***
Водоворот метаний
Я вам не золотая рыбка
В аквариуме на продажу.
Не исполняю я желанья,
Не буду есть ваш корм я даже.
Стучать не надо по стеклу,
Хоть сон давно мне и не снится.
Но если завтра поутру
Я окажусь в глухой темнице,
Поблекнет разума краса,
И любопытства дерзость сгинет.
Я так боюсь, закрыв глаза,
Упасть в водоворот икринок.
Гермиона Джин Грейнджер (7 лет)
***
Мне четыре года, когда я вдруг понимаю, что происходит нечто странное.
Я должна сидеть в своей комнате: родители куда-то ушли на весь вечер и оставили меня с ужасной миссис П., которая живет по соседству. Я эту миссис П. терпеть не могу; она же притворяется, что неплохо со мной ладит. У нее седые волосы, целый гардероб платьев мышиного цвета и острые мелкие зубы. При родителях она называет меня любознательным ребенком, а в их отсутствие – не в меру любопытной нахалкой. Я понимаю разницу между любознательностью и любопытством, потому что сверилась с огромным черным словарем, который тяжелее меня. Мне нравится слово «любопытство»: от него пахнет приключениями и оно смешно щекочет верхнюю губу. Ярлык «нахалка» я считаю возмутительным.
Я лежу в кровати, и мне по-настоящему, до слез скучно. Миссис П. запретила – запретила! – мне вставать, и я не смею ее ослушаться, потому что такая вот у меня натура.
«Но ведь еще слишком рано для того, чтобы ложиться спать!» – захныкала я, колотя пятками по матрацу и указывая на настенные часы. – «Всего семь вечера!»
«Ты слишком мала, чтобы уметь определять время, так что перестань притворяться», – прошипела миссис П., подкрепив это ядовитым взглядом. Я в долгу не осталась, поэтому она добавила, прежде чем закрыть дверь: «Кому-нибудь давно пора тебя выпороть. Ты всего лишь наглая соплячка, хотя твои родители и обращаются с тобой, как со взрослой. От меня таких глупостей не дождешься».
Я вытираю кулаком слезу со щеки и, лежа в полумраке, направляю всю свою злобу на сморщенное лицо миссис П. Я практически вижу, как она падает с лестницы, как ее серое платье ближе к нижним ступенькам задирается, открывая взору огромные трусищи в горошек. Мечтаю о том, чтобы у нее горели волосы – сияющим красным пламенем, как у драконов в сказках. Представляю, как она вот-вот подавится печеньем, и сухие крошки прилипнут к ее горлу, а лицо посереет в тон одежде.
С кухни доносится панически громкий кашель, за которым следуют несколько гулких ударов по груди.
– Батюшки! – хрипит миссис П., продышавшись. По моему лицу расползается улыбка.
– Я хочу читать! – вдруг кричу я с кровати, и она орет в ответ:
– Ложись спать, несносный ребенок! Тебе четыре года, ты не умеешь читать!
Слова «несносный» и «нахальный» – синонимы. Миссис П. нужно срочно придумать для меня новые оскорбления. Скрестив руки на груди, я не могу не поморщиться: много она знает! Я хочу читать, потому что очень даже умею. Научилась практически сто лет назад!
С кровати я не могу дотянуться до книжной полки. Это дилемма, то есть затруднительное положение. Книжная полка – у противоположной стены спальни. Я вижу драгоценные ряды корешков, выстроенные в алфавитном порядке названия. Хочется перечитать «Плюшевого зайца». Я очень хорошо знаю, где именно стоит эта книга. Зажмурившись и вытянув руки вперед, я пытаюсь сконцентрироваться, почувствовать кончиками пальцев закругленные углы старого жесткого переплета, такого привычного и родного, как прядь моих волос, обычно оказывающаяся на лице во время сна.
Мне так нужна эта книга. Нужна эта книга. Эта книга мне так нужна.
