Приглашаем всех творцов принять участие в конкурсе "Однажды 20 лет спустя" в честь юбилея ТТП!   

21 сентября 2003 года

Воскресным утром Панси проснулась от холода. Открывать глаза не хотелось, поэтому она попыталась на ощупь найти одеяло, чтобы заново укрыться. Одеяла вблизи не оказалось, зато Паркинсон нащупала чью-то ногу. Пару минут она лениво раздумывала, каким образом могло выйти так, чтобы рядом с ней кто-то спал, но спустя некоторое время пришла к выводу, что беспокоиться об этом в любом случае уже поздно, поэтому самое разумное – снова заснуть.
Как назло, становилось все холоднее, сон не шел, а в левом виске начинала проклевываться боль. В конце концов Панси отчаялась уснуть, открыла глаза и с наслаждением потянулась.
Мышцы голени тут же свело мучительной судорогой.
– Черт! – Паркинсон резко села и принялась разминать ногу, краем сознания отмечая, что спала почему-то на ковре перед камином, огонь в котором почти погас.
«Так вот почему так холодно».
– Судороги мышц – первый признак обезвоживания на фоне злоупотребления никотином или алкоголем, – нравоучительно послышалось из-за спины.
– Грейнджер, выключи мисс Всезнайку, а не то ей в лоб прилетит что-нибудь тяжелое… – Панси оглянулась через плечо, почти не удивившись, что рядом на ковре, свернувшись калачиком, лежит Гермиона. Память, подстегиваемая зарождающейся головной болью, услужливо подсовывала Паркинсон картинки вчерашнего дня: коньяк, игра в «Страшную правду», профессор Чар и осознание того жуткого факта о ней, Панси, который обдумывать сейчас совершенно не хотелось.
– Холодно, – зябко поежилась Гермиона, не делая, впрочем, ни единой попытки встать или хотя бы открыть глаза.
– Еще бы, – Панси дотянулась до палочки, чтобы заклинанием захлопнуть так и не закрытое с ночи окно. – Окно нараспашку, камин погас. А согревающие чары, наверное, недавно развеялись.
– Не знаю, я выключила мисс Всезнайку, – съязвила Грейнджер.
Панси подбросила дров в камин, поправила их щипцами и подсунула под поленья пару черновиков, чтобы огонь разгорелся сильнее. Судя по часам, они безнадежно проспали завтрак и вполне могли опоздать на обед.
Голова болела все сильнее, что заставляло сожалеть о вчерашнем вечере.
– Надо бы превратить что-нибудь в кружки и выпить кофе, – пробормотала себе под нос Панси, оглядываясь. – Ты же пьешь кофе, Грейнджер?
Гермиона ответила что-то неразборчивое, достала палочку из рукава и, открывая глаз, взмахнула ею. На столе появились две кофейные чашки, трансфигурированные Грейнджер из смятых бумаг. Паркинсон взяла одну, ощущая себя магглорожденной, впервые попавшей в Хогвартс: хоть она и вернулась в мир магии четыре месяца назад, некоторые вещи продолжали удивлять. Вряд ли она смогла бы сейчас повторить сотворенное Гермионой волшебство.
– Ну что ж, «выше ожидаемого», мисс Грейнджер, – учительским тоном произнесла Паркинсон.
– Что?! – Гермиона – бледная, волосы дыбом – подскочила, широко распахнув глаза от возмущения.
– У тебя вместо узоров по краю чашки – мои каракули, – ухмыльнулась Панси.
Профессор Чар встала, позевывая, и поднесла к глазам вторую чашку. Поморщилась, попытавшись прочитать надписи по фарфору, потом отставила посудину и принялась массировать виски:
– У меня похмелье, не придирайся. А у тебя отвратительный почерк.
Панси вздохнула про себя. Чтобы Гермиона Грейнджер, допустив глупейшую ошибку, не попыталась ее исправить и даже не расстроилась? По-видимому, вчерашний разговор почти не облегчил ей жизнь.
– Пойди умойся, что ли, – с наигранной жалостью сказала Паркинсон, стараясь поддержать шутливо-саркастичный тон разговора. – Ужасно выглядишь, без слез не взглянешь.
Грейнджер скептически скривила уголок рта, смерила Панси уничижительным взгляд и ответила в той же манере, прежде чем отправиться в ванную, на ходу приглаживая волосы руками:
– Уж получше, чем ты. Ты себя в зеркало видела?
– Надеюсь, эти твои чашки хоть воду не пропускают… – хмыкнула в пространство Панси.
«Дура, ой дура!»
Как там говорится? Нельзя дважды войти в одну и ту же реку? А вот споткнуться об один и тот же камень дважды оказалось вполне возможным, но, как ни странно, Паркинсон не испытывала по этому поводу ни малейшего неудовольствия.
Воскресенье ушло на подготовку к урокам и игры в прятки с совестью. Анализировать свои поступки и эмоции, показатели которых по ее собственной шкале глупости просто зашкаливали, Панси не хотелось. Так что после обеда она устроилась за последним столом в библиотеке, обложилась томами потолще и с головой ушла в Маггловедение. От этого увлекательнейшего занятия Паркинсон отвлеклась всего однажды, уже под вечер, – когда в библиотеке появилась Грейнджер.
Гермиона молча села напротив, закусив губу. Паркинсон мельком взглянула на преподавательницу Чар, отметив, что, несмотря на возвращение к маниакально-аккуратному образу, ее лицо выражает все те же смятение и неуверенность, что и накануне.
Панси терпеливо подождала минуты три, потом сказала, не отрываясь от чтения:
– Если ты пришла спросить, иду ли я на ужин, – нет, не иду.
Грейнджер продолжала молчать.
– И в учительскую на совещание я тоже не собираюсь, – с той же интонацией произнесла Паркинсон, все-таки поднимая глаза. Гермиона смотрела не мигая прямо на Панси.
– Говори.
– Я порвала с… Сама-знаешь-кем, – бесцветный голос Гермионы был под стать бледной коже, в контрасте с которой глаза ее казались почти черными.
Панси оглянулась по сторонам – нет ли рядом студентов. Но нет, этот угол библиотеки вроде был в полном их распоряжении. Глубоко вздохнула, загоняя поглубже готовое сорваться с языка «Ну и дура!», и ответила:
– Все к лучшему. Наверное.
– Да, – отозвалась Гермиона, продолжая смотреть сквозь Панси. – Наверное.
Панси отложила книгу. Она понятия не имела, что говорят в таких случаях.
– Грейнджер, – наконец сказала Паркинсон, – никогда ни о чем не жалей. Никогда и ни о чем. Так куда проще. Жизнь – дорога с односторонним движением. У тебя только одно направление – вперед. Вариантов нет. Ты это переживешь. Вы это переживете.
Гермиона слегка наклонила голову, раздумывая. Потом слабо улыбнулась:
– Мне кажется, Невилл тебе нравится.
Паркинсон чуть скривила левый уголок рта в ухмылке:
– Тебе кажется, Грейнджер.
И это было почти правдой.

