Плохо помню, каким Дамблдор предстал передо мной в нашу с ним первую встречу лицом к лицу, но помню то свое раздражение при виде человека в причудливом темно-лиловом костюме из бархата, по ту сторону от приюта, за воротами. Мне тогда показалось, что человек не просто безвкусно одет, а вызывающе беззаботен и словно бы бросает вызов серой действительности, игнорируя и её, и нас, как неотъемлемую её часть.
Альбус выглядел уставшим. Отмечал что-то в блокноте пером, вышедшем из обихода всех современных людей лет двадцать назад. Равнодушно, и с нескрываемым раздражением — подобным образом миссис Пигг ревизию в кладовке делала. Осматривала ряды консервированной фасоли на полках и вздыхала погромче, чтоб все услышали и пожалели. Но перепись таких вот, как я, неучтенных волшебников, потерянных не только лишь в приютах, но и подворотнях, больницах, уж давно почивших, не успевших вырасти и нашедших пристанище под безымянными камнями на всевозможных погостах — и впрямь работа не из легких и, судя по поджатым губам мужчины, надбавка за сверхурочные просто не могла её окупить.
Тогда, в субботу, высокому шатену не пришелся по душе ни зной, ни скучное квадратное здание приюта — с таких картин не пишут. Потоптавшись на месте минуту, он оторвался от блокнота и посмотрел вверх: на чистое синее небо, расплывавшееся перед глазами, как в огне. Я испуганно отпрянул от стекла и потер занемевший кончик носа. С меня довольно было и звания кроликоубийцы. Быть заподозренным в излишне пристальном наблюдении за совершенно незнакомыми людьми мне совсем не хотелось.
В свою очередь, потоптавшись у кровати, вскоре я вновь прилип к окну, в надежде застать удивительного мистера на том же самом месте. Мистер никуда не делся, но вот мир вокруг — претерпел значительные изменения. Без грома и молний, без шума и ветра — дождь шел стеной. Потоки воды охлаждали раскаленные крыши домов, стекая в сливные отверстия мостовой, словно бурные реки, и дарили живительную влагу бездомным котам, враз заполонившим ожившие улочки Лондона.
Я поднял глаза к форточке и сконцентрировался на её шпингалете. Двигать стул и взбираться на него мне все еще было трудно. Колени болели и, как по секрету поделился со мной доктор, к этой боли мне следовало привыкать. Не ждать, когда та пройдет — не пройдет. Разумеется, шпингалет тихо щелкнул, и в приоткрытую форточку на меня навалились запахи свежей листвы вперемешку с парами бензина.
Интерес к бородатому чудаку угас так же быстро, как и возник. Обернувшись, я уже знал, что буду делать дальше. Сниму с кровати колючее покрывало, оставлю только прохладные простыни, распластаюсь на них и сгрызу румяное яблоко, припасенное со вчерашнего ужина. Такое сочное, ароматное, утоляющее жажду получше непроцеженного лимонада с косточками и противной кислой мякотью.
Уже задрав ноги кверху и надкусив желанный фрукт — я задумался. Что-то в облике мистера меня насторожило, не сошлось воедино, словно в кружеве пазла не хватало пары очень важных фрагментов. Феноменальная память подводила отличника и лучшего заучку всея приюта весьма редко. Но если такое случалось, на выручку мне спешил он — великий Шерлок Холмс и его знаменитый на весь мир метод дедукции. Я нахмурился и усиленно принялся вспоминать котов у канализационного люка. Правда, все же чуть-чуть сомневался в том, что коты имеют хоть какое-нибудь отношение к дедукции. Впрочем, попробовать стоило.
С пушистого хвоста белого зверя — того, что покинул крышку и мудро спрятался под козырьком витрины — стекала дождевая вода. Черный же нервно пытался смахнуть влагу с единственно целого глаза и тем самым продолжить свой путь не только с помощью шестого чувства. А что же мистер в попугайском костюме?
В секунду, когда я понял, чем меня смутил тот необычный человек — я подавился. Но подлетев к окну, чуть не заплакал — у дома напротив больше не наблюдалось ни единой живой души, скрылись даже коты.
Дождь обошел мистера стороной, а его густые каштановые волосы и борода оставались сухими, равно как и яркий бархат наряда!
Забытое на столе яблоко уж давно потемнело, дождь окончился, а я все мерял шагами освещенную закатным светом комнату и думал. Выходит, я не особенной, есть и другие... Трудно было поверить, что божественные силы раздаются Господом вот так запросто, всем желающим, но других объяснений не находилось.
Продемонстрировав природе свою власть над ней, наплевав на её грандиозные планы и немного освежив себе день, Дамблдор так и не узнал, что первым открыл книгу всей моей жизни.
Положив вспотевшие ладони на белый подоконник, я чувствовал влагу на них, но боялся не то что пошевелиться, но и сглотнуть. Ноги почти не держали меня, я никогда не ощущал столь сильного желания уметь делать то, чего никогда не умел, и на глаза наворачивались слезы, а нос предательски морщился, словно я собирался чихнуть. Впрочем, каким бы юным и несмышленым не выглядел тот мальчик у запотевшего стекла, в ту минуту он поклялся себе, что скорее умрет, чем позволит кому-то владеть этими силами лучше его самого...
Выработанная годами интуиция молчать и не думала, хотя достоверных ответов я знать просто не мог. Она, а скорее моё, почти звериное чутье, просто кричало — подобных людей, не мокнущих под дождем, мне стоит обходить стороной. Они могут быть гораздо сильнее, а мне категорично не нравилось, когда кто-то сильнее — опасно.
Нет ничего удивительного в том, что увидев посетителя, перебежавшего дорогу перед лошадью молочника, только-только передавшего миссис Пигг традиционный ящик молока, я впервые ощутил, каково это — когда дрожит сердце. Честно говоря, я уже сто раз пытался убедить себя, что та субботняя странность — полет моей богатой фантазии. Тщетно. Рациональность, несмотря на веру в Бога и собственные необычные умения, всегда брала во мне вверх, а мой любимый предмет — физические свойства природы. Приходящий учитель по столь нелюбимой всеми науке — дряхлый старикашка с козлиной бородкой и веселым нравом хвалил меня каждый раз, только открыв тетрадь воспитанника Риддла. За то он мною если и не был любим, то почти уважаем. Ведь в клеточках этой тетради жили цифры, таблицы и моя безграничная власть над ними. Я вычислял массу и ускорение едва ли не быстрее, чем оно происходит в природе. Нет, умом я хорошо понимал, что не могу ошибаться.
Дамблдор перешагнул порог моего дома слишком смело, также смело сделал свой, ошибочный вывод, которым в будущем будет делиться со всеми, но по сей день меня больше интересует другое. Неужели он действительно думал, что дети — лишь молчаливые декорации, и его визит ко мне остался никем не замеченный?
Мисс Оливия еще не успела открыть дверь, а трубы на всех четырех этажах приюта заголосили, словно в бурю. Кто-то тихо и осторожно делился известием, постукивая по железу собственным ботинком. Кто-то, чаще те, кому вскоре приют покидать, смело тарабанили по нему мисками. Четыре стука — посетитель заслуживает пристального внимания, три — интересно, если делать нечего, два — лучше книжку почитать, а вот если пять — жди перемен. Это «пять» ждали всегда. Ждали, когда засыпали, продолжали ждать, просыпаясь перед рассветом, и прекращали ждать, лишь шагнув за ворота приюта уже навсегда.
Судя по раскатам грома, доносившимся, казалось, изо всех углов и способным оглушить даже глухого, Билл просто уверен — это не гость, а целая армия опекунов в одном лице.
Впрочем, ни стуков, ни криков мне просто не требовалось. Важность происходящего была очевидна. Как только входная дверь распахнулась — я приоткрыл свою, в коридор, и прислушался. Полы, выложенные черно-белой плиткой, и стены из гладкого серого камня позволяли на любом этаже слышать все то, что происходит на первом.