И вдруг – вот она, в моих руках, будто и не стояла только что на полке. От удивления я не могу произнести ни звука, только лежу тихо-тихо, разглядывая предмет, который секунду назад был на другом конце комнаты. Сначала там, а теперь здесь.
Как это могло произойти?
Я кручу книгу в руках, все еще не веря, что она настоящая. Может, это мне снится? Я не помню, как уснула, но нестерпимая скука могла сморить меня незаметно.
Открыв первую страницу, я начинаю читать – вслух, но так тихо, что сама себя почти не слышу: «Жил-был плюшевый заяц, и он был прелестным…»
«Прелестный» – это по-простому «хороший».
И тут мне становится так тепло и спокойно внутри, так прелестно, что даже не дышится. Я будто парю над мамиными клумбами, которые как раз под окном моей спальни, и думаю о цветах, пробивающихся в конце зимы через остатки грязного снега, – о нежных, миниатюрных лепестках, почти прозрачных и одновременно выносливых.
Это невозможно. Это чудо. Но оно кажется таким настоящим, таким реальным.
Я улыбаюсь в темноте.
Это волшебство.
***
В семь лет у меня появляется первое домашнее животное.
В семь лет я пишу свое первое стихотворение.
Слова всегда окружали меня, но теперь они роятся в голове и жужжат, жужжат, жужжат, чтобы я их выпустила.
Я провожу бессчетные часы в своей комнате с книгами, тетрадками и ручками. Маленький пластиковый аквариум занимает угол моего стола. Внутри – пластиковый замок, пластиковое растение и золотая рыбка. Я назвала ее Унцией.
К Унции прилагалась брошюрка болотного цвета под названием «Уход за золотой рыбкой». Я изучила ее от корки до корки за десять минут.
Мы с рыбкой долго внимательно смотрим друг на друга. Когда мне кажется, что мы достигли взаимопонимания, я беру ручку и начинаю писать.
«Это же стихотворение, – думаю я, аккуратно выводя буквы. – Настоящее стихотворение!»
Поставив точку, я не могу перестать улыбаться. Получилось великолепно. Это самая замечательная вещь в мире. Стихотворение выражает все то, что я давно хотела сказать, но не могла. По крайней мере, вслух. Мне не терпится его кому-нибудь показать.
Но кому?
Друзей у меня нет, во всяком случае, таких, с которыми я бы общалась после школы.
Я уже три раза прочитала его Унции, но не уверена, что она что-то слышала. Придется пока что удовольствоваться родителями.
Они слушают вежливо и терпеливо, как всякий раз, когда я появляюсь с каким-нибудь новым увлечением под мышкой. Родители меня любят, это точно, но я сомневаюсь, что они по-настоящему понимают меня.
– Я вам не золотая рыбка…
Закончив читать и догадавшись по двум деревянным улыбкам, что сбила родителей с толку, я тороплюсь объяснить:
– «Водоворот метаний» и «водоворот икринок» – это лексический повтор и одновременно игра слов, понимаете? Рыбы мечут икру. Об этом в брошюре было написано.
Я чувствую себя ужасно умной, но родители лишь кивают с напускной серьезностью.
– Я полностью с тобой согласен, милая. Ты однозначно не золотая рыбка, – это все, что может выдавить из себя папа.
– И ты действительно не исполняешь желания. Разве я не говорила тебе подобрать волосы? – добавляет мама с белоснежной улыбкой. – Хороший стишок, Гермиона. А теперь пойдем, пора ужинать.
Ужинать, говорите, пора? Да, с этим не поспоришь.
Я откладываю тетрадку со стихотворением в сторону и не вспоминаю о нем почти десять лет.
***
В одиннадцать я получаю письмо. Раскрываю конверт, а сердце стучит как бешеное. Бумага такая плотная и гладкая, что я чувствую важность написанного кончиками пальцев, и необъяснимая энергия разливается вдоль моих рук все выше и выше.
