утонули...
— Альф!
— Друелла!
Они переглянулись, улыбаясь одними глазами.
— По всему похоже, что не будет. Нагло так смотрит...
— Малфой! — воскликнули оба.
Тот примирительно поднял руки.
— Доставай уже палочку, почитать охота... — пробурчал он и закинул ногу на ногу. — Не томи!
Ребенок знать не знал, как этой палочкой пользоваться. Он привык обходиться собственными силами, полагаться на себя во всем, и не стал позориться, размахивая деревяшкой, которую не представлял с какой стороны в руки брать. Стакан превосходно загорелся и без нее, мысли мальчика хватило с лихвой. Разумеется, он понятия не имел о существовании чар исчезновения, собственно, как и всех остальных, но сконцентрировать всю свою волю и расплавить стекло — это легко.
Альф отодвинулся от стола и проводил взглядом каплю, скатившуюся на пол. Тишина повисла такая, что, казалось, она громче шума в вагоне. Друелла достала из кармана на шнурке свою палочку и что-то пробормотала — стакан вновь стал стаканом, а не лужицей из стекла и меди. Впрочем, взгляды подростков не отрывались от столешницы до той минуты, пока не распахнулись двери купе.
— Альф, ты опять куришь? Что за вонь?!
— А ты зайди, проверь...
— Очень смешно!
Веселой девчонка не выглядела. Она вообще никак не выглядела. В зеленой мантии до пят, с землистым цветом лица, безрадостная и уставшая. Она привалилась к косяку, закатила глаза кверху, словно устала именно от груза забот о непослушном младшем брате и монотонным голосом забубнила:
— Курение в вагонах школьного экспресса строго запрещено. И я, как староста факультета и главный состава, обязана доложить о нарушении вышестоящему начальству и...
— Вальпурга!
Речь девчонки прервали на полуслове и без того неприятное, слишком взрослое и скучное лицо родной сестры Альфарда и Сигнуса утратило с ними всякую схожесть. Природа наделила её и женственностью, и красотой. Однако жизнь позаботилась, чтобы и то и другое поблекло, а брезгливость и высокомерие лишь довершили начатый ею процесс. Цветок завял, не распустившись, но виновато ли в этом то, что все Блэки «нищие», а она самая старшая, или же существуют другие причины — Тому оставалось только догадываться.
— Минерва, ну что опять стряслось? — спросила она, схватившись за голову. — Во втором вагоне драка?
Из-за спины Вальпурги выглядывала девочка в красной мантии и, смущаясь, нервно поправляла дужку маленьких круглых очков.
— Нет...
— В шестом драконы?
— Нет, я не видела драконов...
— Монти забрызгал слизью очередное купе?!
— Забрызгал, но не купе, тамбур... Он там сегодня первокурсникам фокусы показывал, больше не пустили никуда.
— Отмыли?!
— Отмыли, — девчонка кивнула. — Поручни немного разъело, и один глаз, но Помона[x] вылечила. Она молодец!
— Что тогда?!
— Согласно правилам, ты должна реагировать на обнаруженные мной нарушения, а не искать их сама...
Купе взорвалось со смеху, Вальбурга снисходительно усмехнулась, вновь повернулась к брату и бросила себе через плечо:
— Минерва, дорогая, ты проживешь очень скучную жизнь, если не поймешь — миром правят не те, кто висит на доске почета, а те, кто их туда вешает!
Фыркнув что-то нелицеприятное в адрес какого-то Слизерина, девочка поспешила уйти. Ведь правила правилами, а указывать тем, кто тобою руководит, пусть и в отдельно взятом экспрессе — нехорошо.
Ей в след Вальпурга прокричала:
— А сэндвичи? Сэндвичи брату я могу передать, или мне нужно твое разрешение?!
Немного успокоившись, она задумалась и поинтересовалась:
— Так, на чем я остановилась?
— На правилах, — подсказал Том.
— Да? — она хмыкнула. — Да ну их, эти правила... — и улыбнулась живой и приятной улыбкой. — Альф, лови!
В сторону Блэка полетел увесистый сверток, а в ответ, с его стороны — воздушный поцелуй.
Следующие полчаса ехали молча. Смотрели в окно, ели вкусные сэндвичи с индейкой, от которых отказался один только Малфой, а потому Тому достался не один, а целых два, и думали о чем-то своем. В конце концов, блондин произнес вслух то, что, как казалось мальчику, не давало покоя им всем.
— Не магл. Определенно — не магл...
— Сильный, — пробормотал Альф. — Адский огонь в таком возрасте, да еще контролируемый? О подобном только в древних книгах... Сами знаете, каких.
Друелла холодными пальцами приподняла подбородок мальчика и заглянула ему в глаза.
Дата: Воскресенье, 29.07.2012, 22:47 | Сообщение # 14
Медиковедьма Темных Подземелий
Статус: Offline
Группа: Администраторы
На сайте с: 05.01.2011
Сообщений:9850
Внимание! В связи с переходом автора на POV главы перевыкладываются с этого момента.
Пролог
Никогда не был таким, каким меня представлял уважаемый Дамблдор, никогда. Абсолютное зло, одинокий тихий ребенок и тот, кто опасен с пеленок — это не я. Разумеется, он льстил мне в свою пользу, но доказывая одному поколению за другим, кто именно их самый злейший враг, директор обрекал невиновных на смерть, а меня — на вечную славу. С ним всегда было так, и Поттер еще содрогнется, еще поймет: чтобы стать правым, нужно отречься от тех, кто не прав. Альбус хорошо умел отрекаться и преуспел в обучении отречению всех, кого обязан был обучать магии. Сильный и мудрый волшебник, я признаю его умения, не сомневаясь в них ни на йоту. Однако он выбрал свет не потому, что тот был ему мил, нет — он сделал свой выбор, прежде хорошенько подумав, и честно следует ему до сих пор.
В глубине души, не на показ, я всегда был с той, другой стороны: не такой веселый и жизнерадостный, как Альбус, не такой популярный и простой, как все его любимцы. Профессор недолюбливал изгоев, побаивался их и понимал гораздо хуже, чем обязывал статус преподавателя. Он никогда не погладил по головке озлобленного ребенка, забитого более уверенными в себе однокурсниками, и не помог тому, кому помочь не хотело полшколы. Ежели ты был дурно воспитан и твоя мрачность тесно граничила с душевным расстройством — рассчитывать на внимание Альбуса не приходилось.
Впрочем, я был сердцем школы, его открытой душой, и даже не думал рассчитывать на профессора, постоянно опаздывающего на уроки и, по непонятной причине, гордящегося таким своим поведением. Мы плохо знали друг друга в те годы, а уж тем более и думать не думали, что станем врагами. Тому, кто юн, как Поттер с приятелями, на ум прийти просто не может — Дамблдор не всемогущ, не всезнающ, он просто учитель. До него были другие учителя, и обязательно будут после. Всегда буду помнить, как он брызгал слюной в кабинете Диппета, выбивая себе жалование повыше и пару лишних часов в расписании. Но в глазах мальчишки я просто исчадие ада, а любимый директор — надежда на лучшую жизнь. То, что Альбус придумал себя сам, а в пору моей юности его хитростью не восхищались, а посмеивались над ней, ад вовсе не ад, а образцовый приют в Лондоне — ему невдомек. Он знает лишь басню, не быль. Его старшие друзья, его мертвые родители — они тоже знакомы с одной лишь сказкой, названной в мою честь.
Да, в этой сказке, как и в жизни, у меня уйма недостатков и я довольно скверный маг, но вовсе не миф.
Наоборот — я живой, думающий, чувствующий. Впервые взяв в руки волшебную палочку, я не пообещал себе покорить ею мир, а чуть не заплакал от радости. Мне сложно было любить своих друзей, казалось, я слишком умен для подобного, но когда они болели — мои ночи были бессонными. Я не убил отца лишь потому, что мне этого сильно хотелось. Никто не хочет убивать своих родителей, свою кровь, какой бы она ни была. Просто иногда невозможно иначе и я действительно поднял руку, но скорее — её подняла целая сотня причин. Мое детство было сложным и бурным, как горная река, юность лживой, но прекрасной, манящей в чудесное завтра, а это завтра обмануло все ожидания, но я никогда не был мифом. Миф придумал Альбус, потому что страх перед мифом сплотит ряды сильнее, чем перед живым, вспоминать которого он наотрез отказался...
23.06.2012
Глава 1
Не холод — нет. Сырость. Противная настолько, что, казалось, от неё начинали болеть даже зубы. Хотелось обнять себя руками и потереть плечи, прогнать колючую дрожь по телу и успокоиться. Но каждый раз, когда я проделывал столь нехитрую процедуру, грубая шерсть школьного пиджака раздражала нежную кожу и становилось не лучше, а хуже. В такие моменты хотелось кричать от злости на весь белый свет. Кричать, пока не охрипну, пока не исчезнет голос и не треснут стекла в оконных рамах, сквозь которые в неуютную комнату проникали две самые ненавистные мне вещи на свете — скрип раскачиваемых ветром чугунных ворот и промозглый воздух осеннего Лондона.
Когда что-то надоедает, ты отворачиваешься от этого, закрываешь глаза, уши и становится легче. Но когда такой возможности нет, скрип обещает быть вечным, а холод не прекращается. Он везде — под истертым синим одеялом, в комнате, замораживает чахлые фиалки, да и внутри тоже он, противный и колючий. Мне ничего не оставалось — только лишь ненавидеть его. Ненависть притупляла отчаяние, похожее на зубную боль, и постепенно оно утихало.
Впрочем, ненавидеть собственный дом целиком дело пустое, я хорошо понимал — у меня никогда не будет другого, и не поддавался столь глупому чувству. Приют вовсе не был моей личной тюрьмой. Можно было перевестись в другую школу или даже гимназию, оценки позволяли бороться за стипендию, подрядиться чернорабочим в приход или сбежать, но уйти — еще не значит оставить. Да я и не жалуюсь, ведь сложная жизнь в приюте оказалась едва ли ни лучшим, что случилось со мной за все эти годы. Мой дом научил меня выживанию, а миссис Коулл кормила и одевала меня, чтобы у меня была возможность учиться ему. Альбус писал миф по очень простому шаблону, в котором я просто обязан иметь трудное детство, и злоупотребил черными красками. Ведь тьма, порожденная душой горемычного, объяснялась в два счета, а рожденная совершенной природой — не объяснялась никак.
Поттер так трогательно уверен, что до него никто и понятия не имел о том, как я выглядел в детстве, как разговаривал с Альбусом в нашу с ним первую встречу и что же такого интересного начальница приюта рассказала необычному посетителю о матери Томаса, что впору взять и расплакаться. Впрочем, я его хорошо понимаю, когда-то и сам верил в то, что единственно правильно то время, которое возле меня. Мальчишка не знает — мир не вертится вокруг него, миру на него наплевать. То же самое видели и те, кто давно покоится под толщей земли. Тот же Альф, Регулус и даже Джеймс Поттер, не поделившийся подобным «откровением» с друзьями, ведь это был «секрет» самого Альбуса, подстегивающий все новые и новые жертвы рвать и метать мне на радость. Каждый из них был «избранным» в свое время, и мальчик со шрамом не уникален — он всего лишь очередной. Мне бы хотелось ему это сказать, но зачем? Он не дослушает до конца, не поймет и сделает все, чтобы забыть. Хотя меня давно уже подмывает взять белоснежный листок, написать два слова и запечатать его в белоснежный конверт.
Всего два слова: «Ты обычный».
Впрочем, Альбус и сам с успехом найдет те слова, которые заставят ребенка смириться, у него большой опыт, а я — подожду, я могу ждать.