— Йод отнеси Марте наверх, Билли Стаббс все время расчесывает себе болячки, а у Эрика Уолли все простыни измазаны гноем — только ветрянки нам не хватало!
Марта — самая старшая и, чего греха таить, самая страшная среди всех девчонок приюта. Прыщавая, тощая, как швабра и вынужденно сострадающая всему, что движется. Она уже тогда обучалась сестринскому делу в монастыре святого Патрика и старалась соответствовать статусу. Впрочем, даже если бы она и получила йод от миссис Пигг вот прямо в тот момент, обмазать им Стаббса не смогла бы никак. Последний, то ли в силу отсутствия мыслительных способностей, то ли в силу пренебрежения к правилам, проистекающим из первого пункта, решил нанести визит своему соседу с верхнего этажа. Наплевать на запрет миссис Коул и сделать сюрприз.
Сюрприз удался.
Мальчишка подлетел к двери и резко распахнул её внутрь. Нанес мне нешуточную травму головы и радостно заорал:
— Ты видел?! Карга психа вызвала! Для тебя, точно тебе говорю, для тебя!
Сидя на пятой точке на полу и потирая больно ушибленный лоб, я изо всех сил старался не ненавидеть Билла. Ненавидеть убогих — занятие весьма недостойное.
— Психотерапевта...
— Чего? — удивился ребенок. — Не-е... Психа, настоящего психа! — он приблизился. — Ты это... чего расселся? — и потянул меня за руку, помогая подняться.
В раздражении оттолкнув от себя рыжего, я замахал на него и остался сидеть.
— Йод!
— Чего?!
— Тебе сейчас йод принесут!
Намек становился все более прозрачным.
Стаббс нахмурил гладкий веснушчатый лоб и протянул:
— А... мне нужен йод?
— Да!
— И я... должен идти?
— Да!
— А когда я уйду, ты...
— Не твое собачье дело!
Билл категорически не мог обижаться, но вот расстроиться — запросто. Насупившись и опустив плечи, он поплелся к двери.
— Я тебе все рассказываю, а ты только молчишь... — бурчал мальчишка.
Меня мало интересовало, что обо мне думают другие, а потому я предпочел смолчать в очередной раз, не ответить и не пожелать сломать Стаббсу обе ноги.
Внизу хлопнула дверь. Запрет миссис Коул, призывающий не покидать свои комнаты без особой надобности, если в приюте гость, как бы вновь возымел свое действие, и я не вышел из комнаты — выпорхнул. А чуть ли не кубарем скатившись по ступенькам на плохо гнущихся ногах, я так разбежался по коридору, что если бы не хорошая реакция, в кабинете миссис Коул могло стать одним непрошеным гостем больше. Впрочем, остановившись в дюймах от двери и затормозив не только пятками, но и мертвой хваткой вцепившись в стенки по обе стороны от неё, я понял, что опоздание мне не грозит, и лучше бы было мне вовсе не спешить.
— Правильно, — сказала миссис Коул и из кабинета донесся знакомый звон графина с джином. — Я это очень хорошо помню, потому что сама тогда первый год здесь работала. Был канун Нового года, холод стоял ужасный, шел снег, знаете ли. Кошмарная ночь. И тут эта девушка, ненамного старше меня, поднимается на крыльцо, а сама еле на ногах стоит. Да что уж там, не она первая, не она последняя. Впустили мы ее, и...
Незамедлительно заскучав, я осторожно, стараясь не шуметь и не дышать, присел на корточки и прислонился спиной к двери. История моего появления на свет была известна не то что всему приюту, но и половине округи. Кларк, когда хотел отвлечь мать от своей непутевой персоны, пересказывал её в особо мрачных тонах, талантливо подражая завываниям вьюги!
Отсутствие пары зубов до смешного упрощало эту задачу.
Однако, Альбус был просто уверен, раз ему, такому мудрому и загадочному, уж что-то рассказывают, то наверняка — величайшую тайну. Хотя, сумей Поттер пробраться в мое прошлое, ему бы её поведал первый встречный сторож или же гимназист. Это была просто — история. Да, на хмельную голову миссис Коулл любила поговорить о странной женщине на пороге приюта, да напустить в обычные факты побольше туману, но стоило стакану опустеть, он наполнялся вновь, и начиналась другая история, о других воспитанниках и их сложных судьбах. Кстати, не только моя мать стала матерью в стенах приюта, и не только она скончалась от потери крови и нежелания жить. Благополучные женщины обходили заведение стороной, а магловская медицина тех лет хромала на обе ноги!
Одним словом — нет. Моя личная история не заставляла меня рыдать по ночам, и не из-за неё я углубился в изучение темных секретов, да и вообще — на седьмом или восьмом году жизни она мне... надоела. Билл, так любивший посмаковать её детали и пожалеть меня, больше не поднимал этой темы, а Кларк, пытавшийся воззвать к моим чувствам, постепенно эту затею оставил.
Меня волновали причины, и только они. Моей мертвой матери никогда не нужна была пустая жалость, и в этом переубедить меня невозможно. Да, ей было больно тогда, то была последняя ночь в её короткой жизни, холодная, голодная и страшная. Уничтожающая её каждой прошедшей минутой до так и не наступившего рассвета. Впрочем, разум мне нашептывал — не самая трудная. И впрямь, мог бы счастливый человек, молодая женщина, оказаться на ступенях приюта в новогоднюю ночь, да еще на сносях? Совершенно ненужной, словно она и не человек — мусор?
Тогда, будучи маленьким, я все же с трудом сносил, когда кто-то заговаривал о моей матери. О ней редко говорили в уважительном тоне те, кто не считался мне другом. Вдруг тот, кто был повинен в её смерти, мог бы услышать, как о ней высказывается миссис Пигг? И понимающе хихикает, кидая на меня пьяный взгляд? Поскольку только у гулящей матери, по её авторитетному мнению, и мог народиться умом нездоровый ребенок.
— Помню, она сказала мне: «Надеюсь, он будет похож на своего папу», — и, честно говоря, правильно она на это надеялась, потому что сама была совсем не красавица. А потом сказала, чтобы ему дали имя Том, в честь отца, и Марволо, в честь ее отца. Странное имечко, верно?
Я сдержал тяжелый старческий вздох и даже не заскрежетал зубами от злости. Умение владеть собой — мой личный талант. Но только представив, там, под дверью, как было бы больно матери, услышь она все то, что о ней говорят... ногти впились в кожу ладоней. Правда — это все, что мне было нужно. Впрочем, узнав её, я так и не понял, на кого из родителей злюсь больше. Слабые, безвольные, глупые люди!
Будь моя мать жива, откажись она от магии, что равнозначно отказу от меня, родного сына, она не избежала бы участи своей ничтожной любви — я не позволил бы такому случиться. Миссис Коулл пересказывала те короткие, известные ей мгновения жизни Меропы, словно бульварный роман, но только избавившись от детских иллюзий, я осознал, насколько женщина была права.
Впрочем, я бы все равно отомстил за неё и отцу, и дяде, и всем, кто не дал ей стать волшебницей, достойной сыновнего уважения. Позор с моего имени я смыл кровью, а эта кровь смыла и само имя, и детство, и все, что могло заставить меня любить покойную мать...
— Мальчик-то со странностями.
— Да, — уверенно сказал посетитель, — я так и думал.
«С чего бы это ему так думать? — мои мысли потеряли всякий вектор. — Кто этот наглец?!»
— И грудным младенцем тоже был странный. Знаете, почти никогда не плакал. А как подрос, стал... совсем чудным.
— В каком смысле?
— Ну, он...
Мисисс Коул замялась.
— Говорите, ему уже точно назначено место в вашей школе?
— Определенно, — ответил мужчина.