***

Как всегда бывает, в ожидании письма о результатах проверки время тянулось бесконечно. Понедельник прошел относительно спокойно, потому что Панси удалось занять мысли работой так, что на несколько часов она вообще забыла о письме, но к вечеру вторника Паркинсон начала беспокоиться. Уизли выразился о сроках достаточно ясно, поэтому уже в четверг она заразила своей все возрастающей тревогой и Грейнджер с МакГонагалл в придачу.
Навязчивые мысли о грядущем увольнении приводили Паркинсон в смятение. Казалось бы, после удачно прошедшей проверки Панси должна была стать спокойней, но из-за отсутствия документального подтверждения своей профессиональной пригодности она ужасно нервничала, в поисках равновесия дойдя даже до занесения редких заметок в неизменный блокнот, который с августа пылился в ящике стола.
Это трудно было называть дневником, но писанина носила исключительно личный характер и никакого отношения к эксперименту не имела. Поэтому Панси, всегда считавшая, что ведение записей о своей скучной, унылой жизни – удел неудачников и глупеньких восторженных барышень, начитавшихся любовных романов, у которых нет настоящих друзей, а тем более любимого, пришлось с неудовольствием констатировать, что она стала одной из них.
Дни сменяли друг друга, Панси писала в блокнот. Гермиона Грейнджер, всеми силами изображающая, что ничто и никогда не связывало ее со Снейпом, смешила и раздражала Паркинсон одновременно. Впрочем, именно благодаря странным взаимоотношениям с Грейнджер у нее так успешно получалось избегать коллег: Гермиона показала Панси, где вход на кухню. Хоть бывшая слизеринка всегда терпеть не могла домовиков, но за столько лет ее мировоззрение ощутимо поменялось – неясно только было, к лучшему это или нет. Милый домовой эльф, чье имя Панси никак не удавалось запомнить, заявил, что, если мисс угодно, он будет приносить ей завтрак, обед и ужин в любое место в замке. Так что Паркинсон наконец-то могла нормально питаться и не встречаться при этом с Лонгботтомом.
Не то чтобы Панси было неловко, но…
Ей было именно неловко. Особенно при условии, что Невилл, до последнего времени появляющийся в Большом зале так же часто, как полная луна на небе, взял за правило приходить туда, как и полагается, на завтрак, обед и ужин.
Разговаривать с Лонгботтомом Панси не могла, бесконечно игнорировать его – естественно, тоже. Оставалось лишь избегать, благо Грейнджер более вопросов не задавала.
К концу недели Паркинсон дошла до предела.
Гермиона потребовала, чтобы Панси внесли в график дежурств преподавателей.
Снейп не стал препятствовать, прислав официальное уведомление об изменении графика с постскриптумом: «Это не кажется тебе смешным?»
Письмо, пришедшее из Департамента народного образования только третьего октября, гласило:
«Уважаемая профессор Паркинсон!
Доводим до Вашего сведения, что Департамент народного образования принял решение относительно Вашего права на преподавание. Рады сообщить, что в ходе проверки не было выявлено никаких нарушений.
Вам разрешается продолжать работу в Школе чародейства и волшебства «Хогвартс» согласно контракту, так как Вы были признаны достаточно квалифицированным специалистом.
Однако если Вы планируете работать в Хогвартсе более семестра, рекомендуем Вам пройти краткосрочные курсы по методике преподавания при нашем Департаменте.
Удачного дня!
Анжелина Уилкс, секретарь Департамента народного образования Министерства магии».