В далеком тридцать восьмом я впервые задумался, что скрывается под жирными наслоениями красками моего шифоньера. Сидя на кровати и переводя взгляд с цветка на окне, на керосиновую лампу и обратно, я остановился на синих дверцах шкафа, некогда выкрашенных в яркий синий, а сейчас унылых, серых и облезлых. Когда их красили в последний раз, я не вспомнил, наверное — это было очень давно, и поддался странному любопытству.
Поднявшись, ногтем подковырнул вздувшийся пузырек у замочной скважины, и засохший кусок отлетел под стол, словно камень. Проводив его взглядом, я до конца так и не понял, что меня сподвигло на столь необычный поступок, но открывшаяся моему взору древесина когда-то мореного дуба заставила меня очистить от мерзкой синевы весь предмет мебели, до конца. Мне помогли мои волшебные умения, сила моей мысли и не стихийная, а чистая, первородная магия, которой я владел не так идеально, как на данный момент, зато лучше всех детей на земле.
Предмет мебельного искусства, ранее принадлежавший бывшим владельцам поместья, изысканный, проверенный на прочность временем и людьми. Передо мной стоял кусочек из другой жизни, а не место, куда я вешал два костюма, ставил пару демисезонных ботинок, и хранил одну заветную коробку. Так, как я рассматривал его — рассматривают картины, но меня никто не видел, и смущаться не было смысла. В ту минуту я пообещал себе, что однажды все вещи, окружающие меня, будут настолько же красивыми и дорогими. Да, это случится не сегодня, не завтра и не через год, но я подожду.
Глупо было бы теперь врать самому себе и утверждать, что роскошь мира меня не прельщает. Впрочем, сыграв в игру под названием «чистая кровь», я поверил в неё с такой силой, что она стала частью меня, а не средством достижения цели. Сейчас, благодаря ней, у меня нет ничего, кроме трусливых союзников, и я до сих пор еще жду. Пусть то, что осталось от моего сердца, с каждым днем и минутой шепчет все громче — ты не дождешься — я буду ждать до конца.
Мне никогда не нужно было чувствовать себя кем-то любимым, и поэтому я никогда не считал себя обделенным. Во мне нет ни капли любви или жалости, я тщетно искал в себе и то, и другое, но вот меня самого любили всегда. Альбус не проронил и словечка о том, насколько прекрасным может быть зло, а я был прекрасен.
Безусловно, приютские меня опасались, ведь одиннадцать лет вместе — это не шутки. Боялись выходить один на один, а если и били, то целой ватагой, но уже к девяти годам я не позволял им и этого. Мне ничего не стоило сделать человеку больно, и практиковался я вдоволь.
Но вот те, кто не знал меня столь хорошо, будь-то попечитель приюта — викарий местного прихода, его супруга или их юные дочери — они считали меня чуть ли не ангелом и отказывались понимать, отчего я так часто сказываюсь больным и пропускаю их званые ужины. Разгадка моей болезности была очень проста — Миссис Коулл, уставшая от меня и всех моих выходок, прибегала к маленькой мести разгневанной женщины. Она строго следила, дабы «милашка» Томми на этот ужин не попал, и решительно вычеркивала мое имя из списка. Я виртуозно играл на фортепиано, застенчиво улыбался, мог поразить дам умением бить чечетку и слыл самым красивым ребенком, когда-либо посетившим их дом, но столь искусная фальшь коробила женщину.
Сложно было отказать миссис Коул в справедливости, и я не отказываю, ведь злобу, росшую вместе со мной, не заметить мог лишь чужой. Я наделал слишком много ошибок, демонстрируя ей свою неприязнь, и уповать на доброе её ко мне отношение не приходилось. Впрочем, по-настоящему разозлиться на женщину мне довелось всего пару раз.
Справить к октябрю новый пиджак, с двойным подкладом — обещание, которое миссис Коул должна была выполнить. Сырость меня убивала, заставляла двигаться с черепашьей скоростью и мешала думать о чем-то, кроме тепла. Подвела та поездка на скалы, вспоминая которую в свои десять, я начинал вздыхать, как старушка, хотя со временем понял, как несказанно мне тогда повезло.
Толком в пещеру мы зайти не успели, а я и вовсе возражал против того, чтобы идти в неизвестность, рискуя промочить ноги и заблудиться. Однако ответить отказом на приглашение задиры Бишопа было бы верхом безумия. Мои необычные силы помогали мне выжить, не скрою. Но в борьбе за овсяный кисель или место в экскурсионном автобусе у окна, а не у задней дверцы, где меня трясло, как тряпичную куклу, помогали нечасто.
Автобус, на котором мы раз в году выезжали за город, даже сейчас, вспоминая его, я закрываю глаза и слышу запах выхлопных газов, словно запах настоящей свободы. Отливающий красно-белым цветом новизны, весь такой круглый, горбатый, словно игрушечный — удравший со страниц ярких комиксов. Водитель того агрегата, переключающий хромированные рычажки на панели перед собой, казался мне чуть ли не богом. Со своего вечного места на самом заднем сидении, том, что ближе всего к земле, увидеть можно было только его широкую спину в белой рубахе.
Не мудрено, что те, кто силой держали меня у входа, пока не зайдут остальные, частенько до места назначения не добирались. Их выпроваживали из автобуса с приступами тошноты и желудочных колик.
Не догадываясь о существовании волшебного мира, я любил тот, что видел, и не грезил фантазиями. Восхищался достижениями науки, вместе с мальчишками бегал за неповоротливыми автомобилями, перепрыгивая лужи и не обращая внимания на окрики прохожих, вслушивался в хриплый голос диктора ВВС, угрожающего стране непонятной депрессией, и ловил каждый звук, каждый миг уходящего времени. Шапито и магазины бытовой техники были теми местами, которые удостаивались моего внимания едва ли не чаще приюта. Не узнай я о себе больше — из меня бы вырос превосходный мастер иллюзии, а что еще вероятнее — я закончил бы школу водителей и прожил весьма скучную, но по меркам того, не ведающего о чудесах ничего, счастливую жизнь.
Да, передо мной было открыто много самых разных дорог, но в пещере, задолго до визита Альбуса, я выбрал одну единственную, и пусть прошло даже слишком много лет — до сих пор так и не понял — куда же она меня приведет.
Наверное, виной всему стал не один только Дэнни и его раздражающая популярность, но и Эмили Бенсон — на тот момент еще пока новенькая, кудрявая и красивая. Впрочем, сложилось слишком много факторов, и логика здесь просто бессильна. Например, мне бы не захотелось понравиться Эми, если бы не труп Роберта Милдреда, скончавшегося от скоротечного воспаления легких. Мне с ранних лет не удавалось пожалеть даже тех, кто заслуживал жалости, что уж говорить о том, кто отбирал у меня кисель по утрам.
Мальчишку пытались спасти, но не помог и хваленый пенициллин, оплаченный попечительскими деньгами на покупку новой печи. В подвал под кухней, гордо именуемый котельной, в порядке своей очереди я лично носил тяжеленные связки поленьев. С тех самых пор, как вырос настолько, что смог поднять хотя бы парочку досок. Но печка, похожая на огромную и чуть помятую бочку, поглотив драгоценную древесину, тепло отдавать не спешила.
Узнав, что новая приюту больше не светит — заскрежетал зубами от нешуточной злости не один только я. Покойный мальчишка был жадным и толстым тупицей. Роби ходил заметно покачиваясь, будто только что отобедал, постоянно икал от переедания, и даже в гробу его щеки казались мне неприлично пухлыми и румяными.
— Прекрати улыбаться... — шипела мисс Оливия мне в макушку, подталкивая к повозке со скромным сосновым гробом, где в ожидании неизвестно чего столпились растерянные дети.
— Не могу!
Я действительно не мог прекратить, хотя отлично видел и мертвенно бледную бабушку Роби — гладильщицу королевского госпиталя, за деньги и пару бутылок скотча устроившую внука в приют и все эти годы заглаживающую свою вину пирожками, и непритворное горе подружки покойного.
Альбус лишил меня прошлого, но у меня было и прошлое, и хорошее воспитание, и твердое понимание того, что смерть того, кто отбирал у тебя кисель — еще не повод для веселья. Но как прекратить то, над чем ты не властен?!
Да, я радовался, и ничего не мог с собой поделать точно так же, как и миссис Коул ничего не могла поделать со своим подопечным и опасениями по поводу его дальнейшей судьбы. Якобы случайно поломанные руки и ноги тех, кто что-то не поделил с внешне милым и прилежным мальчиком — это еще не цветочки, а бутоны, и что из них вырастет, женщину просто пугало. Всё это она высказала мне в лицо после похорон, пригрозила незавидной судьбой узника Пентовиля и так же решительно, фыркнув пару раз для пущего эффекта, устремилась в свой кабинет на втором этаже.
Её строгая и стройная фигура уже почти растаяла в полумраке коридора, освещаемого скудным светом полукруглого окошка в его конце, когда я тихо спросил, не справившись с любопытством:
— Почему Пентовиль?
Женщина не обернулась, но ответила без раздумий:
— Тюремная служба Её Величества запрещает узникам этого учреждения разговаривать друг с другом, Томми. Полагаю, подобные меры помогли бы тебе понять ценность... общения. Понимаешь? — спросила она с ноткой истерики в голосе. — Нормального общения и уважения к своим товарищам!
Искренне не понимая, я так же честно старался понять. Даже иногда зажмуривался, пока никто не видит, и старался понять силой.
На следующее утро после смерти Роби просто взял и отдал свой кисель Эмили — самой тощей среди нас всех. Её частенько колотили не только старшие девчонки, но даже ровесницы и те, кто помладше.
Просто так — за её молчаливостью им чудилась некая тайна, выгодно отличающая её от других.
И только я знал, что никакой тайны нет, а девчонка просто труслива, заикается и привыкла быть битой собственным дедом — кузнецом почтовой службы, при жизни отличавшимся бешеным нравом и тяжелой рукой. Он любил своих лошадей, не внучку, и я это чувствовал, видел и даже немного сочувствовал Бенсон. Пусть с долей презрения и брезгливости, но все же сочувствовал. Для меня её жизнь, как и прочие, не загадка — открытая книга.
Это сейчас у меня сводит зубы от скуки, стоит только заговорить с кем-нибудь, рука тянется к палочке, а слова выстраиваются в стройный ряд, готовясь убить. Прежде я даже не догадывался, какой мукой грозит подобная осведомленность о мыслях и судьбах других, смело играл в эту игру и получил то, что получил — я лишь придумываю интерес к тем, кто меня окружает, но не верю в него.
Впрочем, несмотря на все старания, общаться мне не хотелось, товарищи таковыми не являлись, за исключением двух, не требовавших от меня задушевных бесед, а жадно выпитый Эмми кисель вышел мне боком.
Как только девчонка сделала последний глоток, прямо мне в лоб угодил слепленный в виде сердечка хлебный мякиш, а с другого конца длинного, сколоченного из грубых досок стола, раздался довольный крик Дэнни:
— Невесту выбрал? — он противно захихикал. — Такую же юродивую, как и сам?
Столовая взорвалась от смеха, а мисс Оливия улыбнулась и вовсе не сильно, словно одобряя столь милую шутку своего любимца, стукнула его указкой по спине. Хохот стих за долю секунды. Однако стих он лишь в помещении, в моем сердце его отголоски слышны до сих пор. Ведь всего спустя одну неделю во всем приюте было не сыскать никого дружнее Эмми и Дэнни. Они словно срослись воедино, даже мечтали вдвоем, сидя на ступеньках приюта. Понятное дело, если ты друг Дэнни, то и в сиротской иерархии занимаешь место повыше, чем какой-то там Риддл. Ко всему этому ужасу, девчонка возомнила, что я от неё без ума, и сама жаловалась новообретенным подружкам на надоедливое внимание со стороны своего «ухажера».
