Надежда умирает с последним в нее уверовавшим…
Пятьсот шестьдесят один… пятьсот шестьдесят два… пятьсот шестьдесят три…
Мне уже не больно…
Пятьсот шестьдесят четыре…
Кто сказал, что Гермиона Грейнджер никогда не опаздывает? Я опоздала. О-поз-да-ла… не успела. Вернулась в Визжащую хижину, а там – никого. Огромная лужа крови. До сих пор ощущаю ее тошнотворный запах. И мух, настырно жужжащих над ухом, ползающих по моей липкой от пота коже. Я сидела прямо там, на грязном полу и сама себе казалась полуразложившимся трупом. Ты меня не дождался… ушел.
Пятьсот шестьдесят пять… пятьсот шестьдесят шесть…
Гарри, прекрати меня сбивать, а то придется снова начинать сначала!
Пятьсот шестьдесят шесть…
Помню, с каким ужасом и отвращением ты смотрел на меня, когда узнал обо мне и Северусе. А к кому я еще могла пойти? Не к Рону же. Он бы и подавно не понял. Да и занят был тогда – дни и ночи проводил с миссис Уизли, которая почти помешалась от горя, похоронив сына. Я и Снейп. Я и человек, любивший твою мать. Интересно, ты до сих пор считаешь нас предателями?
Пятьсот пятьдесят один… пятьсот пятьдесят два…
Почти убедила себя в том, что после нашего ухода из хижины Северус встал, отряхнулся и спокойно ушел, наплевав на всех и вся: мавр сделал свое дело и вполне мог удалиться со сцены, не требуя продолжения банкета. Может быть, он и сумел справиться сам… без моей помощи…
Пятьсот пятьдесят три… пятьсот пятьдесят четыре…
Рон, сколько раз тебе объяснять, что верхний треугольник нужно разворачивать в квадрат… вот, правильно, а теперь переверни.
Пятьсот пятьдесят пять…
Я устала. Рон, лучше посчитай со мной, хорошо?
Пятьсот пятьдесят шесть…
Это ведь ты, Рон, сказал мне, что Северуса казнят на рассвете. После Битвы авроры нашли его раньше меня. Спасли. Дали увидеть солнце, вдохнуть полной грудью, почувствовать себя живым. Чтобы убить.
Пятьсот шестьдесят…
Я валялась в ногах у председателя Визенгамота. Клялась и божилась, что смогу представить доказательства невиновности Северуса. Судья согласился дать отсрочку исполнения приговора. И я снова опоздала… Поцелуй дементора. Точка. Конец.
Пятьсот шестьдесят…
Это я виновата. Пустые черные глаза преследуют меня днем и ночью. Я тормошила тебя, растирала холодные безвольные руки, целовала подушечки пальцев, гладила по щеке…Ты ведь всегда терпеть не мог, когда я касалась твоего лица. Рявкни на меня, оттолкни, возненавидь наконец! Мы сидели в промозглой камере, над нами возвышались авроры, за окном ярко светило летнее солнце, а волны с ревом разбивались о глухие безразличные стены Азкабана. Не помню, что было дальше… только крик в ушах. Тонкое завывание раненой волчицы. Я до сих пор немного хриплю.
Пятьсот…
Моя вина. Только моя. Душу, которую вытянули из человека дементоры, нельзя вернуть. Они ее просто съедают. И переваривают. Как можно съесть душу? Она не отправляется в Ад или Рай, не зависает в Чистилище. Не верю. Нет. Сколько книг я прочла? Сотни… тысячи… какая разница? Нет там ничего. Абсолютно бесполезный и бессмысленный набор букв и цифр.
Пятьсот… пятьсот… пятьсот… пятьсот… пятьсот… сколько?..
Нет, Гарри, мне не больно, это просто порез от бумаги. Не волнуйся.
Один… два… три…
Ты говорил, что мне надо быть сильной. Только я не могу так – одна… без тебя.
Кто сказал, что всегда один любит, а другой позволяет себя любить? Моей любви с лихвой хватало на двоих…
Семь… восемь…
Сколько раз я навещала тебя в Мунго? Не могу. Нет сил видеть тебя таким. Прости, прости, не тебя – твою пустую оболочку. Овсянка вечно стекает по подбородку на слюнявчик и засыхает на щетине, какая-то серая застиранная пижама болтается на худых плечах, словно на вешалке. Серый тебе не идет. А твои волосы поседели. Они их подстригли. Короткий ежик на голове сделал тебя таким родным, таким беззащитным… и ранимым… твой взгляд проходит сквозь меня. Меня нет. Тебя нет. Нас – нет.