***

Где-то между закрытием ресторанчика «У Хогана» и окончательным переездом из Шеффилда в Эдинбург в жизни Панси Паркинсон наступил период жуткого безденежья, вызванного как раз тем, что с работы ее уволили, а пособие по безработице было унизительно крохотным, его едва хватало на еду. На аренду жилья средств не оставалось, и месяц Панси успешно скрывалась от хозяйки квартиры, спускаясь и поднимаясь по пожарной лестнице, но потом была поймана с поличным и поставлена перед выбором: платить или съезжать на улицу. Паркинсон плюнула на остатки гордости и устроилась уборщицей в ближайшую школу.
Работа была так себе, даже если забыть о том примечательном факте, что вплоть до лета тысяча девятьсот девяносто восьмого года Панси ни разу не мыла пол и не держала в руках метлы, за исключением урока Полетов. Трансформация в Золушку, однако, прошла вполне успешно – главным образом благодаря тому, что Паркинсон очень хотелось выжить и вернуться в родной дом.
Сметая бумажные самолетики, конфетные фантики, сломанные ручки и карандаши, Панси представляла себе, как гордо скажет на очередном приеме в усадьбе Паркинсонов (разумеется, если не выйдет замуж к тому моменту): «Представляете, милочка, эти маггловские дети! Ужас! Наши намного лучше воспитаны!»
Усердно стирая написанные несмываемым маркером оскорбления в адрес учителей, Паркинсон с мрачной ностальгией думала, что профессорам Хогвартса в этом смысле все же легче: вычислить шутника с помощью магии проще простого, так что на ее памяти ни один студент не рискнул испортить школьное имущество нелепой надписью в духе «Снейп – дурак». А если бы и рискнул – отмывал бы собственной мантией.
До блеска надраивая пол в коридоре, Панси безумно радовалась, что в маггловском мире нет навозных бомб и многих подобных «увеселительных» придумок, прелести которых она никогда не понимала.
Но даже тогда Панси не приходила в голову простая мысль: дети никогда не уважают учителей просто так.
Понимание, что ей необходимы любовь и уважение учеников, пришло неожиданно. Собственно, Паркинсон так была огорошена этим открытием, что расхохоталась прямо посреди контрольной работы у четвертого курса. Это даже не было смешным, это казалось страшным.
Приближался Хэллоуин, Паркинсон оставалось отработать еще два с половиной месяца как минимум, а она чувствовала себя вымотанной, выжатой как лимон.
И ничего не могла с этим поделать.
Проверка прошла успешно, вроде бы все было хорошо, но Панси ни на мгновение не покидала мысль, что все не может закончиться так просто. Она была уверена: будет новый удар, легко увернуться от которого не удастся.