Почему они позвали меня за собой, обнаружив в скале столь притягательную дыру — неизвестно. Полагаю, им было просто страшно идти туда одним, ведь среди нас всех я единственный, кто никогда не плакал, не боялся и не давал себя в обиду.
Вся группа осталась за поворотом, а хриплый от вредной привычки курить трубку голос миссис Коул и вовсе раздавался откуда-то издалека. Она согласовывала со смотрителем время, на которое тот разрешил нам расположиться на этих скалах, территориально примыкавших к угодьям какого-то аристократа.
Белые локоны Эмили так маняще развевались на ветру, а улыбающаяся физиономия крепыша Дэнни обещала чуть ли не дружбу, что сулило некоторые общественные выгоды что, поотнекивавшись для приличия, я все же решился.
Пещера как пещера — с разочарованием осознал я уже спустя пару минут. Точь-в-точь как на картинках в книге о недрах земли, зачитанной мною до дыр. Разве только капли с её красноватого свода вовсе не картинные, а всамделишные, что в сочетании с ненадежной толщиной подошвы уже поношенных не одним мной ботинок, грозило насморком и дурным настроением.
Чертыхнувшись, я решительно повернул обратно, но в ту же секунду эта запоздалая решительность пошла мне не на пользу и послужила причиной подвернутой ноги. Вскрикнув от острой боли и не сдержав предательской слезы, я окликнул вначале Эмили, а затем и Дэнни. Разумеется, можно было самостоятельно доковылять и до выхода, и до миссис Коул, да и вообще — боль прошла быстро. Однако мне чертовски сильно захотелось позвать, тихо-тихо пожаловаться и продемонстрировать свою стойкость, усмехнувшись в ответ на усмешку Дэнни, а переживать он бы не стал, без сомнений.
Никогда не привыкал к одиночеству, я родился уже одиноким, и мне не доводилось страдать, не имея возможности перекинуться парой слов с кем-то живым. В лесах Албании я не изнывал от тоски, не влачил жалкого существования и не мечтал раствориться в пространстве, словно пыль — навсегда. Напротив, не понимая всего ужаса своего положения, я вовсю жил пульсирующей и яркой надеждой на месть. Иначе меня бы здесь не было, и треск свечи среди ночи слушал кто-то другой. Да, я всегда был сильным, так распорядились высшие силы, но что случилось со мною тем днем, и откуда взялась та моя слабина — не имею понятия.
Они услышали, но Дэнни не повернул головы. Он в раздражении махнул на меня рукой, призывая подождать, а Эмили положила ладонь ему на плечо, призывая друга не отвлекаться от любования тем, что они увидели перед собой.
И я поковылял, но не назад, а вперед, прихрамывая незаметно для себя самого. Мне казалось, что в груди больше нет места ни для чего, там властвует один только огонь, такой силы охватил меня жар. Он причинял почти физическую боль, но какую-то не опасную, скорее сладкую, такую, словно я проснулся после долгого сна и разминаю суставы.
Определение произошедшему я дал, конечно, не сразу, лишь через несколько лет. Ощущений было столько, что дать им название и понять мне еще не хватало ума. Это была ненависть чистой воды. Но не обычная и не детская, порожденная обидой от невнимания, а такая, которая сжигает все на своем пути, не забыв испепелить и того, кто ненавидит.
По большому счету люди уверены, что ненависть — просто зло, на самом же деле ненависть — это те чувства, которые доступны не каждому. И тут с Альбусом сложно не согласиться — науку ненавидеть я изучил досконально.
— Дэнни! — позвал я в очередной раз, прежде откашлявшись и прочистив пересохшее горло.
— Чего тебе? — буркнул мальчишка в ответ и, наконец, обернулся. — Что за... — он было начал возмущаться, но замолк от ужаса, не в силах произнести ни звука.
Мне, десятилетнему воспитаннику католического приюта, в этой жизни ничего не принадлежало. Я не мог распорядиться ни собственным сном, подчиненным строгому английскому режиму с подъемом в пять тридцать утра; не мог сделать выбор между овсянкой и омлетом, за меня его делали воспитатели; не имел права голоса в вопросах касающихся постояльцев, с которыми приходилось делить комнату. Отчего те менялись чуть ли не каждый месяц, пока миссис Коул не одумалась и не оставила меня одного.
Впрочем, была одна вещь, которой я не просто владел, а владел в совершенстве — пламя.
Стоило только захотеть, в груди разливался арктический холод, а вокруг — жаркий огонь. В ту минуту я усмирил ненависть, ведь не хотел ничего так сильно, как наказать раздражающих меня своей дружбой особ, проучить их, заставить себя уважать, и действовать нужно было не сердцем, а головой.
Дети опомнились и закричали, изо всех сил, так громко, как только были способны. Я понимал, что моё красивое лицо, мою гордость, сейчас кривит безобразная гримаса. Ощущал, как сморщился лоб, как в безумной улыбке растянулись тонкие, почти идеальные губы, а глаза сощурились, прикрыв голубизну иссиня черными ресницами. Знал, что сквозь языки пламени мои жертвы видят совсем не того, кого можно уважать, а того, кого нужно бояться — чудовище.
Неделей раньше я прочел первый том толстых книг из библиотеки гимназии по соседству, добытых для меня Кларком — приятелем-гимназистом. Книг о графе, незаконно заключенном в непреступной темнице посреди океана, сбежавшим из неё, завладевшим несметными богатствами и отомстившим всем своим врагам. Я не знал, что там в самом конце. Да и не особо хотел знать, ведь ни одна история на свете не закончится так, как тебе бы того хотелось, если не написать её самому.
С холодным рассудком решив напугать невольных обидчиков до полусмерти, я наивно, по-ребячески, но надеялся почувствовать себя этим графом, ощутить себя борцом чуть ли не за правое дело, и не рассчитывал прослыть чудовищем.
Почувствовав свою силу, но не почувствовав удовольствия от ужаса в глазах уже начавших задыхаться детей, я мысленно поздравил себя со сделанным выводом — те, кто передо мной, звания врагов не достойны.
Никто не мог знать, что впереди меня ждут войны именно с такими врагами, недостойными и ведомыми, словно слепые котята. Такие враги лишь унижают и, развоплотившись пятнадцать лет назад, я мечтал вернуться, чтобы отомстить достойному — но вернувшись, достойного не отыскал.
Кольцо огня сжималось вокруг Дэнни и Эмми все быстрее, огонь становился все выше, все горячее, но исчез так же внезапно, как и появился. Я знал, чего хочу, а чего нет. И осведомленность всего приюта о моих способностях подпадала как раз под второй пункт.
Разумеется, на такие вопли сбежался не только весь приют во главе с миссис Коул и женой викария, но и смотритель, и даже парочка влюбленных, устроивших чаепитие на соседнем холме. Страха расплаты за содеянное не было, нисколечко, ни чуть-чуть. Я вообще не боялся, ни крыс, коих в котельной больше, чем полагают монахини, посещающие приют с инспекцией раз в год; ни злобного молочника, из тележки которого Дэнни с друзьями таскали свертки с творогом, а доставалась всегда мне. Кто же не поверит Бишопу?
Впрочем, глядя в расширенные от пережитого стресса глаза детей, я хоть и погрозил им пальцем, но уже твердо знал — они будут молчать и без моих угроз.
Только недавно заговорившая Эмми замолкла, и врачи полагают, что она не заговорит никогда. Ну а Дэннис... сироты — не обычные дети. Это те, кому выживать намного труднее, чем всем остальным. Мальчишка любил жизнь и никогда не страдал ни от сырости, ни от солнца, ни от скудной пищи или поношенной одежды. Сын бродячих музыкантов был хитер и с того самого дня не произнес ни слова, способного кинуть тень на отличника Томаса, лучшего ученика и того, кому все встречные дамы так и норовили потрепать румяные щечки.
Миссис Коул тащила меня из пещеры за ухо, явно всей душой желая его оторвать, но я всё же успел увидеть то, что так поразило неискушенные сердца сирот и сыграло с ними злую шутку, став причиной кошмара наяву — огромное черное озеро...
* * *
— Том?
— Ну? Я — Том! Мне это известно, тебе это известно, дальше что? — зло пробурчал я, не имея ни малейшего желания казаться вежливым.
Длинный и почему-то красный нос протиснулся в образовавшуюся щель, но дальше не двинулся.
— Что с твоим шкафом? — раздался сдавленный смешок. — Его обглодали голодные крысы?
— Так красивее... — ответил я немного неуверенно и склонил голову набок, любуясь освобожденной от краски древесиной. — Разве нет?
Спорить со мной в моей же комнате в планы хозяина носа не входило.
— Допустим, — уклончиво согласился он. — Так это ты краску обгрыз, что ли?!
— Не обгрыз, — я начал терпеливо объяснять. — Я это... соскреб.
— Чем?!
— Зубами!
— Да?
— Нет! — рявкнул я, не желая объяснять то, что объяснению не подлежало в принципе. — Зачем пришел, Билл?!
— Поговорить...
— Говори!
— К тебе сейчас миссис Коул зайдет. Злая.
Со вздохом обреченности я отвернулся к окну, ничего не увидел сквозь потеки дождя и вновь обернулся в сторону носа.
— Заходи.
— Да я тут... постою.
— На здоровье, — разрешил я. — Стряслось чего?
— Помнишь, ты обещал убить Салли? Ну, если она еще раз попробует твои шнурки на вкус?
Пришлось задуматься, вспоминая кусачую крольчиху и то огромное количество раз, когда мне хотелось её придушить. Останавливала только нежная привязанность Таббса к своей питомице, объедающей хозяина, словно она и не кролик вовсе, а самая настоящая лошадь.
Билл единственный во всем приюте, кто не кривился при одном только взгляде на меня. Щуплый, лопоухий и неприлично рыжий, он в упор не замечал ни подзатыльников от рук старших парней, ни отсутствия обязательного яблока за ужином в своей тарелке, нежно и трепетно любя всех: и парочку не слишком верных друзей и целую толпу недоброжелателей.
Мальчишка не был круглым сиротой, у него в наличии имелась хоть и непутевая, но мать. Поговаривали, что она отбывает наказание за мошенничество с банковскими билетами где-то на юге страны, а не совершает сплав по реке Миссисипи, как убеждал всех Билл. Но даже такая, преступница и весьма ненадежный элемент, как однажды обмолвилась мисс Оливия, она все равно вызывала в детях жгучую зависть и добавляла в жизнь своего сына уйму разных проблем.
— Когда?
За дверью смущенно кашлянули.
— Много раз.
— Несколько помню, — пришлось признаться. — Хочешь, я так и сделаю?
Странное дело, но подобное предложение не вызвало ни бури протестов, ни даже легкого ветерка недовольства. Билл, наконец, протиснулся в комнату, шмыгнул носом и сжатыми в кулак руками протер красные от слез глаза.
— Да не надо... — он с горечью махнул на в мою сторону и спиной привалился к двери. — Сдохла!
— Сама? — с сомнением уточнил я, все еще не веря в отсутствие каких бы то ни было угроз для шнурков. — Вот прямо взяла и сдохла?
— Ну... сама-а-а... — протянул мой собеседник с не меньшим сомнением. — Как же, сама! Жди... От переедания, что ли? Тренировал я её... Думал, фокусы разучить, да монет подкопить... Особенную шляпу купил!