— И все, что я скажу, этого не изменит?
— Не изменит, — подтвердил он.
— Вы в любом случае его заберете?
Было бы куда, я бы ушел сам и очень давно, даже несмотря на то, что никогда не питал глупой ненависти к самым родным стенам на свете. Просто стены эти были слишком серыми, настолько серыми, что гроза за окном казалась чуть ли не карнавалом.
Выпускные вечера, на которых гордая своей ролью малышня торжественно вручала старшим товарищам что-то на память о сгинувшем детстве, я попросту игнорировал. Не имел права выказывать подобную непочтительность, но выказывал. Еще каких-то несколько лет назад до визита Альбуса, я, шестилетний малыш, и сам пытался непослушными пальцами накарябать на листе бумаги что-то вроде пейзажа. Старался изо всех сил, хотел, чтобы Луиза — закрепленная за мной няня-ирландка — никогда не забыла ни дом, ни меня самого. Девчонка меняла мне пеленки и баюкала, учила ходить и пользоваться ложкой, проветривала комнату и приносила мятный чай, когда я болел.
И именно она однажды открыла передо мной ту самую Библию и сказала:
— Читай, Томми, читай...
Забравшись к ней на острые от худобы коленки, я провел пальцем по бумаге, и задал резонный вопрос:
— Зачем?
Внимательно посмотрев в голубые глаза подопечного своими — огромными и зелеными, словно трава по весне, она неуверенно прошептала:
— А вдруг... поможет?
Разумеется, она имела ввиду не мою молчаливость и неприязнь к своим сверстникам, всего перечисленного она в упор старалась не замечать и любила меня, как могла. Она, как и я спустя год или два, верила. Впрочем, моя вера оказалась воистину бескорыстной, Луиза же просто успела понять, что от голой веры пользы немного и нашим сиротским душам для защиты от искушений действительно нужна она — помощь.
На секунду подросток забылся, поделился со мной сокровенным, но струсил мгновением позже. Она вскочила с кровати, стряхнула малыша с колен прямо на пол и убежала, оставив меня наедине с самим собой и сотней незаданных вопросов.
Я подарил ей карандашный набросок. На сероватой бумаге черным грифелем попытался изобразить квадратное здание приюта, себя и Луизу. Лучше всего мне тогда удалась именно женская фигура. Можно даже было узнать характерный, немного раскосый разрез глаз девушки, чересчур длинную шею и неприлично короткие, обесцвеченные перекисью волосы. Миссис Коул никогда не одобряла ту странную прическу, не стеснялась называть Луизу распущенной особой, неважной католичкой и порицала у всех на глазах.
Впрочем, встретив Луизу на маленькой тесной улочке невдалеке от припортовой таверны, я понял, что миссис Коулл не нравилась не одна лишь прическа. Скрепя сердцем, но я тогда все же признал — начальница моего приюта вовсе не дура и частенько бывает права. Луиза раздобрела, раздалась вширь, потеряла передние зубы и произвела на меня отвратное впечатление.
Меня, лондонца по духу, не сильно смутила принадлежность Луизы к самой древней профессии. Шлюхами любой большой город у воды полнится, и все они чьи-то сестры, матери, дочери. Я всегда принимал этот факт, понимал его, ведь и сам знал парочку подобных родственниц своих одноклассников. Меня неприятно поразил её напрочь прокуренный голос и пустой, леденящий душу смех. Она не смеялась, а издавала громкие звуки. От моей нежной Луизы ничего не осталось, а свободная жизнь, к которой она так стремилась — растоптала её, как букашку.
Узнав своего воспитанника по глазам, свои она спрятать и не подумала. Позвала товарок по ту сторону улицы, и ярко размалеванные девицы налетели на меня, будто я диковинный зверек, а не обычный сирота из приюта неподалеку. Изо рта всех этих женщин дурно пахло, запах пота немытых тел смешивался с какими-то другими неприятными запахами, но взять и уйти я просто не мог. Казалось, мои на мои ноги кто-то взял, да повесил по мешочку свинца, и пока меня крутили в разные стороны, дабы разглядеть «красавчика» получше, преисполнялся глубочайшего презрения ко всему грязному и нечистому.
Тогда, пять лет назад, бережно взяв мой рисунок тонкими пальцами умелой пианистки, она зарыдала. От счастья за себя и обиды за своего малыша, того, кому страдать еще долгие годы. Себя я изобразил на высоких ступенях приюта, её — за воротами. Ни о каком символизме и думать не думал, конечно, просто следовал логике, но Луиза рыдала весь вечер, всхлипывала наутро и ушла, оглянувшись на окно моей комнаты по меньшей мере раз десять.
В подворотне, в платье больше напоминающем маскарадный костюм какой-нибудь фройлены, жила не Луиза — её труп.
— Это он глазами свечки поджигал! Он! А говорила я тебе, — веселилась она и грозила кулаком полулысой подруге, выглядывающей из окна, — от такой красоты мы, бабы, штабелями падать будем!
— Малой больно, чтоб падать... — лениво хохотнула та. — Небось, еще и не встает!
Хохот, мерзкий хохот мерзких женщин преследовал меня весь обратный путь и утих лишь немного, когда я нырнул под одеяло и укрылся им с головой. Глупой девчонке стоило рыдать в тот день, рыдать о собственной, тогда еще не загубленной жизни, а не от радости.
Она ушла в никуда, к маглам, и сгнила заживо.
«Эта бородатая сволочь хочет, чтобы и я ушел в неизвестность? В нищету? — меня всего затрясло от злости. — В богадельню для полоумных детей? Не бывать этому!»
— Кролик Билли Стаббса... Том, конечно, сказал, что он этого не делал, да я и не представляю себе, как бы он мог забраться на стропила... но кролик ведь не сам повесился, правда?
— Едва ли...
— Ума не приложу, хоть убейте, как он мог залезть на такую верхотуру. Я знаю одно — накануне они с Билли поспорили. А еще...
Накануне — это она для пущей правдивости. За неделю до того, не меньше. И, собственно, не совсем с Билли. У того мозгов для поддержания спора недостаточно. Впрочем, не грызть шнурки чужих ботинок, если ты не кролик, а человек — на это много ума и не надо. На Салли орал, да. Пытался ногой вышвырнуть её в распахнутые ставни столовой, словно мяч, и раздавить безмозглую черепушку. Затем отвлекся и долго брызгал слюной на зашедшегося в слезной истерике Стаббса. В результате чего тварь уползла в неизвестном направлении и тем самым на семь дней продлила себе жизнь. Я хорошо понимал — история идиотская. Она не стоила того, чтобы её вспоминать, но выбора у меня не было.
— Я думаю, о нем здесь немногие будут скучать.
Миссис Коулл отвесила мне комплимент, ведь немногие — это куда более ценно, чем — все. Впрочем, Альбус не обратил внимания на столь мелкую деталь, а спохватившись, он хоть и принялся искать тех, кто мог бы знать и меня, и мои слабости — да ведь поздно. Да, за мной там скучали, до поры до времени ждали, а мне ночами снились не только те, с кем я делил дом столько лет, но и он сам.
Я наизусть помнил все трещинки в плитке на лестницах. Знал, какими нотками различается скрип оконных рам при обычном ветре, урагане и моросящем дождике. Помнил, при каких обстоятельствах и кем были отбиты ручки у кружек для молока; как пахнут стены дома в жару, холод и когда кто-то умер; какие тени отбрасывает мебель в столовой, если на дворе солнечный день; и как порой трудно ненавидеть родные пенаты, даже если и хочется.
Приблизившись однажды утром к воротам и с усилием потянув на себя ручку, я обернулся. Показалось, что здание неодобрительно смотрит мне в спину. Скучный серый кирпич, зияющие чернотой окна без занавесок и никакой радости. Первое впечатление случайного прохожего — здесь никто не живет. Дом существовал отдельно от своих обитателей, по разные стороны баррикад. То ли дух старого владельца не желал покидать его коридоров, то ли сироты слишком хорошо знали, что они здесь только затем, чтобы уйти.