20 октября 2003 года

Записная книжка Панси Паркинсон
«Странно, что они до сих пор не подключили прессу. «Бывшая сторонница Того-Кого-Нельзя-Называть учит убивать магглов!» Прекрасный заголовок для первой полосы, лучше не придумаешь.
Мне снятся кошмары о дверях, открыв которые нельзя найти выхода, о странных, неведомых заклинаниях. Мне удается поспать не более двух часов за ночь. По утрам я сейчас похожа больше на Г., чем на саму себя. Мы с ней словно два призрака: бледные, осунувшиеся, под глазами тени. Хорошо еще, что почти никто не видит нас вместе, думаю, это поистине душераздирающее зрелище.
Иногда в моих снах появляется Л. Входит бесшумно, как кот на мягких лапках. И я просыпаюсь в холодном поту, потому что запуталась, потерялась. С одной стороны, как это ни глупо и ни нелепо, Л. мне нравится. Это идиотизм чистой воды, но после того «происшествия» перед открытым уроком убедить себя в том, что невнятное чувство, которое я испытываю к Л., называется ненависть, никак не получается. С другой – я совершенно не понимаю, чем вызван его интерес ко мне. В школе мы были врагами, боролись не на жизнь, а на смерть в прямом и переносном смысле этих слов. Подозреваю, что рожки, которые выросли у меня на пятом курсе, – его рук дело. Считать, что Л. привлек мой чудный внешний облик, было бы глупо, с годами я не стала краше.
И я, как истинная слизеринка, ищу подвох. И не нахожу.
В общем, я в тупике.
Поэтому куда проще придерживаться той нехитрой стратегии, которая была разработана мной перед началом учебного года: как можно реже встречаться с людьми. Исключение – Г.
Мы больше не разговариваем с ней ни о С., ни о Л. Мы даже дежурим по Хогвартсу отдельно друг от друга, даром что напарники, но иногда вместо традиционного «совещания» в учительской Г. приходит в мою комнату выпить кофе с коньяком. Действительно кофе с коньяком, а не как в первый раз.
Это трудно назвать дружбой, но вместе с Г. ко мне будто приходит умиротворение. Рядом с ней я могу спокойно дышать.
Пожалуй, приходится признать, что я становлюсь опасно сентиментальной.
Теперь мы говорим о работе, только о работе, всегда о работе. Мне стало куда проще вести занятия, мне легче подбирать слова, я чувствую себя спокойней. Конечно, до идеала мне – как до Волдеморта, но я и не претендую на звание лучшего учителя в Хогвартсе.
Выходя утром из комнаты, едва не наступила на коробку шоколада. Ни записки, ни открытки. Видимо, отправитель пожелал остаться неизвестным.
Забавно».