Слушал я с большим интересом, и хоть речь неудачливого фокусника отличалась бессвязностью, прерывалась на время, необходимое для утирания соплей, в общем и целом я понял одно — на этом свете кролика нет благодаря одному только Биллу. И от этого мое к нему нераздражение грозило перерасти в настоящую доброжелательность. Вытряхивая пушистую бестию из шляпы, бедняга так старался, что вытряхнул её не на пол, а на деревянные стропила под самым потолком хозяйственной пристройки на заднем дворе!
Благо, та была невысокой.
Салли уцепилась за деревяшку и наотрез отказалась спускаться, но понять её было нетрудно. Кому захочется жить в шляпе и рисковать здоровьем собственных ушей?
Интеллектуальным способностям Таббса я веры не имел и про себя называл его малохольным. А тот с завидным успехом подтвердил подобный диагноз, попытавшись стянуть животину на бренную землю с помощью самодельного лассо.
То, что кролик был настолько тонко духовно организован, что покончил жизнь самоубийством путем повешения — миссис Коул как-то не верилось.
Выплакавшись мисс Оливии в грязный фартук, первым делом Билл бросился на каменную лестницу, судя по его виду — взлетел по ней, и несмело просунул нос в комнату того, кого, вне всякого сомнения, могли обвинить в совершении столь неблаговидного для любого нормального ребенка поступка. Он боялся не за меня, до меня ему дела не была, он боялся за себя. Боялся, что я обижусь и затаю зло, а если не тебя обижен Риддл — жди больших неприятностей. Я приложил много сил, доказывая подобную закономерность приютским, и спасала она меня от неприятностей, скажем прямо, не единожды.
— Хочешь, я тебе радио дам послушать! — мальчишка пытался умаслить пока еще невиновного. — Честно-честно!
Сердце екнуло, но виду я не подал и лишь скептично хмыкнул.
— Где ты его возьмешь? Думаешь, наша карга поделится?
— В мясной лавке есть, а знаешь, кто там работает? — с гордостью поинтересовался Билл и расправил костлявые плечи. — Подруга кузины моей мамы!
— Да ты что? — скептицизм продолжал литься через край. — Прям подруга кузины? Мамы?
— Ага! — радовался ребенок, не замечая иронии в силу своего возраста. — Оно, знаешь, какое громкое? Не то что у миссис Коул! Большое!
Подруга кузины его мамы имелась точно так же, как и мать. Действительно работала в этой самой лавке на соседней улице, но не навестила Билли ни разу и предпочитала выпроваживать непрошенного гостя, всем своим видом давая понять, что не верит в его честность и неспособность стянуть пару шиллингов или копченых колбасок.
Нам всем тогда хотелось верить, что у нас кто-то, да есть. И даже будучи равнодушным ко всяким там сантиментам я еще продолжал постыдно надеяться, что однажды дверь приюта откроется и... произойдет чудо.
Однажды я сам открою дверь дома на холме и свершится отнюдь не чудо, а нечто абсолютно иное. Но тихонько прикрыв её и оставив позади себя сладковатый привкус смерти, у калитки я споткнусь не о камень, с ног меня свалит ужас. Ужас того, что месть, совершенная только что, не просто не убила надежду, она словно выжгла её на душе!
Но если в то, что одним погожим солнечным днем за мной приедет блестящая черная машина с открытым верхом, пугая всех мощным ревом мотора, а из неё выйдет некто Риддл, и я еще подумаю, прощать ли отца за подобное невнимание, мне тогда еще верилось. То в возможность прикоснуться к чудесному изобретению, послушать треск во время поиска нужной станции и ощутить радость, услышав первые слова сквозь шум — нет.
Но я не переживал, ведь не просто верил, а знал — стоит мне вырасти, и я сам смогу купить себе с десяток самых разных радио, самых новых и самых дорогих. Возможно, я приглашу к себе не только Кларка, но и Билла, чтобы тот восхитился количеством комнат в моем доме и оценил технические характеристики его приобретений, ну а сейчас...
— Уйди.
Билли Стаббс испарился без малейших возражений.
Спустя минуту в комнату ворвалась разъяренная миссис Коул и принялась нервно ходить из угла в угол. В конце концов, женщина не выдержала и разожгла трубку, заполнив своим запахом и то небольшое пространство, которое я мог назвать личным. Но так и не придумала, почему она считает, что в смерти кролика повинен именно этот мальчик, а не какой-то другой. Немного успокоившись, переключила свое внимание на испорченный, по её мнению, шифоньер — радовавший мой взгляд благородным деревом, а не плебейской краской, и выбежала из комнаты, чтобы вернуться через десять минут с ведерком вонючей жижи цвета жухлой зелени.
Взрослый и сильный маг не мог не узнать, глядя прямо ребенку в глаза, каким образом кролик из разряда питомцев перекочевал в разряд дохлых. Впрочем, его воспоминание обо мне столь выверенное, столь искусное, что упомяни он при Поттере или еще ком, что Темный Лорд никогда не опускался до кроликоубийства, и деяния его никогда не были столь глупыми, а ему бы стоило принять данный факт во внимание — я бы расстроился.
Раз история обо мне так ладно соткана — зачем ей правда? Она её уже не украсит, правда не красит никого, не её роль, но с этой задачей успешно справляется страх... Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
Я мог быть плохим ребенком — и был им. Не улыбался, когда все улыбались, и хохотал, когда все рыдали. Мне никогда не хотелось помочь страждущим, а тушка раздавленной кошки на мостовой не вызывала во мне никаких чувств, кроме желания прикрыть нос и поморщиться. К слову, миссис Коул не волновали мои душевные качества и, опрокинув на голову Альбусу с десяток другой пьяных жалоб, она успокоилась. Женщина хорошо понимала — в приюте нет добрых детей. Вовсе не потому, что им там нет места, просто доброте в нем не по себе, страшновато. Ни одного счастливого ребенка, ни одного, кто не столкнулся бы с горем, голодом и несправедливостью. Она, доброта, в нас всех погибла смертью храбрых, и из тех, с кем мне довелось быть знакомым, сердечным казался один только Билл, да и то по причине своего слабоумия.
Не знаю, рассчитывал ли Дамблдор встретить в моей комнате агнеца божьего, но увидев меня, он так и не понял — из толпы таких же нехороших детей меня выделяла не злоба и магия, а умение использовать их в нужный момент. Там где Дэнни со слезами бессилия на глазах кидал камень, я ломал чью-то ногу, на том разница между нами сходила на нет.
Разумеется, открытый перелом — событие более яркое, чем не долетевший до цели булыжник. И миссис Коул волновали только они: руки, ноги, пожары, отравления за казалось бы свежеприготовленным завтраком, а не то, что я плох.
Впрочем, её беспокойства мне вовсе не требовалось, я верил всем сердцем — у меня есть Бог, тот, кто беспокоясь за меня, спасет мою душу и простит все грехи. Католическое образование, заучивание псалмов и знание Библии наизусть породили во мне такую чистую веру, что помимо мастера иллюзий и водителя из меня мог бы выйти отличный священник.
Думая сейчас над той, такой странной и не выбранной стезей, я усмехаюсь от осознания того, насколько хрупок и изменчив окружающий мир. Дамблдор победил бы меня, просто не перешагнув порог моей комнаты. Ну а я, возможно, покоился бы сейчас под сенью какого-то дерева на заднем дворе старинной церквушки. Мертвый, но прочитавший не одну тысячу проповедей, и оттого же — счастливый.
Хвала Мерлину, он сделал тот шаг, но иногда, среди ночи, я все еще просыпаюсь от звона колоколов и запаха ладана, все детство даривших мне покой и смирение.
Да, я был истинным верующим, и мчался в церковь по поводу и без него, лишь бы никто, кроме девы Марии, не увидел моих слез. Компания Билли, не понимающего, что такого увлекательного мне мерещится в окровавленном лице Христа, та единственная компания, которую я мог терпеть возле себя.
Ничего удивительного, что обычно, стоило мне открыть скрипучую дверь церкви, мое жгучее желание одиночества заполняло собой все пространство и заставляло прихожан вспомнить о неотложных делах. Моя воля подавляла волю других людей не спрашивая моего на то разрешения, и я прекрасно понимаю тех, кто не хотел со мной дружить ни во времена моего детства, ни во времена юности, ни в любые другие. Да, я многих заставлю меня полюбить, обману и выверну наизнанку их души, но всегда буду знать, почему не поддавшиеся не просто не уйдут в сторонку, а стройным шагом выступят против меня.
Однако, дни обязательных посещений вызывали у меня рвотный позыв, а каждое второе воскресение месяца все воспитанники приюта просто обязаны были посещать приход святого Мартина на Трафальгарской площади и демонстрировать всему Лондону великодушие викария Брамса, взвалившего себе на плечи такую непосильную ношу, как ничейные дети. Заодно, миссис Коул требовала великодушия и от прихожан, а потому не забывала прихватить с собой парочку жестяных банок — для пожертвований на содержание вверенных ей сирот и приюта. Если в дом викария доступ мне был закрыт, то в шеренгу «несчастных сироток» у выхода меня ставили центровым, а банку вручали самую побитую и большую.
Женщины не оставались равнодушными к юному Риддлу, тонули в небесной синеве моих глаз и даже не замечали — благодарность за каждую брошенную монету я не произношу, а выдавливаю из себя, как заразу. Те же, кто оказывался наблюдательнее остальных, списывали мою неприветливость на стеснительность и лишь трепали меня по густым волосам, умиляясь такой скромности у, казалось бы, безнадежных детей. Никому даже в голову не приходило, что каждый звон монеты — еще одна капля в чашу моей ненависти к этой чинной и равнодушной толпе. Предложи мне кто-нибудь выбор между смертью и вымаливанием подаяния, я не задумавшись предпочел бы компанию Роби, и плевать, что того съели черви.
Впрочем, кроме невыносимого унижения я тогда испытывал нечто гораздо более сильное — покорность.
От неё хотелось выть, как собака, настолько мы с ней не подходили друг другу, но в момент, когда я брал в руки проклятую банку, на неё с голодным блеском в глазах начинали смотреть даже те, кто в приюте боялся ко мне подойти. Я кожей чувствовал — на час или два они забывали обо всех обидах и надеялись на меня, как на чудо. Возвращались мы с понуренными головами, но я шел не с краю, как бывало обычно, а вместе со всеми. Мне было все равно, где стоять, как идти, кого обижать, а кого нет, но я не отходил в сторону, ведь хорошо понимал, что в те редкие моменты приютские не просто молчали — благодарили.
За деньги, на которые миссис Пигг купит картофель, фасоль или белой муки, а приготовленные из неё булочки особенно ароматны. За несколько дней, проведенных без мучительных взглядов на запертую дверь кладовой, ведь переложить заботы о собственном пропитании на плечи опытных взрослых могли кто угодно, но только не сироты. За усмиренную гордость, усмирить которую мне удавалось нечасто.
Она, моя гордость, в приходе страдала не раз.
Закрывая глаза, я вижу себя, щуплого и нахмуренного, словно со стороны. Передо мной двенадцать рядов удобных скамей, но ни на одной из них мне места нет. Пухлые, сытые чада глаз с сирот не спускают, дергают родителей за рукава и призывают присоединиться к созерцанию столь любопытных существ. Кто-то из взрослых жалеет несчастных и приторно улыбается. Кто-то сидит, поджав губы, и явно рассчитывает в уме количество шиллингов, неспособное нанести урон его жадности. Никто не хочет прослыть скрягой, но в лицах напротив нет щедрости. Те, кого принято жалеть в приличном обществе, раздражают тех, кто жалеет. В такие моменты я неизменно краснел и сам ругал себя за подобную слабость. Мне казалось, что стыд — это не чувство, а каленые щипцы кузнеца — и еще немного, еще чуть-чуть, и они разорвут мое сердце на части.