— Вы, конечно, понимаете, что мы не можем забрать его насовсем? — сказал мужчина. — По крайней мере, он должен будет возвращаться сюда на лето.
В девять лет я еще плохо представлял, как именно женщины рожают детей, но в ту минуту мне ярко представилось, что жизнь мне дала вовсе не мать, а темное чрево этого дома. Чертыхнувшись, я припустил по мостовой почти бегом, но как бы далеко ни ушел, приют не отставал от меня ни на шаг...
— Ладно уж, и на том спасибо. Все же лучше, чем хрясь по сопатке ржавой кочергой, — икнув, заметила женщина.
По укоренившейся привычке я завертел головой в поисках Марты, ведь в моменты, когда миссис Коулл начинала икать, приняв лишнего, по её же наставлению девчонку следовало звать без промедления. Та приводила опьяневшую директрису в чувство и заваривала крепкий чай, а в случаях, когда горячие, но не горячительные напитки не помогали, просто укладывала на диван и укрывала теплым пледом.
Впрочем, если разговор, а вернее жалобная песнь миссис Коул, подошла к концу, то на поиски Марты времени не оставалось. Догадаться было несложно — сейчас гостя проведут ко мне в комнату и тайны перестанут быть таковыми, но в этом процессе я просто обязан принимать участие лично. Рванув по лестнице вверх, я чуть не сбил с ног эту самую Марту со склянками и бинтами на железном подносе, вдогонку получил свою порцию пророчеств о незавидной судьбе противных детей, с разбегу запрыгнул на кровать и схватил первую попавшуюся книгу. Разумеется, ею оказалась все та же библия Луизы, другие аккуратными стопками лежали в шкафу. В самый последний момент я заметил, что буквы просто не читаются, поспешно перевернул книгу, выдохнул и смахнул капли пота со лба. Напустив на лицо выражение благочестия, как у пастыря в церкви, я приготовился казаться тем, кем не являлся. Подобная манера поведения — не тактика, а мой личный способ выжить, ведь точно так же, как знающим меня людям не нравился Риддл, мне не нравился никто из людей.
Стук в дверь был призван дать понять — утри сопли, поправь подушку, сядь смирно. Незаконная торговля сигаретами в приюте процветала с самого дня его основания, и миссис Коул в голову не приходило стучать. Обычно женщина врывалась ураганом, шумно втягивала носом воздух, кидалась в разные углы, словно ищейка и только затем здоровалась. Риддл был замечен в продаже самодельных скруток давно, больше года назад, но в глазах окружающих мои грехи время не сглаживало, а делало только страшнее.
Сегодня же она старалась изо всех сил доказать свое владение ситуацией в подчиненном ей заведении. Чинно прошла в комнату, точно дворецкий Букингемского дворца, и безуспешно попыталась обхитрить алкоголь.
— Томас, к тебе гости. Это мистер Дамбертон... Дамбортон... прошу прощения, Дандербор. Он хочет тебе сказать... в общем, пускай сам и скажет.
Миссис Коул, немного покачиваясь, поспешила скрыться от моих внимательных глаз и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
— Здравствуй, Том, — сказал бородатый, шагнул вперед и протянул мне руку.
Уже не имело никакого значения — кто это был. Человек не понравился мне с первой минуты знакомства, скорее не понравился даже не он, мне жутко не понравилась его улыбка... Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
Память услужливо подбрасывала одно воспоминание за другим.
Вот Марта приносит в приют целых три цветочных горшка из коричневой глины и ставит их на серый подоконник столовой. Эти горшки — как плата за присмотр за каким-то больным. Её некрасивое лицо светится счастьем и кажется, что даже парочка гнойных прыщей сдали свои позиции перед таким оптимизмом. Горшки поливают все девчонки приюта, ждут чуда и красоты. При входе в столовую первый взгляд уже не в тарелки, к окну..
Правда, все полагали — пионы, я же знал точно, не пионы, а смерть.
Бутоны распустились в огромные соцветия белого цвета. Бархат лепестков был прекрасен, как и сами цветы. Я любовался ими не меньше, чем все приютские, ценил настоящую красоту, вот только — издалека. Первой с коликами и рвотой слегли самые маленькие, им вызывали докторов из центрального госпиталя, ведь ситуация казалась чрезвычайно серьезной, детей парализовало от боли и судорог. За малышней на головокружение пожаловались уже и те, кто постарше. Почувствовав аромат гибели от цветков задолго до того, как из земли проклюнулись листочки, я наслаждался чужим страданием молча, без лишних слов и намеков.
Олеандр — растение ядовитое. Надышаться им до полусмерти очень легко. И человек, протянувший мне руку, был красив и ухожен не меньше, чет тот олеандр. Его внешность просто кричала — посмотрите, какой я важный и добрый! — но обмануть меня внешностью почти невозможно. Странное чутье в который раз подсказало, внутри — яд для меня. Понимая, что колебание неприлично затягивается, я мысленно одернул себя и протянул руку в ответ. Этот чудак только зашел в комнату, а с меня чуть не слетела привычная маска прилежности!
Гость подвинул к кровати жесткий табурет и присел. Стало похоже, будто он нагрянул с визитом к больному.
— Я профессор Дамблдор.
— Профессор? — настороженно переспросил я. — В смысле — доктор? Зачем вы пришли? Это она вас пригласила посмотреть меня?
Он кивнул на дверь.
— Нет-нет, — приторно вежливо улыбнулся Дамблдор.
— Я вам не верю, — сказал мальчик. — Она хочет, чтобы вы меня осмотрели, да? Говорите правду!
Обычно все повиновались моему приказу и говорили правду, даже если она могла стоить им дорогого, но не в тот день. Необычный профессор оказался орешком куда более крепким, чем Эрик Уолли, стащивший у меня кожаный ремешок и горько о том пожалевший. Непонятные гнойные болячки по всему тему, так беспокоившие миссис Коул — чем не расплата?
— Кто вы такой?
— Я уже сказал. Меня зовут профессор Дамблдор, я работаю в школе, которая называется Хогвартс. Я пришел предложить тебе учиться в моей школе — твоей новой школе, если ты захочешь туда поступить.
Слова лились из гостя рекой, равнодушные и заученные наизусть, а слащавая улыбка все еще не покинула его лица, разве только глаза больше не излучали дежурной приветливости. Да, он мне не понравился, что было простительно моему возрасту, я ему не понравился, что легко объяснялось усталостью — на стул посетитель уселся со вздохом, но то, что произошло дальше, я больше не прощал никому, никогда, и никто, кто посмел принудить меня говорить правду, живым от меня не ушел. Дамблдор удостоился чести стать не только первым, но и последним.
— Не обманете! Вы из сумасшедшего дома, да? «Профессор», ага, ну еще бы! Так вот, я никуда не поеду, понятно? Эту старую мымру саму надо отправить в психушку! Я ничего не сделал маленькой Эмми и Дэннису, спросите их, они вам то же самое скажут!
— Я не из сумасшедшего дома, — терпеливо сказал Дамблдор. — Я учитель. Если ты сядешь и успокоишься, я тебе расскажу о Хогвартсе. Конечно, никто тебя не заставит там учиться, если ты не захочешь...
— Пусть только попробуют! — я скривил губы и незаметно протер глаза, все еще не понимая, что же такого особенного заставляется меня быть собой.
Они, глаза, чесались нестерпимо, ведь когда на меня накатывал приступ ярости, сосуды лопались, а зрачки наливались кровью. Я не хотел выглядеть психом в ситуации, где упорно пытался доказать обратное, но, похоже, выбора уже не было, а решение приняли за меня.