Тридцать восемь… тридцать девять… сорок…
Тебе плохо там. Там, где ты есть. Книги лгут. Все лгут. Тебя мучают. Твою душу терзают и рвут на части. Каждую ночь я вижу это. Я страдаю вместе с тобой. Слышу твой безмолвный крик, и голова моя гудит, словно пустой котел, лопаясь от боли. Я не могу снова бросить тебя одного. Не сейчас. Не теперь.
Пятьдесят пять…
Кровь красная. И соленая. И в воде красиво тает алым сигаретным дымом… незаметно растворяется туманными облачками и исчезает, словно ничего и не было. А может, ничего и не было?..
Шестьдесят…
Я хочу к тебе. Если я не могу вернуть тебя обратно… если нет пути назад, значит надо – что? О, я много думала. Я ведь умная, да? Все просто: поцелуй дементора – и я с тобой. Пусть меня казнят. Пусть вынесут приговор… пусть.
Шестьдесят шесть…
Как он извивался и визжал, когда я наставила на него свою волшебную палочку! Он умолял меня пощадить его. Авада Кедавра или Круцио? Он заслужил смерть? Легкую и быструю? Или долгую и мучительную? Я не смогла. Я выбрала самого бесполезного. Того, кто всегда служил и будет служить и нашим и вашим. Но не смогла.
Семьдесят один… семьдесят два…
В следующий раз принеси мне еще пачку бумаги, пожалуйста. Нет, Рон, книг не надо.
Семьдесят девять…
Они все думают, что я сошла с ума. Палочку у меня отобрали. Мою палочку. Это как отрезать часть тела. Эй, у кого-нибудь есть лишний орган? Ухо, глаз, рука? Сердце?
Восемьдесят четыре… восемьдесят пять… восемьдесят шесть…
Вон там, коробка еще есть! Да нет, левее… сейчас... Я сама. Вот.
Семьдесят шесть… семьдесят шесть?..
Мерлин! А ведь наличие палочки еще не делает из маггла волшебника – просто кусок дерева. Волшебство – оно внутри человека. Либо есть, либо нет. Главное – отыскать его среди собственного дерьма.
Раз… два… три…
Они дают мне зелье сна без сновидений. А я не хочу. Тогда я не вижу тебя. Нет-нет, ты не виноват в том, что я боюсь засыпать! Просто мне слишком страшно. Слишком жутко в твоем мире. Среди монстров, неутомимо охотящихся за нами. Они всегда настигают нас. Каждую ночь – неотвратимо, как восход Луны. Я давно уже труп. В моих глазницах копошатся могильные черви, а плоть облезла с костей, оставив только клок волос на макушке…
Я просыпаюсь, ворочаясь в земле смешанной с кровью, а по мне снуют сотни стрекочущих насекомых... кричу, давясь и отплевываясь ими, вытряхиваю из волос, бегу в ванную, встаю под душ и остервенело трусь мочалкой. Они не смываются. Никогда. Они прогрызают ходы в моей коже, прячась под ней до следующей ночи. Больно… как же это больно…
Пять… шесть… семь…
Это ведь не я. Я порезала себе вены?! Они всё врут! Врут! Врут! Я не могла! Я просто хотела немного отдохнуть… а ты кричал… и опять кто-то смачно чавкал над ухом, пожирая чужие души… а ты звал меня… и сороконожки… они снова полезли из моей кожи… они бежали и бежали. Я даже не пыталась их остановить, только смотрела – это же неправильно… они не должны быть во мне. Пусть уходят… прочь, прочь, прочь… меня тошнит, выворачивая наизнанку…
Невообразимо длинный червь все тянулся и тянулся из моих запястий. Он рвался в моих руках, а я чувствовала, как его нитевидное тело движется по моим сосудам. Я сматывала его словно клубок, слезы смешивались с кровью и слизью, а тело мое превратилось в одну сплошную рваную рану… мне страшно… мамочка… как же мне страшно…
Семь…
Не надо! Не зовите никого! Пожалуйста! Со мной уже все в порядке! Гарри, ну, ты же видишь, я уже не плачу! Пожалуйста, пожалуйста, иначе они снова запретят вам приходить ко мне! Вот, смотри, Рон, все, все – видишь? Все хорошо!!!