Наверное, прожигаемый насквозь праздным чужим любопытством, я бы с удовольствием согласился побыть бесчувственным мифом, но увы — я был чудовищно жив.
Девчонка лет восьми, с двумя толстыми косичками, в тот день она смотрела на меня безотрывно, а я, что есть силы, старался не смотреть на неё. Она жевала корнет так громко, причмокивала от удовольствия и не стеснялась вытирать крем с пухлых детских губ тыльной стороной ладони. Миндальный — похожий на обычный заварной, но с горчинкой, такой особенный, такой вкусный, чужой. Проголодавшимся детям, оставшимся с родителями на уже вторую по счету проповедь, разрешили поесть. Двери ризницы за нашими спинами были еще заперты изнутри, и я бы тоже не отказался перекусить.
Мой звонкий, мелодичный голос распевал псалмы с рассвета, ноги затекли от необходимости стоять ровно, а в поисках поддержки взгляд то и дело останавливался на том, с кем ночами, стоя на коленях, я вел жаркие беседы — с Богом.
Разноцветный витраж над отливающим золотом алтарем, с распятым Христом и учениками у ног учителя. Казалось, он знает ответы на все вопросы, знает, что те силы, способные управлять не одним лишь огнем, даны мне не без причины, а с божественным умыслом. Я верил так, как могут верить только дети, самые обычные дети — не сомневаясь.
Маленькая черная Библия под моей подушкой не выглядела потертой и старой только по одной причине — её кожаный переплет я бережно протирал смоченной в слабом растворе аммиака тряпочкой каждые три дня, а страницы перелистывал, прежде вымыв и насухо вытерев руки, дабы не оставить сальных следов на тонкой и дешевой бумаге.
Миссис Коул не догадывалась — её ученик не просто гордость прихода, он знает точно — Бог есть. Поскольку читая о библейских чудесах, я узнавал в них свои силы, верил, что это настоящая правда и мой самый большой секрет.
Засмотревшись на огонь лампады перед дарохранительницей, я словно ушел в другой мир. Организм пытался помочь своему хозяину и отвлекал меня от мыслей о жуткой усталости. Да я и сам отвлекся от всего мирского и усердно вспоминал 36–ой псалом Ветхого Завета, заданный мне миссис Пигг, набожной лютеранкой, к самостоятельному изучению.
Прожив очень долгую жизнь, я узнал столько всего, что знания в моей голове уже не просто лишь знания — они я и есть. Но мне их никто не дарил, мне никто и никогда ничего не дарил. Каждое заклинание я искал, приводил его в божеский вид — переписывал или переводил, не высыпаясь ночами, зубрил, как самый последний отличник, годами оттачивал мастерство в его применении и не забыл ни единого, даже разделив собственную душу, потеряв свое тело и воскреснув из праха. Однако на свете есть одна вещь, которую я забыть не могу, как ни стараюсь. Именно тот, проклятый псалом. Оказалось, его невозможно просто вырвать из памяти, и если бы миссис Пигг не подрядилась медицинской сестрой, да не подорвалась вместе с обозом, клянусь, моя месть была бы гораздо отчаянней, чем немецкий бомбардировщик!
«Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут...»
— Хочешь?
«Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину».
Проницательности не требовалось, чтобы понять, с какой целью меня заставляют учить псалмы на вечные темы добра и зла. Наверное, и впрямь не стоило подсыпать Гилберту в чай соду, а не сахар. То есть, соду подсыпал сам Гилберт, но я сидел рядом с ним, а только час назад мы надавали друг другу тумаков, а миссис Пигг не преминула тихо заплакать и многозначительно на меня посмотреть, а... в общем, все случилось так, как и случалось обычно.
«Перестань гневаться и оставь ярость; не ревнуй до того, чтобы делать зло, ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю».
«Еще немного, и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его».
— Хочешь?!
«Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба: он всякий день милует и взаймы дает, и потомство его в благослове...»
Вспомнив почти все строфы, кроме самых первых, я рассердился сам на себя и мотнул головой.
— Ну хочешь?!!
Как оказалось, возле помоста для хора, где томилось полприюта, уже неизвестно какую минуту пыталась привлечь к себе мое внимание та самая, противно жующая девочка. Она изо всех тянула на себя подол моей серой курточки липкими пальцами и сопела то ли от усердия, то ли от обиды за отсутствие интереса к её важной персоне. Пухлая, кудрявая, в синем шерстяном платьице с полосатым воротничком, похожим на те, что носят матросы. Сама она была похожа на херувима, протягивала мне целехонький корнет, видно, еще не успела доесть, но не улыбалась, а хмурилась.
— Будешь? — спросила она с нетерпением.
Мои голодные взгляды от неё не укрылись, чем-то задели. Заставили, пусть и нехотя, но подняться и оправдать материнские чаяния и труды по её воспитанию. Ребенка всю жизнь обучали не только лишь рисованию, музыке и другим бесполезным предметам. Её учили быть доброй и жалеть тех, кому повезло меньше, чем ей. Учили — потому что этому учат детей все родители. Впрочем, редкая мать или отец сам верит в то, что вдалбливает в голову отпрыска. Кинув мимолетный взгляд на мать пигалицы — пышную даму в накидке из соболя, — замершую в ожидании исхода столь нежелательной ситуации, утвердился в этой мысли я уже навсегда.
Женщина зло сверкала на дочь глазами, но прижимала платок к губам и снисходительно качала головой в ответ на понимающие улыбки соседок. Наверное, жизненный опыт подсказывал ей, что дочь уйдет доедать свой корнет опозоренной, да и вообще — от доброты сплошные проблемы.
Билл, стоявший по правую руку от меня, очнулся от спячки и с интересом следил за происходящим. Он был голоден не меньше и, в принципе, можно было потренироваться в науке доброты — последовать библейским примерам, с признательностью принять угощение и отдать его Стабсу. Сам я подачек не любил и есть их не стал, даже если довелось бы подохнуть с голоду у наглухо закрытых приютских ворот.
Пульсирующая боль в висках нагрянула внезапно, перед глазами все поплыло, и не только от жара сотен свечей. Скорее, от целой сотни причин, по которым Билли Стабсу так и не досталось ни кусочка корнета.
Наклонившись к пшеничным кудрям, я легонько дунул ребенку в ушко, освобождая его от парочки непослушных завитков и улыбаясь, спросил:
— Как тебя зовут?
— Мелани... — прошептала она.
Девчонка уже перестала хмуриться, просто потупила взгляд и краснела, переминаясь с ноги на ногу.
— Мелани... — вкрадчиво начал я, подражая нравоучительному тону миссис Коулл. — Если ты будешь много есть, станешь такой же жирной свиньей, как и твоя мать. Как думаешь, портной дорого взял за то, чтобы жир с её боков был не так сильно заметен? Не знаешь? — я покачал головой. — Уверен, твой отец знает точно. Ночами он смеется над женой вместе с красивой любовницей, и они не едят, Мелани — они пьют вино. Но вот в чем беда, если ты будешь много есть и разжиреешь, то можешь и не выйти замуж. Кто тогда будет оплачивать сокрытие твоих жиров, а? Нет, Мелани, скорее всего у тебя никогда не будет мужа, ты заболеешь от тоски и умрешь. На большой и просторный гроб ты средств не накопишь, и твое тело будут запихивать в узкий и невысокий. По меньшей мере, два гробовщика. Они будут потеть от усердий, ругаться последними словами, курить вонючие папиросы и стряхивать пепел на твой уродливый саван. Полагаю, в платье ты просто не влезешь... — закончил я и весело подмигнул. — Хочешь, чтобы такая же участь постигла меня?!
Сломав хрупкий детский мир иллюзий и взглядом проследив за выпавшим из её рук угощением, я с удивлением понял, что все сказанное мной девчонку ничуть не обидело — она мне поверила!
Убежав, не оглядываясь, она села рядом с матерью и сцепила зубы от злости. Она, злость, помешала ей даже заплакать, а её белое, как мел, лицо, привело мамашу Мелани в настоящее бешенство. Женщина вскочила с места и принялась грозить мне карой небесной, её соседки принялись еще более нервно обмахиваться веерами, что, по видимому, означало их полную с ней солидарность, а Мелани смотрела мне прямо в глаза, не мигая. Она думала, и с каждой прошедшей минутой убеждалась и в неверности собственного отца, вспоминая детали их жизни, в уродливости собственной матери и вообще во всем том, в чем убедить её не смогли бы ни десятки дворовых сплетниц, ни факты перед глазами, на даже признание родителей во всех своих грехах. Всего парой тихих слов я перечеркнул все незыблемые истины, на которые она не отказалась бы опираться до старости.
Желая привести ребенка в чувство, мать достала из пакета очередной корнет и сунула его дочери в руки. Та отшвырнула сладость, словно это не кусок теста, а ядовитая змея. Женщина открыла рот и посмотрела на меня уже не зло — настороженно, а у меня от происходящего не только рот открылся, но и дыхание перехватило. Мне страшно было выдохнуть, казалось, с моим выдохом картинка передо мной расплывется, как обычный мираж!
В ту минуту я прочувствовал всю могучую силу слова, а с годами понял, что она едва ли не сильнее самой магии. Без магии я бы все равно вырос хитрым и сильным, а вот без слов, сказанных мной — я был бы никем...
Тем временем, пока мать отчитывала излишне добрую дочь и возмущалась поведением «негодного» мальчишки, а та познавала сложную науку жизни, где доброта не всегда добра к тому, кто её творит, Билл не справился с отсутствием какой бы то ни было гордости и занес ногу перед собой. Хотел сделать шаг вниз и опозорить звание сироты еще сильнее, чем над этим потрудилась природа.
От возмущения меня всего парализовало. Умом я понимал, что недоумка Стабса, такого противно хорошего, но все же совсем не противного, стоит остановить и немедленно!
Однако, всякий раз, когда кто-то унижался, или заставлял унижаться меня самого — я не просто удивлялся, а впадал в состояние шока и соображал с опозданием. Тем не менее, миссис Коул если и принимала во мне хоть что-то со стоическим спокойствием, то это что-то — моя гордость. Ей точно также не нравилось унижаться, вымаливая у викария гроши на лекарства и пух для подушек. Не нравилось выставлять сирот, которых она старалась воспитать, как джентльменов, у церковных дверей, как каких-нибудь попрошаек. Но жизнь давно придушила женщине горло, а она давно смирилась со своей судьбой и привыкла к стакану.
Тем не менее, всякий раз, когда я отказывался от чего-то чужого: будь-то рыбина не первой свежести от торговки морепродуктами; приглашение на пикник от какого-то неприятного опекуна Дэнни где, понятное дело, видеть меня не хотели; или же просто — корнет, мутные от тяжелой жизни и не менее легкого алкоголя, безликие и серые глаза миссис Коул озарял огонек. Он делал их живыми и чуточку более теплыми. Пускай на короткую секунду; пускай в это мгновение начальница приюта скорее вспоминала собственную молодость, а не целиком одобряла мое поведение; пускай женщина спешила отвести взгляд и нервно затянуться табачным дымом — все равно, она единственная, одобрявшая во мне то, чего не могли терпеть остальные.
— Гордыня — смертный грех! — верещала миссис Пигг противным тонким голосом, прознав об упущенной роскоши в виде рыбного супа. — Ты подумал о товарищах?! — не унималась работница, вцепившись в мой локоть. — Миссис Коул, — официальным тоном обратилась она к руководству, — паршивец должен понести заслуженное наказание. То была превосходная пикша, мне по секрету сказали — больше двух фунтов. Нет, вы только представьте, он ей «тухлятиной» пожелал подавиться! Да рыбку то продали в два счета, сыскались умные люди, не чета... этому вот!
Начальница приюта устало перебирала кипы бумаг на столе, по виду — счета, и возмущений помощницы не разделяла.