— Хогвартс, — продолжал Дамблдор — это школа для детей с особыми способностями...
— Я не сумасшедший!
— Я знаю, что ты не сумасшедший. Хогвартс — не школа для сумасшедших. Это школа волшебства.
Больше всего на свете мне захотелось встать, пройти мимо своего посетителя, не удостоив его даже взглядом, и спуститься к Биллу. Я никогда не заходил к нему в комнату, считал, там нет ничего интересного. Да и сам Стаббс вызывал во весьма смешанные чувства... жалости. Но в ту секунду мне срочно захотелось признать его правоту и попросить прощения. Разумеется — этот профессор не профессор, а самый настоящий псих!
Мне захотелось поддержки, чьей-нибудь, немедленно, вот прямой сейчас. Захотелось пересказать весь этот странный разговор почти дословно, чтоб уж точно не расстроить Билли. Захотелось посмеяться над этой школой волшебства до слез в глазах, до всхлипов в груди и надсадного кашля. Логика отказывалась верить в подобную чушь, а ум, блестящий острый ум, просто кричал своему недоверчивому хозяину — это правда.
Я не знал, что делать, не понимал, почему не могу притворяться перед этим человеком и его проницательными светло-голубыми глазами. Удивиться? Разозлиться? Не поверить? Как себя повести, чтобы не выдать себя настоящего? Он — волшебник? И таких, как он, — целая чертова школа?!
— Волшебства? — выдавил я из себя первый вопрос, пришедший мне в голову.
Переспрашивать я не привык, раз сказано — школа волшебства, то так оно и есть. Уточнять очевидное — удел идиотов, к которым причислить себя я не мог по ряду объективных причин. Впрочем, разве не таким, растерянным и удивленным мог бы выглядеть на моем месте другой, менее умный ребенок?
— Совершенно верно, — сказал Дамблдор.
— Так это... это волшебство — то, что я умею делать?
— Что именно ты умеешь делать?
Я не служил искусству притворства, оно уже давно служило мне: я мог широко улыбаться, мысленно проклиная, и сохранять серьезность, с успехом сдерживая злорадный смех. Однако пустое любопытство Дамблдора и легкое заклятие увещевания, призывающее не особо сопротивляющихся магов быть как можно более правдивыми — и позиции были сданы, а все то, что я так тщательно прятал внутри — вышло наружу. Не знаю, понял ли Альбус, что в первую очередь все те неприглядные вещи, которые мне так нравилось совершать, я прятал не столько от чужих — спрячешь их от ватаги детей! — я прятал их от себя...
— Разное, — я выдохнул. Мое лицо лицо залил горячий румянец, начав от шеи и поднимаясь к впалым щекам. Он был как в лихорадке. — Могу передвигать вещи, не прикасаясь к ним. Могу заставить животных делать то, что я хочу, без всякой дрессировки. Если меня кто-нибудь разозлит, я могу сделать так, что с ним случится что-нибудь плохое. Могу сделать человеку больно, если захочу.
Ноги подгибались и, спотыкаясь, я вернулся к кровати и снова сел, уставившись на свои руки и склонив голову.
— Я знал, что я особенный. Я всегда знал, что что-то такое есть...
— Что ж, ты был абсолютно прав, — сказал Дамблдор. Он больше не улыбался и внимательно смотрел на меня. — Ты волшебник.
Я поднял голову, почувствовал, как мое преобразившееся лицо, лишенное всякого притворства, разглядывают с нескрываемым отвращением. Разумеется, профессор не кривился и не качал головой, осуждая. Но то звериное, что проступило тогда в моих глазах и на скулах, обтянутых кожей гораздо сильнее, чем обычно — испугало моего посетителя.
— Вы тоже волшебник?
— Да.
— Докажите!
Дамблдор поднял брови.
— Если, как я полагаю, ты согласен поступить в Хогвартс...
— Конечно, согласен.
— ...то ты должен, обращаясь ко мне, называть меня «профессор» или «сэр».
Перед глазами все поплыло от возмущения. Придя в мой дом впервые; разрушив веру и растоптав гордость; буднично поведав обычному подростку о некоем волшебстве, он раздавал указания, достойные интеллекта миссис Пигг!
— Простите, сэр. Я хотел сказать — пожалуйста, профессор, не могли бы вы показать мне...
Мужчина достал из кармана сюртука какую-то палку и взмахнул ею.
Шкаф загорелся.
Я кинулся на профессора с целью отобрать палку и спасти хотя бы два костюма и ту самую, заветную коробку!
Но в ту же секунду, как я кинулся на Дамблдора, пламя погасло. Шкаф стоял нетронутый, без единой отметины, профессор выглядел абсолютно довольным. Уголки его губ тянулись вверх, силясь не выдать улыбку, а борода немного подрагивала. Демонстрация силы перед тем, кто слабее, пришлась ему по душе. Но если он и хотел показаться мне чуть более авторитетным, то потерпел фиаско. Униженный, я не сказал профессору, что могу вытворять подобное и без палочки, а прикинулся пораженным произошедшим и затаил еще одну, очередную и сильную обиду.
На этом унижения не закончились, и я подумал, что визит психотерапевта оставил бы после себя гораздо более приятные воспоминания. Меня заставили достать и открыть ту, мою коробку, и пообещать вернуть владельцам все вещи, включая наперсток, йо-йо и красную губную гармонику. Дамблдор не желал понимать — в приюте течет совсем иная жизнь, и если я позаимствовал игрушки, желая сделать больно их хозяевам, значит, на то есть причины и нечего ему идти со своим уставом в чужой монастырь. Он был не просто чересчур правильным, мне он показался просто — глупым.
Далее профессор с видом всезнайки принялся что-то говорить, не оставляя своего поучительного тона. Что-то о воровстве, которого не терпят, Министерстве магии, мол, есть и такое, необходимости контролировать эту самую магию и еще много разных вещей.
Вскоре я перестал слышать слова, они превратились в гул.
Безучастно глядя Дамблдору прямо в глаза, я бесцветным голосом отвечал:
— Да, сэр.
— К твоему сведению, из Хогвартса могут и исключить, понимаешь?
— Да, сэр.
И старался сделать так, чтобы противный чудак не смог угадать ни единой моей мысли. Так же безучастно сложил вещи в коробку, поставил на положенное место, не дав на её счет никаких обещаний, и спросил напрямик:
— У меня нет денег.
У меня их действительно — не было!
— Это легко исправить.
Инструкции о том, что такое школьный фонд, Косой переулок, платформа 9 и ¾, где взять необходимые учебники, телескоп и какую-то мантию — заняли у профессора всего пару минут.
— Вы пойдете со мной?
— Безусловно, если ты...
— Не нужно! — я с горячностью возразил. — Я привык все делать сам, я постоянно хожу один по Лондону.
Дамблдор с заметным облегчением вручил мне конверт со списком необходимых вещей и объяснил, как добраться до «Дырявого Котла». Поговорив еще пару минут о моих родителях и умении говорить со змеями, заинтересованность которым мне, безусловно, польстила, мужчина поспешил распрощаться. Честно говоря, мне хотелось спустить гостя с лестницы, но я понимал, если такое когда-нибудь и случится — то еще очень не скоро. Единственная месть, которую я мог себе тогда позволить — смотреть в спину удаляющемуся от приюта профессору и прожигать её насквозь злобным взглядом моих безоблачных глаз небесного цвета.
Однако, всего пара дней и Альбус напрочь испарился из моей памяти и, как докажет время, тоже самое произошло и с моим образом в его голове. Вспомним мы друг о друге вовсе не через год или два, а тогда, когда жизнь распределит наши роли, и мы начнем их учить. Хваленая проницательность Дамблдора спасовала в самый важный момент, ведь он посчитал меня злобным, опасным мальчишкой но... позабыл о собственном выводе. На его уроках я учился прилежно, никогда не доставлял беспокойства и, если когда-то ясный взгляд профессора и останавливался на мне во время занятий, то Альбус лишь от души улыбался — я был прекрасным ребенком...