«Дорогая мисс Грейнджер,
Мы рады проинформировать Вас, что Вам предоставлено место в Школе чародейства и волшебства “Хогвартс”…»
Родители читают, заглядывая мне через плечо. Я первая дохожу до конца и просто стою с отвисшей челюстью, не веря своим глазам и одновременно понимая, что все к этому и шло.
– Что ж, – медленно произносит папа, в то время как мама закрывает одной рукой рот, а пальцами другой больно впивается мне в плечо. – Пожалуй, это объясняет некоторые моменты.
Прижимая письмо к сердцу, я начинаю смеяться и не могу успокоиться. Это объясняет все.
***
Мне тринадцать, и меня все раздражает – моя одежда, мои друзья, мои волосы. Моя, черт возьми, кожа.
Иногда я смотрю на людей вокруг и думаю, что ненавижу каждого в этой школе. Я почти уверена, что девяносто процентов из них отвечают мне взаимностью.
Иногда я смотрю на людей вокруг, а потом на себя, и думаю, что кто-то когда-то отправил письмо не по тому адресу.
***
В пятнадцать я впервые целуюсь с парнем.
Я попривыкла к своему изменившемуся виду – к этим бедрам, этой груди – и начинаю чувствовать себя более привлекательной, чем мне казалось раньше.
Я узнала больше о своем теле и о том, на что оно способно.
Меня больше не бесит все подряд, и, думаю, не все окружающие меня ненавидят.
У Виктора Крама очень нежные губы.
***
В семнадцать я понимаю, что страдаю от бессонницы. Я знаю наверняка, потому что сверилась со справочником:
«Жалобы на плохое засыпание: например, если невозможно уснуть, даже проворочавшись час и более». Есть.
«Трудности с сохранением сна: проснувшись ночью, снова уснуть не получается». Есть.
«Чрезвычайно раннее пробуждение по утрам». Хм… Что значит «чрезвычайно раннее»? Я просто не вижу смысла валяться в кровати все утро. Это же потеря драгоценного времени, в которое можно было бы заняться чтением или повторить что-нибудь для школы.
«Раздражительность, вялость и состояние беспокойства, вызванные неудовлетворительной продолжительностью сна. Неспособность справиться с поставленными задачами в течение дня». Ничего подобного! Я никогда не бываю раздражительной и вялой. Да, беспокоюсь время от времени, но при этом всегда справляюсь с поставленными задачами – на сто двадцать процентов! Можете спросить кого угодно.
И все же…
Бессонница коварна: она подкрадывается незаметно. Одна редкая ночь бодрствования становится двумя, потом тремя. Под конец целые недели проходят в тумане, и я с трудом вспоминаю, когда в последний раз спала больше, чем пару часов подряд.
Ночи кажутся мне невыносимо длинными. Время ползет медленнее черепахи – один час, два, три, четыре… Я зажмуриваюсь так сильно, как только могу, будто этим получится убедить мозг, что он действительно может отключиться. Я пишу под одеялом, пока судорога не сводит пальцы и перо не выпадает из руки. Я хожу по спальне тихо-тихо, стараясь не разбудить мерно дышащих соседок.
Не то чтобы я не обращалась за помощью: я умоляла мадам Помфри давать мне более сильные Усыпляющие зелья, но она только ворчала и советовала выпить ромашкового чая, принять горячую ванну, больше расслабляться и меньше корпеть над учебниками.
Одна ночь, две, три… Однажды я не сплю почти четыре дня, если не считать пяти разрозненных часов. И все же я каким-то образом продолжаю функционировать – я обязана продолжать.
Потому что мы добрались до моей любимой части этой истории – части, в которой появляешься ты.
***
Я не сплю и не сплю и не сплю, и вдруг в один прекрасный день начинаю плакать прямо в твоей классной комнате. Я так устала, что даже не замечаю текущих по щекам слез, пока учебники не выпадают из моих рук. Говорю Рону и Гарри, чтобы шли без меня, а они и рады побыстрей убраться из твоего кабинета. Мне нужно только немножко побыть одной, что в твоем присутствии совсем не сложно.