— За что, Роза? За что мне его наказывать, я тебя спрашиваю?!
От неожиданности подобного вопроса толстуха, своим внешним видом великолепно оправдывающая свою фамилию, так растерялась, что приоткрыла рот, но не смогла произнести ни слова.
— За гордость?!
— Да как же... ну как же... — она все-таки заговорила. — Да хоть бы и за гордость? Когда в животе от голоду бурчит, чай нормальным людям не до гордости!
Миссис Коул осуждающе поджала губы и уставилась куда-то в неудачно побеленную стенку, с серыми потеками и вновь проступившей плесенью.
— Гордость — не гордыня... — пробормотала она. — Подите лучше вон... — И прикрикнула: — Оба!
Уже в коридоре, пристыженная, но не согласившаяся с начальницей миссис Пигг, пробурчала в мою удирающую спину:
— Как же, гордость... Самая что ни на есть — гордыня. Ох, и наплачешься ты еще... — И погрозила кулаком. — Помяни моё слово, паршивец, наплачешься!
Я не боялся хозяйки кастрюль, как за глаза называла женщину половина приюта. Не считал нужным прислушиваться к словам недалекой вдовы и, несмотря на бурчание в животе и голодные зимы, частенько разжигал дрова в топке каменной печи до температуры, при которой до черноты сгорал не только лишь вареный картофель, что само по себе вызывало массу вопросов, но и глиняные чугунки на пару с утварью из металла.
Голод можно было терпеть, а безнаказанное неуважение — нет.
Терпеть позор Билли Стабса, решившегося поднять упавшее лакомства с пола, и еще неизвестно что с ним сделать — скорее всего, просто съесть — я бы тоже не стал. Живо захлопнул бы приоткрывшийся рот и стукнул глупца по затылку, чтобы тот не ступил с помоста, а свалился с него. Забыл на время о первоначальных намерениях!
Впрочем, неожиданно меня опередили. С силой потянув Билли за шиворот, на место его вернул не абы кто, а сам... Бишоп.
— Стой ровно, полоумный... — процедил он сквозь зубы, белый от еле сдерживаемого бешенства. — Риддл правильно сделал. Так ей и надо, благодетельница нашлась, от горшка два вершка...
Моих слов Мелани никто не расслышал, кроме неё самой, но даже услышь их Дэнни, я не уверен, что он бы нашел что мне возразить. Добряк Дэнни, недолюбливающий негодяя Тома, оказался всего лишь выдумкой его бурной фантазии и умением приспосабливаться, ведь суженые глазки мальчишки метали такие молнии, что с легкостью могли бы убить.
Билл не успел ничего ответить — пришло время новой проповеди, скрипнули двери ризницы и из неё вышел довольный священник. Он отобедал, пропустил парочку стаканов винца и вновь приготовился вещать о пути жизни, смерти, и их воплощении сыновьями Адама и Евы. О наказании за убийство брата, которое Каин посчитал большим, нежели можно снести и отрекся от Бога. Еще минуту назад я не отказался бы послушать эту проповедь и во второй раз, и в третий. Ведь истово веруя, я искал ответы на множество сложных вопросов. Почему я не такой, как все? Почему, молясь о собственном спасении ночи напролет, я все равно не могу справиться с радостью, когда моим врагам больно? Почему меня бросили? Не потому ли, что мои непонятные силы погубили мою маму и заставили отказаться от сына родного отца?
Однако, глядя на нервно подрагивающий уголок левого глаза Дэнни, я не просто позабыл все проповеди на свете. Все они показались мне неимоверно нудными и тоскливыми. Не в силах посмотреть перед собой, я смотрел на мальчишку, стоящего возле Билла, и с удивлением понимал — жизнь вокруг интереснее. Кто бы мог подумать, что весельчак Бишоп окажется полон такой жгучей ненависти к окружающим его людям, что я смогу почувствовать её на своей коже, как слабый электрический разряд?
Впервые мне захотелось дружить с кем-то из своих, приютских.
С ним, этим мальчишкой с выступающими надбровными дугами, как у какой-нибудь дюжей африканской обезьяны. Задирой и личным недругом, отравляющим мне существование все эти годы в приюте и делающим их еще более грустными. Ведь вместе мы смогли бы ненавидеть сильнее, смогли бы наказать всех своих врагов и найти ответы на все-все, даже самые сложные вопросы.
Поттер уверен, что у него есть друзья, уверен, что те никогда не предадут и порой, глядя на них его глазами, я и сам начинал верить в этот обман!
Впрочем, стоило мальчишке сделать что-то не так, как полагалось идеальному Поттеру и становилось понятно, друзья — лишь набор ключей к твоему сердцу, но стоит ему измениться, и ключи к замочной скважине больше не подойдут, навечно останутся бесполезными. Билл и Кларк знали обо мне все и, не будучи похожими на меня, дружили со мной, старались сделать недоброго друга чуть лучше, и пусть они проиграли вчистую — я ценил их, ценю и буду ценить. Гарри же, всеми любимый Гарри, он не желает меняться не потому, что глуп, он трусит, потому что боится остаться один и ждет, что я решу за него...
Он намного слабее меня, ведь за меня решать было некому, и Дэнни просто почувствовал — выбора нет, раз уж он так неосмотрительно разрешил мне заглянуть в свой омут. Бишоп покосился на меня, прежде скрипнув зубами, чуть наклонился назад, чтобы Билл его не заслонил, и еле заметно кивнул.
Проповедь окончилась и мой чистый голос, как птица, не знающая преград, взмыл ввысь. Вначале под купол, а затем — как показалось прихожанам и мне самому — к солнцу:
Гласом моим к Господу воззови
Гласом моим к Господу помолись
Пролью перед ним молитву мою
Печаль мою возвещу
Призри, услышь сироту, Господи
Просвети очи мои
Не дай уснуть в смерть...
Вступил хор стройных детских голосов:
Внемли моей молитве
Просвети очи мои
Не дай уснуть в смерть...
Странное дело, но я понял вовсе не умом, каким-то шестым чувством — кроме Билла и Кларка у меня теперь есть еще один друг. Догадывался я и том, что дружба будет временной, но надеялся, что Дэнни принесет мне гораздо больше пользы, чем все они и тот, кто просто молчит в ответ на мои жаркие молитвы о спасении грешной души.
В тот солнечный день, обняв огромную банку худыми руками, я последовал примеру Бишопа — притворился. Такой искренней улыбки счастья на лице сироты горожане не видели уже очень давно. Она заставляла забыть, что пожертвование — это обязанность христианина, и монеты сыпались рекой, а те, кто подавал — гордились собой. Магия детского обаяния сотворила настоящее чудо. Никто и не вспомнил о неприятном инциденте с корнетом, словно его вовсе и не было... Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
эх, как здорово, как красиво. прочла пока только переписанные главы, но и их довольно - ясно, что имя автора оправдывает себя. еще один новый реальный мир и такое глубокое погружение в него! очень немногим удается создать текст, так цепко держащий читателя, даже без приключений, без очевидной драмы, без других действенных и ожидаемых фокусов. мазок за мазком здесь вырисовывается целый мир со множеством жизней, характеров и не на полотне, а вокруг тебя.
через некоторое время прочту в изначальном варианте все имеющиеся главы. но, предчувствуя сильное эмоциональное влияние, откладываю и дальше, оставляя, так сказать, на сладкое, на особый вечер.)
в общем, спасибо, Rishana, что пишите. будем следить и дальше кому на кладбище нужен пистолет? (с)
— То-о-м! — хриплый прокуренный голос заставил меня поморщиться, Билла вздохнуть, а Дэнни покинуть мою комнату в кратчайшие сроки. — Поздоровайся со старым другом, гаденыш! — крик эхом разносился по всему двору.
— Жив, значит... — совсем безрадостно заметил Стабс. — Ну что, вот так сойдет?
Мальчишка сидел на полу, выполнял задание по черчению, обложившись учебниками, линейками и кипой неудавшихся чертежей. Учитывая, что результатом всех моих дельных указаний и его адских мук стало аж три сошедшиеся вместе и якобы параллельные линии, врать я не стал.
Покосился с высоты своей кровати на пол и скорчил самую сочувствующую физиономию, на которую был способен. Не хотел убивать в нем тягу к учению, с уничтожением которой он вот-вот справится сам.
— Да ладно, я сам... попозже.
Сделав мальчишку своим должником раз в пятьдесят пятый, я тут же озвучил нехитрую просьбу.
— Окно открой.
Впрочем, нехитрой просьба была лишь на первый, поверхностный взгляд.
Судя по звуку смачных плевков через отверстия, которые у всех приличных людей младше восьмидесяти прикрыты зубами, окно действительно стоило открыть без промедлений. Пригнувшись, Билл подкрался к столу, обогнул его, дотянулся до рамы и потянул её на себя. Жизненный опыт не дал своему хозяину получить камнем по лбу, ведь так и случилось бы, подойди он к цели не согнувшись, будто обезьяна, а как положено прямоходящему человеку. Влетевший в комнату булыжник предназначался, конечно, не ему, а моей дремлющей совести. Проводив взглядом увесистый камень, ударившийся в закрытые двери, я лениво спустил ноги с кровати и крепко задумался.
Кларк был похож на вечно гуляющего кота под луной. Если и впрямь зажмуриться, подменив его образ кошачьим, то картинка перед глазами отпугнула бы любого кошатника. Вечно поломанный хвост, то есть руки и ноги, порванные уши, царапины, вырванная шерсть, боевые укусы, тьма сытых вшей и самый невинный взгляд на свете, и все это — мой лучший друг.
Он вроде бы был, но его как бы и не было. Он то появлялся, чтобы на рассвете порыбачить со мной в шлюпке своего деда и подарить самое счастливое утро, то исчезал на несколько месяцев и родители вместе с констеблями не могли отыскать его во всей Англии. Мне приходилось божиться его матери раз десять на дню, что знать не знаю, где паршивец прячется, но мысленно я хоронил его уже на третьей неделе отсутствия. Удивительно, как не пропустив ни одной драки в округе, он дожил до своих четырнадцати лет, а именно в таком возрасте я его и узнал.
Абсолютно пьяный, окровавленный и счастливый он плелся по узкой припортовой улочке в сторону моря, не замечая теней за спиной, суливших потерю не только пары монет, но и жизни. Его беззубая улыбка была такой широкой, а не по годам взрослое и порочное лицо таким беззаботным, что мои ноги не послушались моего разума, я вынырнул из подворотни и под руки увел парня в сторону. Затем, ведомый не столько бессвязной речью подростка, сколько своим чутьем и его памятью — к нему домой.
Бледная от переживаний, молодая жена уже пожилого, грузного и седого, но искренне любящего супругу мужа. Семья потомственных банкиров, дом в три этажа, дворецкий в синем камзоле и запах воска от холодного мрамора полов и теплой, когда-то живой древесины антикварной мебели баснословной цены. Родившись, первым делом Кларк увидел не мертвую плоть, он увидел юную и красивую мать. Впрочем, я почему-то уверен, что мать была тем последним, что он увидел и полюбил в пределах своего окружения. Больше ему ничего не понравилось...
Положение в обществе, внушительный банковский счет и прочие привелегии, по словам Кларка, его не интересовали. Частенько он повторял, что если бы мог, то отдал бы мне все блага, к которым у меня столь нездоровая тяга, да вот незадача — от сыновней щедрости отец не в восторге и вот уже год не выделяет отпрыску даже средств на еду.