* * *
За моей спиной осталось все то, что я с натяжкой, но мог назвать своим. Аккуратно сложенные на столе учебники, заправленное темно-синее покрывало, зеленый шкаф без привычного содержимого, деревянный табурет с расшатанными ножками и такой же стол. В этой комнате меня не было, я всю жизнь старался, чтобы вот так — не было. Да и ни к чему мне было оставлять воспоминания о себе здесь: в одной из нескольких десятков комнат, где живут обделенные люди. Я не оставил ни надписей перочинным ножом на столешнице, ни завалявшихся тетрадок в двух, девственно чистых ящиках. Письменные принадлежности сданы мисс Оливии, а одиннадцать долгих лет — приюту.
Обернуться меня тянула она, перечитанная бесчисленное количество раз книга. И вот её я не просто оставил, я её предал, отрекся. Библия одиноким черным пятном лежала на белом отвороте простыни. Такая знакомая, такая родная — страшно было подумать, что она перепадет кому-то другому.
Я неуверенно, но все же подошел к кровати и внимательно посмотрел на её изголовье, словно в первый раз видел. Миссис Коул свято верила, убежденная парочкой суеверных подруг во главе с миссис Пигг, что слезы мне недоступны и без происков дьявола не обошлось. До сих пор доволен таким сказанием о себе, зародившимся в тех мрачных стенах. Впрочем, и в детстве я на женщину не обижался, меня лишь веселила такая уверенность. Стоило лишь представить, как маленькая Элис получает неуды на всех уроках биологии человека, и я довольно усмехался, ведь слезы доступны всем людям, имеющим здоровые слезные железы.
Видимо, в бытность младенцем, я мало плакал, понимая безрезультатность такого процесса. Кто ж его знает, почему я был так молчалив?!
Однако, на той подушке я прорыдал слишком много ночей для того, кто не умел этого делать. Вспоминая горячую влагу на холодных щеках, сжатые от дикой злобы зубы и кулаки, я почти стыдился вспоминать себя в те минуты, но порыдать в одиночестве мне хотелось нередко. От боли после очередной драки за место под солнцем, обиды на весь мир или от горечи потери всех своих сбережений, что случилось со мной целых два раза. С кем сводить счеты, если не знаешь, кто вор?
Давным-давно я решил — ни один человек на свете не увидит моих слез, а если увидит — поплатится. Держать данное себе обещание намного труднее, чем обещание, данное кому-то еще. Впрочем... кому-то еще я обещаний никогда не давал.
Да, со мной боялись выходить один на один, но напакостить исподтишка — это запросто. Однако стоит заметить, я всегда знал за что и прекрасно осознавал, что не просто делаю зло, я без ума от него, а делать больно мне хотелось все чаще. В этом деле я так преуспел, что порой пугал не только других, но и себя. Болячки Уолли — пустяк. Они не доставляли мне радости. Сломанная рука задиры Джонсона — тоже. Увидев, как мальчишка свалился с раскидистого клена на заднем дворе и услышав его вопль, я до ужаса захотел одного — подойти и добить. Так сильно мне не хотелось пить даже в самый знойный летний день.
Я взял в руки книгу, вальяжно подбросил её, словно капусту на рынке, и уставился немигающим взглядом в белую стену. Она действительно была мне дорога, но к тому моменту я уже понял — в ней нет ни капельки правды. Понял сразу же, как за профессором захлопнулась дверь. Вот так вот, со звуком удара, во мне что-то оборвалось. Вздрогнув всем телом, я толком даже подумать не успел — почему, а сердце уже все решило. Божественным силам в школах не обучают, а бородатый ничем не напомнил мне посланника божьего, разве только его оппонента. Библия враз перестала быть моей тайной, и стала просто бумагой...
Переплет вспыхнул, как спичка, но жар от огня неожиданно сильно обжог мои длинные пальцы. Впервые эта стихия меня не послушалась, и языки пламени рванули ввысь, словно в агонии хотели дотянуться до лица своего вызволителя. Выпустив книгу из рук, я завертелся на месте, перехватил запястье пострадавшей руки и упал на колени. Так, стоя на коленях у пылающих миражей, оказавшихся миражами и ничем иным, я стойко сносил свою боль, а дождавшись, когда она стихнет, медленно поднялся и разогнулся во весь рост.
Со всей силы пнув уже изрядно обгоревший талмуд, я с раздражением понял — не только я отказался от Бога, но и Бог — от меня.
Пепел летал по комнате, похожий на черную вьюгу. Наблюдая за такими, удивительно красивыми и необычными снежинками, я наслаждался их величавостью и гордился собой. Любой другой на моем месте побоялся бы отказаться от того, во что веровал почти что с пеленок, любой — но не я.
Позади протяжно скрипнула дверь.
— Всех нас спалить хочешь?
Немного обернувшись, и все еще не отрывая взгляда от такой красоты, я рассеяно ответил:
— Нет, не хочу.
Билл недоверчиво хмыкнул и засунул руки в карманы широких штанин.
— А я думаю — хочешь.
Я загадочно улыбнулся — был рад видеть Стаббса, ведь сегодняшний раз — последний в году.
Рыжий подошел к окну, выглянул в него, испугался непроглядной темноты и поежился. Лунный свет освещал пустой двор и отбрасываемые оградой причудливые тени казались фигурами потусторонних существ. Утро в Лондоне еще даже не началось, и глаза слипались у обоих, но несчастным от такой ранней побудки выглядел один только Билл.
— Если я такой плохой, зачем встал?
Мальчишка неопределенно пожал плечами.
— Не знаю... — ответил он. — Не одному же тебе тащиться?
И впрямь, чтобы я ни говорил профессору, тащиться через весь город в полном одиночестве, как последний дурак — не моё.
Помолчав немного, Билл заговорил вновь.
— Если бы ты уходил в приходскую школу, Том, ты бы не сжег Библию...
Подойдя к мальчишке вплотную, я заглянул тому в глаза и удивился, не заметив в них и тени легкомыслия. В голосе добряка Билли звучали настоящие мужицкие нотки, так по-взрослому он не разговаривал еще ни с кем в приюте. По-крайней мере, за все годы вынужденного знакомства я ни разу не услышал от него такой обстоятельности, одни только сопли да глупый, надоедливый смех.
— Ты почему бледный такой, а? — как мог участливо поинтересовался я. — Где веснушки? Сбежали?
Билли смутился и покраснел.
— На месте веснушки... — пробурчал он. — Черта с два их вытравишь...
Засмеявшись, я хлопнул приятеля по плечу. Решил успокоить того единственного, кому, как оказалось, не так уж и безразличен.
— В приют для полоумных меня никто не отправляет, Билли. Выше нос!
— Да?! — мальчишка удивился до неприличности, словно даже сомнений в голове не держал на счет адекватности отличника Риддла. — Правда-правда?!
От такой реакции мое благодушие немного померкло. Но все равно, внутри, если и не стало уж совсем хорошо — куда там, когда впереди ждала неизвестность и ватага новых врагов — но стало как-то... теплее.
— Билли, ты умеешь хранить секреты?
— Какие? — с интересом спросил тот.
— Ну, такие, если их открыть их кому-то еще, то можно и жизнью поплатиться?
Интерес погас почти мгновенно, и мальчишка деловито двинулся к выходу, как бы предлагая мне не медлить ни секунды и следовать за ним.
— Не могу... — буркнул он на ходу. — Пошли уже — светает!
— Испугался?
— Тебя все боятся. Самого смелого нашел? Или самого рыжего?
— Я — волшебник.
Билли заткнул уши пальцами и как маленький ребенок в отчаянии замотал головой.