Я тихо засовываю учебники в сумку, будучи уверена, что ты меня не заметишь. Плачу я так же тихо. Слезы собираются на подбородке и методично капают на древний каменный пол. Я понимаю, что все ученики давно разошлись, когда боковым зрением замечаю носки твоей обуви, появившиеся рядом с моими коленями.
– Мисс Грейнджер, – говоришь ты.
Я вытираю лицо рукавом, но от этого лучше не становится. Теперь моя кожа мокрая и липкая, будто я только что вынырнула из океана. Я слышу твой голос, он доходит до моего мозга, но ответить почему-то не получается.
– Мисс Грейнджер, – повторяешь ты с нажимом, и мне совсем некуда деваться. Под твоим взглядом я чувствую себя – по праву – жалким, насквозь промокшим насекомым.
Я поднимаю глаза – высоко-высоко.
– У этого представления есть какая-либо причина? – спрашиваешь ты. – Почему вы сидите на полу, изображая из себя постиранного книззла?
Засунув последнюю книгу в сумку, я пытаюсь подняться, однако ноги меня не держат. Перестать реветь тоже не получается.
– Это просто усталость, – говорю я. Такое объяснение даже мне самой кажется недостойным, сумасшедшим. Выражение на твоем лице подтверждает мои ощущения.
– Просто усталость? – повторяешь ты.
Кивнув, я шмыгаю носом и нечаянно икаю. Безнадежный случай.
До меня доносится твой вынужденный вздох. Понятно: я тебя раздражаю. От этой мысли мне становится еще хуже, и слезы начинают капать чаще.
– Так, – говоришь ты наконец и протягиваешь мне руку, поясняя: – Будет крайне некстати, если вы простудитесь и умрете, потому что сидели в луже на холодном полу моего кабинета.
Мне еще никогда не приходилось касаться твоей кожи, и я не могу не заметить, что твоя рука очень бледная, мягкая и намного более теплая, чем можно себе представить – если бы у меня была смелость представлять себе такие вещи.
Ты ставишь меня на ноги одним плавным движением. Я будто парю, одновременно стоя перед тобой, озадаченная и возвращенная к реальности твоим присутствием. Пытаюсь сказать «спасибо», но оказывается, что звуки внутри меня пока не могут сформироваться.
– Вы опоздаете на следующую пару, – говоришь ты, нарушая затянувшееся молчание.
– Спасибо.
– Попробуйте спать почаще, – добавляешь ты. Я знаю, что тебе хотелось сказать это едко и отстраненно, но все равно слышу в твоем голосе что-то еще – что-то неуловимо-нежное, будто пробивающееся сквозь подтаявший снег.
– Попробую, – отвечаю я, а потом в третий раз говорю: – Спасибо.
Ты просто киваешь и резко разворачиваешься, взметая полы своей мантии. Черное-черное море. «Я могла бы в нем утонуть», – думаю я, и меня это совершенно не тревожит.
Это первое мимолетное проявление доброты было такой мелочью, до которой ты снизошел так неохотно, и все же я запомнила его на всю жизнь, сохранила в сердце навсегда.
***
Ближе к концу учебного года просторная, в принципе, спальня начинает казаться мне тюремной камерой.
Однажды ночью после нескольких часов метаний я понимаю, что потеряю остатки рассудка, если останусь в спальне еще хоть на минуту. Мне не нравится нарушать правила, но иногда другого выхода нет. Под покровом темноты я крадусь наружу, ступая тихо, как кошка.
Я часами гуляю по молчаливым коридорам, в какой-то момент замечая, что хожу кругами. Время проходит; начинает светать.
Ночь за ночью то же самое: шелест моих шагов, шепот моего дыхания, круговорот бессвязных мыслей, снова и снова и снова…
Через некоторое время, однако, происходит кое-что новое. Через некоторое время я вижу ночью тебя.
Едва заметив твой силуэт, бесшумно парящий впереди меня по коридору, я останавливаюсь как вкопанная: «Что же делать? Развернуться и убежать? Сделать вид, что упала в обморок?»