Раз… два… три…
Я смогу. На этот раз я успею. Доктор Кларк сказал, что если я буду себя хорошо вести и пить лекарства, то они разрешат мне тебя увидеть. Он говорит – ты лежишь в соседней палате. Иногда по вечерам я тихо сажусь у стены и замираю там, скрючившись за спинкой кровати. Не знаю, что я хочу услышать… мне просто нужно быть к тебе хоть чуточку ближе. Еще раз почувствовать твои сильные ладони на моем теле. Хочу быть слабой… хочу, чтобы все закончилось… как угодно… только скорее.
Три…
Не зря же я столько читала – когда-нибудь количество все-таки должно было перейти в качество. В Японии есть древняя легенда: надо сделать тысячу бумажных журавликов, выпустить их и тогда самое заветное желание сбудется. Ты вернешься. Обязательно вернешься. Я смогу. Надо только сосчитать…
Четыре… пять… шесть…
Рон часто приходит. Даже тайком от колдомедиков пронес схему, как правильно складывать оригами. А у него самого плохо получается, да не особо-то и надо – я ведь должна все сделать сама, иначе ничего не выйдет. Волшебство слишком тонкая материя: малейшая оплошность – и все, пиши пропало. Моя палата уже усыпана журавликами. Они неподвижно лежат на полу, устилая его белоснежным шелестящим ковром. Осторожно пробираюсь между ними, боясь потревожить или помять – а то как же они потом полетят со сломанными крыльями?
Семь… восемь… девять…
Постоянно сбиваюсь со счета. Понятия не имею, сколько мне еще осталось доделать. Спасибо Рону – он помогает. Гарри вот тоже сегодня пришел. Вместе мы быстро управимся.
Десять… девять… восемь…
Я больше не сопротивляюсь, когда мне дают зелье сна без сновидений. Кусайся, царапайся, кричи, не кричи – все равно не поможет, они лишь снова будут пялиться на меня, как на буйнопомешанную. И усыпят на несколько дней, а тогда я не смогу создавать моих птичек. Это время. Оно уходит. Неумолимо. Постоянно. Я почти слышу, как тихой струйкой сыпется песок, с каждой упавшей крупинкой унося частицу надежды.
Я не предательница, Северус, правда… снова пью лекарство и не могу быть с тобой рядом, чтобы разделить твои муки. Чтобы опять встретиться с тобой и умереть на рассвете. Но зато днем я делаю журавликов. Много журавликов. Они прилетят за тобой! Обязательно прилетят! Совсем скоро. Мне осталось еще совсем чуть-чуть… жди… пожалуйста, дождись… пожалуйста… прости меня… прости… они прилетят… прилетят… я не опоздаю… жди… жди… прости… еще немного…
Снимите их с меня! Я не хочуууу!!! Не надоооо!!! Неет!!!
Больно… как же мне больно… и темно.
***
Когда крики Гермионы стихли, а колдомедики перестали сновать из палаты и обратно, Рон с Гарри отошли от дверей, спустились к дежурной медиковедьме, забрали у нее свои палочки и вышли на улицу. Они постояли с минуту, щурясь от солнечного света. Не сговариваясь, молодые люди миновали заляпанную известкой витрину «Чист и Лозоход лимитед» и свернули за угол. Задний двор вечно ремонтирующегося универмага, где располагалась больница святого Мунго, был завален строительным мусором.
– Какого черта! – Гарри яростно схватил друга за грудки и припечатал его к стене под пожарной лестницей. – Ты – больной! Зачем ты украл журавликов? Я видел, как ты их постоянно распихивал по карманам, стоило ей только отвернуться!
Рон прятал глаза от разъяренного друга. Тот с отвращением отпустил его и взъерошил свои черные волосы.
– Зачем? – тоскливо повторил Гарри. – Господи, это же все, что у нее осталось…
– Ты ведь редко здесь бываешь… стыдно, да? Ты помнишь, когда приходил к ней в последний раз? Я навещаю Гермиону раз в неделю, иногда чаще. Все, что осталось, говоришь… – Рон невесело усмехнулся. – Она сделала свою тысячу журавликов еще в прошлом году… вот…
Рыжеволосый парень дрожащими руками выгребал из карманов мятую бумагу, и мертвые птицы падали в пыль к его ногам, а ветер сносил их к мусорной куче. Гарри застонал и схватился руками за голову.
– Завтра хоронят Снейпа…
– Профессора Снейпа, – автоматически поправил Рон.
– Я не могу ей сказать…
– И не надо.
Они посмотрели друг другу в глаза. Гарри кивнул и поправил очки:
– Я приду в пятницу. Нужно будет куртку захватить. С карманами.