— Ничего не слышу... Не слышу-у-у!
— Я могу делать людям больно, только подумав об этом, и мне это нравится. Мы сейчас поедем к месту, где начинается волшебный мир. А еще я разговариваю со змеями, они меня слушаются не хуже людей, а те люди, которые меня не слушаются, платят за это дорого и...
— Замолчи! — взмолился Билли. — Все знают, что ты сволочь, Томми! Пусть и волшебная! — кричал он. — Я тебя провожаю потому что... потому что... — самостоятельно мальчик причин найти не мог.
За него спокойно закончил Том:
— Потому что ты — дурак.
— Ты уже говорил, — он кивнул. — А тебе не приходило в голову, что кроме дурака тебя-то больше и некому провожать?
Я перестал улыбаться.
— Молодец.
Глаза Билли округлились.
— Нет, правда. Так нам, сволочам, и надо... — и вздохнул. — Ну что, идем? Чего стоишь, смотришь? Злишься? Не надо — ты хороший, не злись...
Стаббс так и стоял, с круглыми глазами и открытым ртом, и мне пришлось легонько подтолкнуть его в спину.
— Ну... — он покраснел, как помидор, и с места не сдвинулся. — Тебе Эмми просила привет передать, или даже два... а Кларк вон... у ворот прыгает... Марта велела витамины не забыть, в желтой банке которые, не в зеленой, те не нужны уже... а Дэннис еще что-то сказать хотел, и биту подарить — на память... но ты вот рано так собрался и если что, мы её тебе почтой, на Рождество... а еще...
Подняв руку, я словно приказал ему замолчать, и дал понять, что извинения приняты, и я хорошо понимаю, что не так уж и одинок.
— Веришь хоть, что я настоящий волшебник?
— Не верю... — прошептал Билли и сглотнул. — Волшебники не бывают... злыми, Томми.
Я польщено фыркнул и сказал:
— Свитер возьми.
— Зачем?
— Мы его распустим на нити, я превращу их в веревочную лестницу, и мы по ней спустимся. Из окна!
— Да?
— Придурок, в четыре утра — холодно!
— Я мигом!
— Давай уже...
В последний раз окинув равнодушным взглядом комнату, где меня больше ничего не держало, я подхватил потертый чемоданчик непонятного цвета и осторожно закрыл за собой дверь. Правда, спускаясь по лестнице, успел сто раз пожалеть, что не умею летать. Малейший шорох мог загубить все дело. Опасливо опуская ногу на очередную ступеньку, я кривился, словно от боли.
— Зубы ноют?
Чуть кубарем не свалившись с лестницы, я обхватил чемоданчик двумя руками, как самое ценное в жизни, и трепетно прижал его к груди.
— Дэнни?!
— Нет, мой призрак... Я тут давеча скончался, а сегодня ночью просыпаюсь — ну не спится призракам — и дай думаю, погуляю! — веселился Бишоп.
— Врешь, — я усмехнулся.
— Конечно, вру, — согласился мальчишка. — Я сегодня не ложился, чтоб проснуться... — и зевнул. — Караулил, когда ж ты вниз потопаешь. Правда, все ждал — ты с окна сиганешь.
— А тебе чего с того?
— Ну, я с благородной целью.
— Какой?
Дэнни замялся, но ненадолго.
— Тебя возле черного выхода, и под окном, наши все ждут. Ну, сейчас уже не все... — мальчишка почесал затылок и опять зевнул. — Те, кто на тебя еще не плюнул. Ты ж еще и садист, оказывается. До четырех утра твой топот копыт по комнате слушать... Генеральную уборку затеял, что ли?!
— А ты чего не одет?
Бишоп философски оглядел свои пижамные брюки в зеленый горошек.
— Они еще и моего сигнала ждут. Осмелели, на прощание. Но я тебя лучше знаю, — ответил он. — Ты ж из-под земли достанешь и подвесишь, как ту Салли...
Двумя ступеньками выше раздалось возмущенное шипение Билли.
— Салли он не под...
— Молчи! — цыкнул я на него. — Спускайся лучше, мы через парадный идем.
— Так мы через него и шли! — удивился тот. — Дай чемодан, помогу...
Передав чемодан приятелю, я остался один на один с Дэнни.
— Замок сложный, отмычкой не обойдешься, а у тебя нет ключей от главного входа. Ни у кого нет — миссис Коулл оба в лифчик ночью засовывает. Даже сторожу не оставляет. Марта сама видела.
Я развел руки, соглашаясь с безвыходностью ситуации, и якобы смущенно улыбнулся.
— Они тебе не нужны?
Вместо ответа — просто кивок.
Дэнни опустил глаза в пол и задумался.
— Ты мог бы стать самым популярным среди нас всех, если бы захотел. Не захотел?
— Ошибся, — ответил я. — Но ничего, исправлюсь.
— Ты хоть и дрянь, Томми, но дрянь честная... — протянул мальчишка, все еще не поднимая глаз. — Ты мне нравишься, правда. Прости меня... ну, за крикет. И другое. Ладно?
— Бита где?
Дэнни хохотнул.
— В комнате, принести?
— Не надо, лучше почтой.
— Договорились... — он улыбнулся. — Ну что, прощаемся на целый год?
Мы пожали друг другу руки и замолчали.
— Мне жаль всех в твоей новой школе, — сказал он таким тоном, что становилось ясно, жалости в нем ни на грош. — Туго же им придется, бедняжкам... — и захихикал в кулак.
— Переживут.
Мальчишка с сомнением покачал головой.
— Дай бог, дай бог...
— Бога нет.
— Кто сказал?
— Я.
— Кем же ты в этом своем приходе станешь, если больше не веришь? — удивился он.
— Лучшим.
Бишоп сделал шаг назад, чуть приподнялся надо мной, и внимательного на меня посмотрел.
— Ты умный и красивый, не то, что я, Томми. Ты обязательно станешь лучшим. Но, знаешь, кого будут любить?
— Тебя? Ты же похож на обезьяну, сам мне говорил! Это сейчас ты крепкий, а как вырастешь, станешь просто жирным, Дэнни.
— Не-е-е-т... — с нескрываемым злорадством ответил Дэнни, ничуть не обидевшись. — За что меня любить? Я их всех ненавижу. Вот его! — и ткнул указательным пальцем мне за спину.
Черный силуэт переминался с ноги на ногу и призывно махал в мою сторону. Такой покладистый, такой хороший человек.
— На его фоне, Томми, мы с тобой как навоз. Догадайся, в кого Эмми втрескалась? Догадываешься? То-то же! На фоне всех добреньких мы — навоз. Усек?!
Я усек, и запомнил, и даже немного зауважал Дэнни за такую, пусть и слишком уж образную, но не глупую речь.
— К чему клонишь?
Мальчишка заговорил быстро и нервно, словно боялся передумать или не успеть.
— Допускаю, ты лучший сорт навоза, чем я. И сможешь стать самым лучшим, но... навоз он и есть навоз, Томми. Пахнем мы одинаково! — зло процедил Дэнни и для убедительности потряс пальцем у меня перед носом. — Думай сколько угодно, что ты лучше всех, но никогда не думай, что ты лучше меня. Ты же будешь на лето возвращаться, ведь так?
Я кивнул, не проронив ни единого звука.
— Хочешь иметь друга, похожего на тебя?
Губы сами собой растянула улыбка, и ответ был мной дан и без слов, а в мою жизнь вошел человек, которому ничего не стоило подсказать мне, в который час и день мой отец обедает со всей семьей, кто мог подкупить любого, кто был настолько же плох, как и я, кто требовал от меня в ответ лишь признания своих сил и деньги, и о ком никто и никогда не узнал...