Старший друг, он вызывал во мне бурю эмоций, от самой черной зависти до дикой жалости. Иногда мне казалось, что в нем нет бога, совсем, и балом правит бес. Но именно он таскал мне из дома всяческие мази для заживления ран, когда меня избивали в очередной потасовке свои же. И именно я таскал их ему в подвалы злачных домов, шлепая по ледяным осеним лужам, а девицы вольного поведения смазывали ему кровоточащие ссадины и синяки, потому как перед матерью он в таком виде показываться не хотел.
Кто еще, как не Кларк, гонялся бы со мной за автомобилями, просил не желать плохого людям, хотя сам ночами занимался черти чем, и не срывал с себя рубаху, обнажая тело под первым снегом и смущая крепким торсом юных дам?
Однажды, уже из Хогвартса, я напишу ему очередное письмо. Как обычно, пожалуюсь на скудную информацию в учебниках по Защите, отсыревшие поленья в кладовых факультета и жуткую сыпь, обрушившуюся на меня после того, как какой-то шутник поменял местами колбы с полынью и отваром трилистника. Расскажу, как красив снег в Большом Зале, докажу это, приложив к письму колдографию, и стану дожидаться ответа. На следующий день ответ не придет, и я наивно подумаю, что в этот раз история повторилась — Кларка не смогла отыскать не то что родная мать, но и магический почтальон. Впрочем, в золе камина его спальни письмо дождется адресата непременно, а он, адресат, прочтет его и накарябает мне пару словечек в ответ, украсив их скабрезным рисунком.
Ни через неделю, ни через две, ни через месяц — ответ не пришел, я весь извелся, а сова измучилась и исхудала. На каникулах я первым делом выехал в Лондон и узнал, что обезображенное тело Кларка нашли в сточной канаве, а похоронили его еще в ноябре, как раз в тот день, когда я отослал мертвому уже совсем не нужное ему письмо. Всего через неделю после похорон сына его мать родила девочку, и семья переехала на материк. Присев на порог опустевшего дома Кларка, прямо на заснеженную ступеньку, я не заплакал, знал, что этим все закончится, но так больно мне не было никогда. Грудь сдавило тисками, и я принялся раскачиваться взад и вперед, словно в истерике.
Поднявшись лишь к вечеру, я понял, что простужен, разбит, и жутко зол на того, кто умер, не попрощавшись.
Отыскав Билла на центральном вокзале, мы вернулись домой, позаимствовали из кабинета миссис Коулл джин и напились до икоты, после чего я слезно попросил его не умирать никогда. Подумав, он не дал мне такого обещания, ведь, если честно, пьяным из нас двоих был один только я...
Дамблдор убеждал всех, что Том Риддл не просто порожден тьмой, он ею является еще и потому, что всю жизнь был одинок, не имея друзей. Теория, рассчитанная на детей, призванная не усложнять мою личность и упростить войну со злом — таким злым и понятным. Старик был в корне не прав, до смешного. У меня было все и даже больше, чем когда-либо имел младший Поттер. У меня были такие друзья, о которых и Альбусу приходилось только мечтать. Я мог выбирать себе друзей, чего мальчишка сделать так и не смог, и мог им довериться, зная, что они не поставят хоть что-то выше моих интересов. Безразличным к дружбе меня сделало не их наличие или отсутствие — их смерть.
Но пойми Поттер старший, младший или кто-либо еще, насколько я человек, и мне пришлось бы несладко.
— Ты меня слышишь?! Знаю, что слышишь! Я живо-о-о-й!
Окно на втором этаже с грохотом распахнулась, и дать отпор нарушителю спокойствия решила миссис Коулл.
— Судя по вашему крику, молодой человек, вы не только живой, вы еще и полоумный!
В этот момент я, наконец, подошел к окну, решив простить нашедшуюся и на удивление живую пропажу.
— Мадам!
Кларк поклонился так, словно гвардеец его величества, и шляпу с перьями ему успешно заменила дырявая кепка.
— Мадам, вы прекрасны!
Шпана за его спиной, притягивал он которую, как солнце мошек, в разнобой захихикала.
Миссис Коулл ругнулась совсем не так, как полагалось настоящим «мадам», и с еще большим грохотом окно захлопнула, решив не связываться. Директор гимназии уже не первый год мечтает сбыть с рук своего непутевого посетителя, а назвать его учеником ни у кого язык не поворачивался, и в списке кандидатов приют стоял не последним.
— Ну, ты как там? — поинтересовался я с наигранным равнодушием, положил руки на подоконник и посмотрел не на мальчишку, а вдаль.
Ответом мне послужила улыбка уже не без двух, а трех зубов и виновато опущенные плечи.
Опровергнув к чертям все домыслы о собственной черствости, я плохо спал целый месяц. Все гадал, где сейчас Кларк, не приходится ли ему драить палубы в жаркой Африке за похлебку и не съели ли его крысы, пока он отлеживался в подвале красильной мастерской после попойки?
— Я пас овец!
— Где?!
Неопределенно махнув расцарапанной по локоть рукой то ли на запад, то ли на север, он прокричал:
— В горах!
Бес в нем все же жил и чувствовал себя вполне вольготно. Такой свободы, с привкусом моря и запахом можжевельника, ароматом терпкого ветра, гуляющего среди поросших мхом склонов гор, такой свободы я не чувствовал никогда, ни в себе, ни в ком либо еще. Кларк не жил в какой-то отдельной стране, он жил на земле. А я, стремившийся ощутить мир так, словно он создан лишь для меня? Стать похожим на покойного друга? Сейчас я не могу ощутить даже запах гари от догорающей свечи, да и просто не понимаю, зачем ей гореть, ведь зверь в отражении зеркала не нуждается в свете, ему милей — темнота.
— Ну, ты чего дуешься, Томми? — мальчишка принял мою задумчивость за обиду. — У меня для тебя подарок есть... Показать?
Шевеление в толпе беспризорников, их вскрики, прыжки на месте и поиск чего-то у своих ног, все это говорило о том, что подарок в состоянии передвигаться самостоятельно.
Окно второго этажа распахнулось во второй раз, и звон стекол оглушил, по меньшей мере, половину приюта.
Хмельным голосом миссис Коулл возопила:
— Томас Риддл, ради всего святого!
— Да спускаюсь, спускаюсь... — пробурчал я, переступил бумаги на полу и поплелся вниз.
Обменявшись крепким рукопожатием, мы вышли за ворота и всею ватагой побрели к уже давно закрытому мосту, под которым частенько устраивали собрания не только беспризорники, но и карманники и прочий, весьма непрезентабельный люд. Их не пугала ни изношенность металла хлипкой конструкции, ни полчища крыс под ним, ни горы мусора. Кларк слыл здесь восходящей звездой, и с ним единственным, шагая нога в ногу и кидая победные взгляды на перепуганных мамаш с кружевными зонтиками, спешащих освободить нам дорогу, с ним единственным я никогда и ничего не боялся.
За пазухой у самого маленького и босого почитателя Кларка, плетущегося позади нас всех, сидел мой подарок. Щенок некой шетландской овчарки, позаимствованной им с места предыдущей работы, покинуть которую, как оказалось, мальчишке пришлось в кратчайшие сроки именно по этой причине.
— Ну чего ради такой прелести не сделаешь, правда? — спросил он, светясь от счастья, словно фосфор в темноте.
Промычав что-то нечленораздельное, я вроде бы согласился.
Придя на место, Кларк свистнул и начальственно поманил мальчугана пальцем.
— Лори, давай!
— Но я не Лори, я Джонни...
— Да все равно... — приятель хмыкнул. — Это тебе! — и ткнул мне в грудь пушистый сонный комок.
С опозданием, но я запротестовал.
— Ты же не мне его вез, а себе. Тебе он первому понравился, а мне — второму... — и я попытался было вернуть собаку не совсем законному, но все же владельцу. — Выходит, он твой!
Оттолкнув мои руки и щенка, он произнес уже без смеха, опустив взгляд карих глаз куда-то в землю за моей спиной.
— Тебе нужнее, Томми.
— Почему?!
Кивнув в сторону, он отдал неслышный приказ, и мальчишки беспрекословно разбрелись по округе.
— Говорят, ты кролика... ну... того... угробил.
Мы стояли молча — я жалел, что не придушил крольчиху собственноручно, а Кларк не знал куда себя деть от смущения.
— Допустим, — я согласился. — Ты же знаешь, я не люблю животных. И с чего ты взял, что я не угроблю... как его там?
— Не знаю, — он хитро улыбнулся, — сам назови.
Кларк считал себя не только старше, но и мудрее.
— Даже если и назову, это еще не значит, что я смогу его полюбить и ухаживать, Кларк. Где думаешь, я его от миссис Коулл прятать стану, под кроватью?!
Пять минут жарких споров ни к чему не привели, подарок пришлось прятать уже под свою жилетку, благодарить, опровергая слова жутким взглядом, и идти восвояси — искать место, где я мог бы поселить дурно пахнущую животину. Ни мокрый носик, ни преданные всем и всему глазки-бусинки, ни маленький розовый язычок и шерстка цвета кофе с молоком — ничто не смогло убедить меня в ценности этого дара.
— Том! — приятель меня догнал и развернул за плечо. — Ты только ему... ну... не ломай ничего, ладно?
— Ты хочешь сказать — случайно? — я начинал злиться. — Да, Кларк?
— Разумеется! — фальшиво оскорбился мальчишка. — Случайно, как же еще? Случайно...
За всю мою жизнь столько добра, как в ту минуту желал мне Кларк, не желал мне никто. Мальчишка, для которого, я уверен, ад стал приятной прогулкой, хотел воспитать во мне любовь пусть и не к ближнему, но хотя бы к собаке. Он прожигал мне спину взглядом до тех самых пор, пока я не скрылся за поворотом, и только тогда я почувствовал, как сильно эта собака ему дорога. Он вез её неизвестно откуда, поил и кормил, закутывал в тряпки, чтобы она не замерзла, бежал с ней по лугам, спотыкаясь о кочки, и сутками трясся в кибитке, ну а затем... просто отдал.
Я мог свернуть ей шею за долю секунды и даже не опечалиться, мог выбросить в Темзу, мог просто остановиться, поставить на тротуар и пойти себе дальше. Однако я свернул в противоположную от приюта сторону и дошел до самого Найтсбриджа, и лишь только затем выпустил щенка на лужайку у богатого дома викторианской эпохи. Впрочем, даже тогда я не ушел, а затаился у мусорных баков. Породистую собачонку забрали бы к себе в дом пусть и не через час, но через два или три — это точно. Приготовившись ждать, пока подобное не произойдет, я ожидал увидеть кого угодно: хозяйскую дочку, лакея, но вовсе не Кларка...
Мальчишка крался за мной все это время, хотел удостовериться, что я его не подведу, но удостоверился лишь в том, что если мне в жизни что-то и нужно, то это — не доброта.
Перескочив через невысокий забор из красного кирпича, он схватил щенка и дал деру — непрошенного гостя заметили, и на крыльцо выбежал, как мне показалось, дворецкий. Таким хмурым и сосредоточенным я не видел мальчишку ни разу, но беспокоили его вовсе не крики вдогонку, а я.
На следующий день я скажу, что собаку у меня отобрали, и не признаюсь, что видел его таким грустным. Он же ответит, что раз отобрали, значит, кому-то нужна, и весело стукнет меня по спине. Ни грубого слова, ни одного обвинения... наверное, он и впрямь был мудрым ребенком.
Сообщение отредактировал Rishana - Суббота, 25.08.2012, 20:54
Пятеро посторонних парней стенкой пошли на Дэнни. Тот и не подумал испугаться, цыкнул на них и сплюнул сквозь дыру в верхнем ряду зубов, один из которых они ему уже выбили. На заднем дворе приюта оборудовали небольшое поле для крикета, и хоть оно не соответствовало положенным размерам и не имело даже калиток, заменяли которую воткнутые в землю палки, игра на нем — привилегия.