Но уже слишком поздно. Ты поворачиваешься и видишь меня, замершую на месте с приоткрытым ртом и круглыми глазами. В шесть огромных шагов ты уже рядом. Ярость и что-то еще, неуловимое, сменяют друг друга на твоем лице интригующим калейдоскопом.
– Мисс Грейнджер, – шипишь ты в темноте, выделяя каждый слог. Теплое дыхание касается моей щеки.
– Профессор Снейп, – покорно говорю я, ожидая оглашения приговора. Я слышу, как ты дышишь – или думаешь – или и то, и другое. Ты стоишь невероятно близко. Что же ты решишь? Сколько часов отработок, сколько котлов?.. Эта мысль утешает: по крайней мере, будет, чем заняться вечерами. Но вместо этого…
– Почему вы разгуливаете по коридорам после отбоя? – спрашиваешь ты с любопытством вместо ожидаемой злости. Любопытство – это я понимаю.
– Не могу уснуть, – отвечаю я. – Все пытаюсь и пытаюсь, но никак не получается. Наверное, я не умею спать.
Мой голос дрожит, будто я сейчас разрыдаюсь, но этого точно не случится: я слишком вымотана для того, чтобы плакать. Закрыв глаза, я покачиваюсь на ногах. Как же я устала… Когда я вновь открываю глаза, то вижу, что ты пристально смотришь на меня, как тогда в классе.
Я внутренне готовлюсь к неизбежным нотациям, но ты лишь вздыхаешь и чуть склоняешь голову, размышляя, как со мной поступить. Мне ничего не приходит на ум, да и тебе, кажется, тоже. Как со мной поступить? Ты говоришь:
– Полагаю, вы уже пробовали Усыпляющее зелье?
– Да, сэр.
– Пассифлору инкарнатную?
– Да.
– Со щепоткой…
– Да, – прерываю я тебя прежде, чем ты успеваешь закончить предложение. – Я уже перепробовала все.
– Тогда идемте, – говоришь ты внезапно, твой голос темнее ночи. – Прогуляемся.
***
Мы бродим по замку до рассвета, не говоря ни слова.
Мы бродим, пока мое тело не устает под стать моей голове. Когда ты наконец останавливаешься, я вижу, что мы у портрета Полной Дамы. Я, как говорится, сплю на ходу. Хочу сказать «спасибо», но ты лишь резко указываешь на вход, так что я просто киваю и перешагиваю через порог.
Каким-то чудом добравшись до постели, я падаю в нее и засыпаю так крепко, что Лаванда потом будит меня в панике, потому что думает, что я умерла.
После этого первого раза наши ночные прогулки становятся регулярными и с нетерпением ожидаемыми – по меньшей мере, мною.
***
Сначала мы практически не разговариваем. От слова «совсем». Потому что даже наш шепот звучит громовыми раскатами в абсолютной тишине спящего замка.
Как выясняется, тривиальный обмен любезностями ты все равно не жалуешь.
Однажды ночью наши руки случайно задевают друг друга. Меня это не смущает, но ты отскакиваешь, словно ужаленный, и все еще пытаешься испепелить меня взглядом, будто я сделала это нарочно.
В другой раз наши пальцы едва уловимо соприкасаются уже на ходу. Ты смотришь на меня искоса, но отстраняешься не так резко, как раньше.
Еще одной ночью Пивз пугает меня, опрокинув статую, и я решаюсь взять тебя за руку, обхватив пальцами твою ладонь. У тебя гладкая, теплая кожа. Твои пальцы вздрагивают, и я чувствую на себе твой изучающий взгляд, но ты лишь вздыхаешь, смирившись с таким развитием событий.
Мы бродим рука об руку часы напролет.
***
Чего я только ни рассказала тебе во время наших прогулок! Вещи, которыми нельзя поделиться ни с кем.