Не таясь и не заботясь о тишине, две черные тени выпорхнули из ворот приюта, к ним присоединилась третья и мы помчались по безлюдной лондонской улочке. Рассветный туман поглощал свет фонарей, со стороны доков доносилось еле слышное эхо рыбацких голосов, но мы неслись по мостовой с такой скоростью, словно за нами гналась вся команда по крикету в полном составе. Я даже немного отстал, ведь мои нездоровые ноги уже не могли нагнать ни длиннющие конечности Билла, ни короткие, но словно литые конечности Кларка,и я пожалел, что не позволил Стаббсу нести чемодан. Странная и чуждая мне сентиментальность навалилась на меня тем промозглым серым утром так же неожиданно, как снег на какого-нибудь жителя африканской глуши. Уставившись в спину впереди бегущего, остервенело двигающего локтями, будто при беге на скорость, я вдруг понял Луизу. Вот так вот взял и понял все мысли подростка из своего, бесповоротно далекого прошлого.
Мне было жаль Билла, как и ей когда-то меня. Кларк был не один, его берег личный черт. Ну а рыжий? Зачем он бежал так, словно это его путевка в жизнь, а не моя?!
Локти в коричневом вязаном свитере растворились, словно в тумане, их затмили глаза — глаза цвета вереска. Или весны. Или цветов. Я так и не определился. Не был силен в воспевании красоты, но если бы у меня тогда не было моих глаз, я не отказался бы иметь и такие, как у неё. Да и характер у моей няньки был выше всяких похвал — спуска она никому не давала. Парней смело тягала за уши, а девчонкам во сне сбривала волосы с макушек, чтоб знали, как её трогать. И мне оставалось только надеяться, что в тот предрассветный час я не был столь сильно наивен, как она, когда глотая слезы о моей несчастной судьбе, плелась к воротам с опущенной головой. Не догадывалась, что покидает единственно нормальную жизнь, дарованную ей судьбой.
Я не отказался бы и повздыхать, от таких-то мыслей, но дыхание перехватило, в боку закололо, и изображать из себя вырвавшуюся на свободу птицу мне надоело.
— Эй... — я махнул рукой, поставил чемодан на землю и наклонился, опираясь на многострадальные колени. — Стойте, кому говорю... Билли, черт тебя подери!
В приподнятом настроении, раскрасневшийся и отчего-то довольный, Стаббс бега не прекратил, разве только поменял направление и подбежал ко мне с Кларком.
— Ну, ты чего, а? — спросил он, улыбаясь. — Только разогнался!
— Никто за нами не гонится... — просипел я, не успев отдышаться. — Мы вообще где?!
— Мы... — он огляделся. — Это Королевская академия художеств, там Театр Её Величества, значит, на углу Хэймаркета. Вроде так, а что?
— Да ты прям — карта! — приятель усмехнулся.
Билл неожиданно смутился.
— Да я люблю здесь... гулять.
— В кого метишь? Актеры, художники, джентльмены? — приятель продолжал насмехаться над рыжим.
— В люди... — протянул Билли, не слишком довольный такой его проницательностью.
— Ладно, — я, наконец, разогнулся. — Если смогу — помогу. А сейчас — прощаемся, пришли.
— Куда?!
По большому счету, я не сомневался в том, что профессор говорил правду, что существует и этот бар, зажатый между чопорным клубом для английской знати и старенькой книжной лавкой, и сам волшебный мир. Так сумасшедшие не сомневаются в том, что они абсолютно здоровы.
— Не видишь, вон двери с окошком, деревянные?
Мальчишки видели только массивные черные двери клуба с хромированным глазком, и красные двери лавки с блестящей круглой ручкой в форме запятой. Я же видел покосившееся строение из серого, грубо отесанного камня, зажатое между скучными современными домами, совершенно мне неинтересными. Стаббс во все глаза смотрел на ряд аккуратных, словно пряничных домиков, я смотрел только на Стаббса. Тот сжал губы так, что они побелели и силился не заплакать. Ведь эти двери, которые он не видит — не для него.
— Я тут подожду немного, и на задний двор пойду. А вы возвращайтесь, идите...
Кларк крепко обнял меня и похлопал по спине.
— Не напишешь письмо — убью... — прошептал он мне в ухо и только затем отпустил.
Настал мой черед смущаться.
— Напишу, куда я денусь.
— Ну, тогда до свидания, нелюбитель животных? — он подмигнул. — И живого... — за что получил нехилый удар по колену, махнул мне рукой и шагнул в темноту закоулка. Она, темнота, манила его всю жизнь и не могла отпустить ни на миг. — Эй, шпала, тебя проводить? Это мой район, меня здесь не тронут, пошли!
— Сейчас, минутку...
— Билл?
— А?
— Уходи.
Стаббс не ответил, просто протянул мне руку, холодную и костлявую. Я пожал её от души и выпустил отнюдь не сразу. Все та же логика мне подсказывала, действительно, во всем мире не сыскалось бы других таких двух, готовых сломя голову бежать со мной по Лондону в этот мрачный час. Никто не стал бы радоваться за того, кто сам этого не умеет, и не протянул мне руки.
— Держи — это тебе.
Я на вытянутых руках протянул Билли свой чемодан и ткнул им ему в грудь.
— Но это твои вещи!
— Я все сжег, там нет моих вещей.
— Ты что, сдурел? — искренне удивился Билл. — Голым ходить будешь?!
— Мне из приюта ничего не нужно, и так все старое, обойдусь. Там радио. Я вчера ночью купил, заранее договорился, мне принесли.
Билл открыл рот и приготовил новый вопрос.
— Хочешь спросить — почему ночью?
Рот закрылся.
— В приюте больше нет денег, никаких. Ни общей кассы, ни тайника Джонсона. Пуст носок Эрика, кошелек миссис Коул, а в матрасе Роули теперь только клопы. Понимаешь меня? — спросил я вкрадчиво, заглянув в расширенные от ужаса глаза Билли. — Там ничего нет, ни единого шиллинга. На месте только твои, под плиткой, у кровати. Бери уже! — я кончиками пальцев толкнул чемодан, а вместе с ним и Стаббса. — Это подарок. Но в дом не неси, тебя заподозрить могут. Спрячь где-нибудь. У Кларка, к примеру. Когда сможешь, послушаешь, а нет — продашь, оно дорогое.
Слова вышли излишни сухими, я хотел сказать ему больше но, к сожалению, не успел — жизнь маглов коротка, а я вспомнил об этом только тогда, когда говорить уже было не с кем.
Билли, наконец, понял, зачем я его толкаю, вымученно улыбнулся и побрел прочь вслед за Кларком. Он растворялся в дымке тумана, словно призрак. Сначала исчезли ноги, затем спина, плечи. Неожиданно, разрушая мертвую тишину, из-за поворота выкатилась тележка с запряженной в неё тощей клячей и сонным молочником. Стук её колес заставил меня отвлечься от созерцания Билла, а когда взгляд вновь попытался на нем сфокусироваться, того уже не было — ушел.
Вместе с ним ушла и странная чувствительность, так докучавшая мне вот уже целые сутки, и грусть, и стало легче дышать. Расправив плечи, я смело двинулся в сторону странного дома. Пусть я уже не считал себя каким-то особенным, а так, одним из многих, все равно я был лучше обычных людей. Они слишком долго портили мне жизнь. И в ту минуту я не надеялся, просто знал, что стану лучшим среди тех, волшебных, и еще докажу этим, обычным и глупым — я не просто сильный, я сильнее.
В который раз почувствовав — мои красивые губы кривит безумная, недетская ухмылка — я молниеносно спохватился и прекратил улыбаться, но вовсе не потому, что был расстроен её наличием. Просто с этой самой минуты я пообещал себе тоже, что еще недавно так честно поведал Бишопу.
Раз я настоящий не нравился окружающим меня людям, то это никакая не беда — я с легкостью стану иным... Беги от двери ведьмы Мэри. Уползаю Снейпа. Профессионально. Дорого. (с)