В марте её удостоились не все. И я вместе с Дэнни, превзошедшие самих себя в анализе среднеанглийской литературы, а именно — с легкостью доказавшие наличие христианских мотивов в борьбе короля Артура с соблазнами коварного мира, вошли в их число. Конечно, Бишоп оказался прав, предположив, что во время прочтения наших общих измышлений, тему которым выбрал один только я, уснут даже те, кто хорошенько выспался ранее.
Впрочем, посапывание половины класса не повлияло на оценку труда мисс Оливией, мнившей себя знатоком всего непонятного. Все время, пока я читал, она постукивала по полу каблучком модных полусапожек со шнуровкой и заламывала руки, сдерживая рвущийся изнутри, только-только родившийся диспут. Но разговор на тему того, от чего и так заснула целая дюжина детей... В общем, мисс просто сдалась — вручила нам импровизированный пропуск на поле для крикета, на котором все желающие поместиться никак не могли, ведь право на него принадлежало еще и гимназии по соседству.
Синий кусочек картона с неумелым карандашным изображением еще юного лорда Дарнли — одного из лучших игроков за всю истории Англии.
Вздох недовольства пронесся над классом, спящие срочно проснулись, а Гилберт призвал на голову «предателя» — Бишопа — кару небесную. Никто из них не сомневался — знай мисс Оливия, что на большинство «товарищеских» матчей между игроками гимназии и приюта делаются ставки, да не кем-нибудь, а местными беспризорниками, не забывающими поделиться прибылью с постовыми и кинуть сиротам монету другую — поле засеяли бы стручковой фасолью, а заветные билетики порвали на мелкие кусочки или сожгли.
Впрочем, миссис Коул не отличалась излишней правильностью, и игру на деньги запросто могла пережить. Вот узнай она, что большую часть выигрыша забираю себе я, шустрый Билли да игрок поддержки, в качестве которого успешно играет сам Дэнни... Вначале она снесла бы головы нам всем, и только затем — поле. Перекопала бы за ночь лопатой — не поленилась!
Я хотел денег и желание это жило во мне без перерывов на обед, денно и нощно. Но куда бы пойти и что такого совершить, чтобы добыть презренный металл в количестве, достаточном для покупки заветного радио? И пусть только-только начавшая зарождаться между двумя совершенно разными людьми дружба, казалась достаточно хрупкой и ненадежной нам самим, идею Дэнни о заработке с помощью моих удивительных сил я принял с воодушевлением и воплотил. Хитростью Бишоп вписал меня в команду из одиннадцати человек чуть ли не самым главным — бэтсмэном — тем, кто отбивает мячи. Мы знали с пеленок — отбитый за пределы поля мяч приносит максимум пробежек — пять или шесть. Они и помогали заработать столь ценные очки, тем самым победив команду соперника.
От худенького мальчика неполных двенадцати лет рослые упитанные гимназисты не ожидали такой прыти, да вначале я и не слишком усердствовал. Играл посредственно, а отбивал совсем недалеко — так, чтобы хватило времени совершить не больше двух перебежек. Но в этой жизни все — временно.
На первых порах «улучшившейся» игры Риддла беспризорники улюлюкали, приветствуя талантливого члена команды, делали на него ставки, и остальные просто смирились с тем, что большая часть их щедрот перепадала именно мне. Впрочем, ушлые мальчишки осознали очень быстро — на команду приюта и молчаливого бэтсмэна ставит по меньшей мере полрайона и сами гимназисты!
Выигрыш стал прогнозируемым. Риск, а значит и размер выплат, неуклонно начал падать, но я как выбивал мяч дальше, чем кто-либо другой, так и продолжал это делать. Привык выходить вечером на поле, закатывать по колено и без того куцые штанишки и уверенно месить грязь босыми ногами. У нас не было ни традиционной белой формы, ни обуви. Один азарт и желание почувствовать себя победителем. Раз уж по жизни не судилось, так хоть в игре.
Моим товарищам по команде непрозрачно намекнули, что, мол, мне пора уже и отдохнуть. Да я и сам знал, что игра зашла слишком далеко, а меня могут выпотрошить финкой, как рождественскую индейку — тщательно. Тем более, однажды ночью, сидя на кровати в своей комнате и бережно раскладывая монеты по стопкам, я с горечью понял бесплодность всех этих усилий. Играть таким образом и с таким гонораром чтобы заработать на радио, мне придется еще минимум лет восемь, а столько задерживаться в приюте я никак не планировал.
— Я тебя спрашиваю, горилла ты пучеглазая, ветрянка где? — во второй раз переспросил самый высокий из них, с изъеденным оспой лицом и совершенно жутким взглядом. — Хитрый, да?! — и сплюнул гораздо громче и солиднее, чем Дэнни.
Соперники подбирали игроков и делали ставки, ориентируясь на моё наличие или отсутствие в команде приюта. Но в последние две недели меня не хотели видеть ни на поле, ни возле него, ни свои, ни чужие. Первые боялись беспризорников — истинных хозяев Лондона, вторым — надоело проигрывать.
И вроде бы я внял голосу разума, почти признал, что против ножа мои божественные силы могут и спасовать... но игра, как устоять перед ней? Как отказаться от одобряющего свиста сторонних болельщиков, допущенных во двор приюта прямо с улицы? Это вам не беспризорники, пробирающиеся на задний двор тайком, через дыру в заборе и только тогда, когда кроме подкупленного ребятней сторожа там никого нет. Поговаривают, среди них были замечены даже дети аристократов и их гувернеры!
Как заставить себя вновь стать затворником и наблюдать за всем из окна коридора?!
Да, мы схитрили. Приютские опасались за свое здоровье и в лицо не высказывали мне и сотой доли того, что хотели бы. Не вычеркивали из команды, терпели, сцепив зубы, и отводили глаза в сторону. Им надоело постоянно побеждать с моей помощью. Они согласны были на любую другую кандидатуру, но только не Риддл. Меня могли любить дочки викария, я мог собирать пожертвований больше, чем все они вместе взятые, мне могли предлагать рыбу, а я мог отказываться от неё. Но ни один ребенок в приюте, за исключением малохольного Билла и вынужденно изменившего свое ко мне отношение Дэнни, не подал бы мне руки, повисни я хоть над пропастью. Томаса Риддла не любили — это чувство было сильным, взаимным, и очки в крикет не могли ничего изменить.
Я отбил за пределы поля два раза, в его пределах — три. Сделал четырнадцать перебежек за всю игру, извалялся в вязкой, размытой дождями, земле и заработал десять шиллингов. В этот вечер беспризорники оказались особо щедры. А наутро мисс Оливия, как бывало обычно, командировала первого подвернувшегося под руку мальчишку на центральный почтамп. Отослать деловую корреспонденцию приюта и парочку поздравительных открыток с днем матери. Этим утром я поднялся раньше, чем проснулись петухи, и с превеликим удовольствием согласился совершить пробежку по туманным улочкам Лондона.
Она рассеяно крикнула мне вдогонку:
— Куртку застегни — холодно!
Холод мне не мешал, скорее наоборот — он приятно щекотал кожу шеи, будоражил запахом утренней сырости и заставлял бежать все быстрее. В эти предрассветные минуты я слышал один только ветер, редкий скрип открываемых ставен и стук своихботинок о камень мостовой. За несколько секунд до того, как мне в ногу угодил внушительных размеров кирпич, и я упал, к звуку моих шагов добавились другие. Не такие легкие, как у меня, а решительные и серьезные.
Меня избивали с особой жестокостью, и камнями, и ногами, не преминули прихватить с собой и биту для крикета, чтоб уж недогадливый игрок точно понял, в какую игру ему больше никогда не играть.
Очнувшись в собственной комнате спустя какое-то время, я с ужасом понял что, во-первых — мои колени разбиты, а во-вторых — разум помнит каждый удар. Память, моя память, сослужила своему владельцу ужасную службу. Перед глазами стеной стояли всевозможные ботинки, я не мог избавиться от запаха гуталина, а тело рвала на части невероятная боль. Впрочем, обложенные деревяшками и стянутые бинтами ноги, такие слабые и ни на что не способные, заставляли меня стонать не от боли, а тихой ярости и страха беспомощности.
Миссис Коул зашла ко мне, когда в окно уже заглянула луна. Женщина долго удивлялась, как я вообще выжил, и намекнула, что игры до добра не доводят.
Подумав с минуту, она добавила:
— Да тебя ничего до добра не доводит... — и вздохнула, присев на табурет у кровати. — Думаю, Томас, тебе нужен особый уход, особый доктор. Понимаешь?
— Только попробуйте...
Женщина деланно засмеялась.
— А что ты мне сделаешь?
— Увидите.
Прекратив смеяться, она резко поднялась и вылетела из комнаты, громко хлопнув дверью.
Той ночью я вновь взял в руки Библию. Дэнни не пришел меня навестить. Не позволил ему совершить такой глупости до предела обостренный инстинкт самосохранения и обычный здравый смысл. Я понимал своего несостоявшегося друга, сам не поступил бы иначе. А вот Билл соображал не очень хорошо и после отбоя смело принес мне конфету. Правда, тут же завел песнь об уж давно почившей Салли и тем самым испортил все впечатление. Как оказалось, Риддлу её припомнили именно сегодня, пока я лежал без сознания и боролся за жизнь. Именно тем проклятым кроликом миссис Коул и оправдывала свое желание вызвать мне «особого» доктора и отправить в «особый» приют. Просто она не могла сказать такому доктору: «Он заставляет людей чувствовать себя плохо» — без того, чтобы самой не оказаться в весьма особенном заведении.
Кларк полдня кричал под окнами, что порвет каждого, кто поднял на меня руку и, судя по тому, что в приют наведались не только констебли, но и его родители лично, те дни в Лондоне были и вправду кровавыми, а мальчишка повеселился на славу.
Дружить с Бишопом мне расхотелось, а лекарь доходчиво объяснил, что все подвижные игры отныне — табу для меня. Однако, у меня был Бог, и раз он дал мне мои силы, но не позволил их применить, защищая себя, то возможно — таков его замысел?
Обычный ребенок утешил себя и успокоился, вера смогла, защитила. Но в глубине души я больше не чувствовал ни капли смирения, а именно там, в душе, и жила моя правда. Заведи тогда кто со мной разговор о бессмысленности религии, посмей сказать, что замысла нет, сил мне никто не дарил, а такое утешение смех, да и только — я бы убил безумца.
в общем, спасибо, Rishana, что пишите. будем следить и дальше
Ох, спасибо огромное, сложно себя заставить выбрать между поспать и попечатать, и как раз вот такие отзывы подстегивают не лениться. Очень и очень приятно, честное слово. Всегда в своем воображении видела Тома плохим, злым, коварным, но не затаившимся под кроватью на целых одиннадцать лет, чтобы потом стать отличником в Хоге... а таким... ну человеком, одним словом. По этой причине и стараюсь в своем фике "окунуть" его в "мир". ПОВ позволяет это сделать куда интереснее. А перечитывать те, прошлые главы, думаю, уже и не стоит.
Решила не сваливать всю работа на Марию, тем более у неё своих дел хватает, и разочек выложить главу самостоятельно, её то для моей "обычности" Тома, как раз и не хватало...
Сообщение отредактировал Rishana - Пятница, 24.08.2012, 16:59
Дата: Воскресенье, 26.08.2012, 20:02 | Сообщение # 20
Медиковедьма Темных Подземелий
Статус: Offline
Группа: Администраторы
На сайте с: 05.01.2011
Сообщений:9850
Rishana, угу, а новость на Главную не написала))) Ничего, щас все поправим! ))) Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
)) 
))) 
)