В темноте разговаривать с тобой проще. «В шесть лет я сломала куклу двоюродной сестры. Специально». «Это я украла ингредиенты из вашей кладовой на втором курсе». И еще:
– Иногда я с удовольствием променяла бы часть своих мозгов на большие…
– Мисс Грейнджер, – прерываешь ты меня, – возможно, вам стоит завести подругу. Или дневник. Или взяться за написание сентиментальной поэзии.
Кстати, о поэзии! На эту тему мне тоже есть что сказать.
– Я вам не золотая рыбка, – начинаю декламировать я и слышу покашливание: ты изо всех сил стараешься не улыбнуться. – Мне было семь! – говорю я в свое оправдание. Ты коротко киваешь и деликатно скрываешь свое веселье.
Я начинаю сначала, и ты больше не прерываешь меня: наверное, стих тебе нравится, и мне приятно.
– Понимаете, – добавляю я, – тут…
– Лексический повтор и игра слов, – заканчиваешь ты. – Рыбы мечут икру. Разумеется.
Не могу не закатить глаза:
– На этом свете вообще есть что-нибудь, чего вы не знаете или не замечаете? – Я понимаю, что это граничит с наглостью, и рада, когда ты просто поднимаешь бровь, не удостоив меня ответом. – Вы единственный, кому я читала это стихотворение. Кроме моих родителей. И рыбки, конечно, – лепечу я. – Понимаете, у меня тогда не было друзей. Да и сейчас их не то чтобы много, но это не страшно, потому что разве можно чувствовать отсутствие чего-то, чего у человека никогда не было? Как вы думаете?
Твоя рука как-то странно сжимается вокруг моей, останавливая этим мое словесное извержение. Прерывая этим мое дыхание. Я не смею посмотреть на тебя, но готова поклясться, что ощущаю на себе твой взгляд.
– Конечно, это можно чувствовать, – говоришь ты, когда мы смотрим на восходящее солнце и его кроваво-красные лучи касаются наших усталых лиц.
***
Я помню эту ночь в таких подробностях, потому что она оказывается нашей последней.
– Спокойной ночи, профессор, – говорю я, останавливаясь перед портретом. Полная Дама продолжает спать, тихонько похрапывая в своей раме.
Когда ты искоса смотришь на окно в конце коридора, один уголок твоего рта ползет вверх. Темень уже не такая непроглядная, и я чувствую себя намного легче: мне больше не нужно пытаться уснуть, потому что уже наступило утро! Я сияю и разве что не смеюсь. Ты улыбаешься в ответ – по-настоящему – и говоришь:
– Доброе утро.
Я вдруг поднимаюсь на цыпочки и, пока не передумала, целую тебя в губы. Мы стоим так целых пять секунд – я знаю, потому что считала. Ты не отстраняешься, но и не отвечаешь взаимностью.
– Несносная девчонка, – говоришь ты очень тихо, когда я прерываю поцелуй.
Позже, намного позже я лежу под одеялом в надежде уснуть и улыбаюсь, потому что вдруг поняла: «несносная девчонка» – это то, что можно сказать вместо «Гермиона».
***
После твоей смерти я не вижу тебя целых пять лет.
До меня доходят некоторые слухи, но я не позволяю себе надеяться, что ты каким-то образом выжил, каким-то образом спасся.
Только падая от усталости или выпив лишний бокал бузинного вина, я решаюсь думать о тебе и представлять, где ты можешь находиться прямо в этот момент. Ты мог бы преподавать в иностранной школе или работать зельеваром за границей. Возможно, под чужим именем. Или же ты залег на дно и передвигаешься только под покровом ночи.
Эти мысли утешают.
Каждый раз, когда я захожу в свою классную комнату, когда вижу учеников – первокурсников или давно знакомых, жадных до знаний или скучающих; каждый раз, когда я брожу по коридорам Хогвартса, часто ночью, я вижу твое лицо.
Я думаю о тебе больше, чем представляется возможным.
Да, ты всегда со мной, как призрак, существующий на границе моего сознания. Иногда, если мне совсем одиноко, я разговариваю с тобой.
Иногда ты даже отвечаешь.
***
Когда я наконец нахожу тебя, на улице темно. Разумеется. Я так и не бросила привычку бродить по ночам; ты, очевидно, тоже.
Я в Косом переулке, в поисках экземпляра «Тайных чар и заклинаний». Говорят, где-то здесь открылась новая лавка, специализирующаяся на редких и необычных книгах. Мне не терпится ее найти, потому что альтернатива – очередной скучный вечер в Хорвартсе в полном одиночестве.
Я привычно блуждаю по закоулкам, обращая внимание только на освещенные вывески магазинов и звук моих шагов по мостовой, как вдруг…
Ты впереди меня. Внезапно.
Я вижу высокий силуэт. Длинную черную мантию.
Внезапно, внезапно мне нечем дышать.
Внезапно я вспоминаю ту первую ночь, когда, страдая от бессонницы, увидела тебя в темном коридоре замка. В этот раз я опять останавливаюсь как вкопанная. Это обязательно, непременно должен быть ты! Твоя голова слегка поворачивается, я вижу твой профиль и не могу сдержать улыбку. Конечно это ты. Помедлив секунду, ты продолжаешь свой путь. Я заставляю ноги слушаться, заставляю их следовать за тобой. Ты идешь как-то неуверенно, будто блуждаешь без цели, будто ты… потерялся.
Может быть, мы оба потерялись.
Наконец ты останавливаешься у магазинчика, который я раньше никогда не замечала. Я резко вдыхаю, увидев вывеску: «Devia Lacuna». Это именно та лавка, которую я искала.
Ты входишь внутрь. Я – за тобой.
Поздним вечером в магазине всего три покупателя. Когда молодой человек на кассе замечает меня, он кивает и улыбается.
– Гермиона Грейнджер, – говорит он, и я в удивлении останавливаюсь.
– Она самая, – только и могу ответить я.
У меня такое ощущение, что я его знаю, но никак не могу вспомнить откуда.
– Я Грэм Причард, – представляется молодой человек, все еще улыбаясь. Мне становится как-то не по себе, но я не знаю почему. – Я ожидал вашего прихода, – продолжает он.
– Правда?
– Мы все вас ожидали. Посмотрите вокруг.
Кивнув, я выполняю его просьбу.
Магазин великолепен, просто великолепен. «Не удивительно, что ты зашел сюда», – думаю я. Я могла бы провести бессчетные часы, даже дни внутри. Могла бы провести здесь всю жизнь.
Проходя вдоль первого ряда полок, я веду пальцами по изношенным корешкам древних книг, и бесчисленные цвета, запахи, картины будоражат воображение. Закрыв глаза, я глубоко вдыхаю – и живу.
Когда мои глаза опять открываются, мы одновременно замечаем друг друга. Интересно, написано ли на моем лице то же самое, что и на твоем.
– Мисс Грейнджер, – произносишь ты давно знакомым, но немного чужим голосом. Вероятно, змея повредила твои голосовые связки. Ты звучишь по-старому, но не совсем, будто говоришь под водой, или зарывшись лицом в волосы, или в сложенные лодочкой руки, или издалека, хотя ты и постоянно в моей голове.
Мы друзья, но не совсем. Не совсем враги. Не любовники – пока что.
– Надеюсь, у вас все хорошо? – спрашиваешь ты. Я киваю.
– Да, работаю учителем в…
– Я знаю, – говоришь ты, но не поясняешь.
– А как у вас дела? – спрашиваю я, словно сама вежливость.
– Это мой магазин, – просто отвечаешь ты, элегантно указывая длинным пальцем на стеллажи вокруг. Ты кажешься немного смущенным. Я хочу поцеловать тебя, пока ты не отошел, пока не понял, что должен по праву гордиться достигнутым, пока не решил, что нам нельзя находиться в одном помещении.
– Он бесподобен, – только и могу выдохнуть я, но это правда. Книжная лавка!.. Это же Святой Грааль! Рай на земле! – Хм, – теперь я тоже смущаюсь и верчу в руках книгу, не зная, что еще сказать.
– Уже поздно, – говоришь ты.
– Да…
– Мы скоро закрываемся.
Ох, конечно же. Я киваю. Конечно.
Я разглядываю твое лицо – игру света и тени на щеках, контур твоего рта, разрез твоих глаз. Ты, в свою очередь, разглядываешь меня.
– Как вам спится? – спрашиваешь ты наконец.
– Как и раньше, – отвечаю я и вижу блеск понимания под полуприкрытыми веками. Из-за этой искорки меняется вся моя жизнь, годами скованная грудь может теперь вдохнуть свободно, хотя прежде я и не замечала этой внутренней тяжести.
Мы возвращаемся вдоль рядов книг к кассе, к стоящему в ожидании Грэму. Когда ты поднимаешь бровь, молодой человек лукаво усмехается, избегая моего взгляда.
– Хорошего вечера, сэр. – После твоего кивка он берет свой плащ и уходит.
– Идемте, – говоришь ты внезапно, протягивая мне руку. – Прогуляемся.
***
Мы бродим, пока мое тело не устает под стать моей голове. Когда ты наконец останавливаешься, я вижу, что мы у твоего магазина, «Devia Lacuna». Я, как говорится, сплю на ходу. Хочу сказать «спасибо», но ты лишь резко указываешь на вход, так что я киваю и перешагиваю через порог.
Ты давно продал свой дом и живешь теперь в квартире на втором этаже. Она уютная и теплая.
Что-то происходит, когда ты подаешь мне чай и наши пальцы соприкасаются. Ты медленно киваешь – глаза полуприкрыты и полны ожидания. Я хочу так много рассказать тебе, хочу так много от тебя услышать. Но я жду. Ты тоже ждешь.
Допив чай, я отставляю чашку и поднимаюсь. Ты тоже встаешь мне навстречу. Мы знаем, что сейчас произойдет, чего хотим мы оба.
Я скольжу руками вверх по твоей груди. Не двигаясь, ты смотришь на меня, и я узнаю этот взгляд – тот самый, из прошлого, когда я была еще слишком юной, чтобы его понять. Слишком юной, чтобы понять, как выглядит страсть.
Этот твой взгляд разбивает мне сердце. Глядя на то, как ты смотришь на меня, я внезапно чувствую, что ты меня понимаешь: ты так же одинок, как и я, и уже давно.
– О, – выдыхаю я, потому что любые слова показались бы сейчас неуместными.
Ты касаешься моей груди. Я вспоминаю, как твоя рука держала мою во время наших ночных прогулок по коридорам, и одной этой мысли мне почти достаточно, чтобы кончить.
Я закрываю глаза и фокусируюсь на тебе и твоих движениях, на том, что ты своими талантливыми пальцами делаешь со мной, когда ласкаешь мою шею, мою грудь, ниже вдоль живота, вдоль бедер, между…
– Гермиона, – шепчешь ты своим странным голосом. – О, Гермиона…
Я ловлю твой вздох поцелуем и вдруг понимаю: «Гермиона» – это то, что можно сказать вместо «я люблю тебя», но только в твоих устах это кажется настоящим волшебством.
***
Над горизонтом показывается солнце. Ночь прошла, и я чувствую привычное облегчение.
Ночь прошла, но нам с тобой некуда спешить, поэтому мы остаемся на своих местах: твоя голова покоится на моей груди, рука забыта на ключице. Мои пальцы зарылись в твои волосы. Твое дыхание греет обнаженную кожу.
Водоворот метаний остановился. Рассыпался. Я этого никогда не забуду, никогда.
Твое дыхание замедляется, твое сердцебиение тоже.
Все вокруг замедляется – и мы засыпаем.
___________
Примечание переводчика:
Гермиона читает книгу «Плюшевый заяц, или Как игрушки становятся настоящими» Марджери Уильямс. Я использовала для этой истории перевод издательства «Добрая книга»
КОНЕЦ