***

В одно из вечерних дежурств Панси столкнулась с Коннором на шестом этаже. Она поняла, что ее старания не появляться в людных местах, насколько это вообще возможно, привели к успеху, потому что в первую минуту преподаватель Защиты от темных искусств принял Паркинсон за студентку и попытался снять баллы, но, так как на ней не было формы, не сумел определиться с факультетом.
Панси бы посмеялась, однако во время этого разговора ей удалось выяснить не слишком веселую вещь: Коннор был безумно счастлив, что Снейп и Грейнджер расстались – событие, остававшееся в тайне не более суток. Конечно, Коннор не сказал ничего напрямую, но ведь открытые заявления далеко не всегда обязательны.
Несмотря на сложившиеся правила, Паркинсон попыталась выпытать у Грейнджер, чем она, гриффиндорка, не угодила главному ненавистнику слизеринцев, но Гермиона быстро дала понять, что ей не хочется обсуждать данную тему.
К концу октября Панси, вопреки здравому смыслу и собственным намерениям, перестала беспокоиться о чем бы то ни было, кроме работы, познав блаженство истинного трудоголика. Вычитанная невесть где фраза о том, что непрерывный труд – самая прочная преграда, которую способны воздвигнуть люди, чтобы запретить себе думать, приобрела для Паркинсон новый смысл: любая работа, выполняемая добросовестно и качественно, отнимает столько времени, физической и душевной энергии, что практически исчезает само желание мыслить о посторонних вещах. Правда, Панси это даже нравилось.
Собственно, разрываясь между традиционным школьным безумием и подготовкой к занятиям, созерцанием угрюмого лица Снейпа и непонятных перепадов настроения у Грейнджер, проделками младших школьников и личными драмами старших, Панси могла позволить себе сесть и спокойно подумать не чаще двух раз в неделю.
Как правило, эти свободные минуты совпадали с визитами Грейнджер.
Очередным открытием для профессора Паркинсон оказалось расположение к ней старшекурсниц, особенно слизеринских. Теперь уже нельзя было разобраться, кто из девушек первой возвел Панси в ранг советницы по личным вопросам, но поток студенток, желающих посекретничать с преподавательницей Маггловедения, не иссякал. В первый раз Паркинсон ухмыльнулась, во второй – слегка напряглась, на третий – позволила себе расслабиться и поговорить с девчонкой по-дружески, наплевав на субординацию и внутреннюю необходимость держаться подальше ото всех.
Пятой или шестой из старшекурсниц, которым отчего-то потребовался совет профессора Паркинсон, оказалась Люси Малфой, за неделю до Хэллоуина задержавшаяся после очередного заседания «Римского клуба», посвященного возможностям торговли простыми зельями с магглами. Под прикрытием обсуждения этой проблемы студентка буквально завалила Панси вопросами, отдельно уточнив, с какими сложностями она столкнулась как чистокровная волшебница, оказавшись без средств к существованию в центре маггловского Лондона. Панси, замотанная в преддверии Дня Всех Святых, мысленно уже спала, поэтому подобный интерес ее нимало не насторожил. Она вспомнила об этом разговоре только пару дней спустя, когда Люси подошла снова и спросила уже напрямую: «Как вы думаете, я могла бы жить среди обычных людей?»
На этот раз Паркинсон подбирала слова куда тщательнее, сделав в памяти зарубку осведомиться у Снейпа, откуда у Малфой подобные мысли. Не все гладко дома? Проблемы с деньгами?
К профессору Зелий Панси удалось подступиться не сразу. Упрямство Гермионы, ставшее причиной разрыва отношений со Снейпом, граничило с глупостью и превратило его в еще более невыносимого слизеринского ублюдка, чем в годы учебы Поттера и компании, хотя это казалось невозможным. Мало того, Северус Снейп категорически отказывался общаться с Панси Паркинсон, будто в этом разрыве была виновата именно она. Чтобы задать вопрос бывшему декану, ей пришлось буквально загнать его в угол, а точнее, на верхнюю площадку Астрономической башни, потратив на это слишком много драгоценного времени и сил.
– Сэр, если вы сейчас же со мной не поговорите, я наложу на вас Ступефай или Инкарцеро и оставлю прямо здесь. Замерзать, – задыхаясь, выговорила Панси, не делая ни малейшей попытки достать палочку.
Снейп принял позу «Типичный слизеринский декан» и вопросительно поднял левую бровь:
– И вы действительно полагаете, мисс Паркинсон, что у вас получится? Серьезно? Не боитесь, что выйдет наоборот?
Панси попыталась отдышаться, затем продолжила:
– А вы не боитесь, сэр, так и остаться одиноким и нелюбимым?
Она поняла, что перегнула палку, когда мрачно-невозмутимый Снейп заметно изменился в лице от ее наглости.
– Простите, – быстро сказала Паркинсон. – Я устала. Это неуместно. Но мне действительно нужно с вами поговорить.
– Ну так говорите! – выплюнул Снейп, отворачиваясь и складывая руки на груди.
Слегка огорошенная, Панси секунд пятнадцать собиралась с мыслями, прежде чем задать интересующий ее вопрос:
– Вы не в курсе, сэр, у Малфоев какие-то проблемы?
– Насколько мне известно, нет, – Снейп повернулся к ней, нахмурившись. – Почему вы спрашиваете?
– Люси задает странные вопросы, – пожала плечами Панси. – Очень странные вопросы о том, как мне удалось выжить без магии.
Преподаватель Зелий ехидно усмехнулся:
– Мисс Паркинсон, подумайте, часто ли на вашей памяти юная леди из чистокровной семьи получала право на самостоятельность до того, как оказывалась замужем за выбранным родителями человеком? А мисс Малфой встречается с мистером Лимом – полукровкой – последние два года. Полагаю, у вас должно хватить проницательности, чтобы связать эти факты между собой.
Панси в изнеможении прислонилась к каменной стене:
– Я идиотка.
Снейп снова ухмыльнулся, отворачиваясь. Несколько минут оба молчали. Затем профессор произнес нейтральным тоном:
– Значит, нелюбимым?
Паркинсон изумленно поморгала пару секунд, пока поняла, что именно он имеет в виду.
– Вообще-то нет.
– В самом деле? – Снейп резко обернулся, взмахнув полами мантии.
– Вы и сами это знаете, – безразлично ответила Панси. – Если бы… – она осеклась.
Профессор приблизился, хищно прищурившись:
– Ну? Продолжайте, мисс Паркинсон. Если бы – что?
Панси машинально отметила, что Снейп с Грейнджер порой становились пугающе похожими друг на друга. Она опустила глаза, чтобы не видеть бледного лица профессора, и быстро закончила фразу:
– Если бы у вас обоих было поменьше упрямства, все было бы иначе.
Профессор Зелий попытался прожечь нахалку негодующим взглядом:
– Вы помните, с кем разговариваете, мисс Паркинсон?!
– При всем уважении, сэр, вы сами спросили, – пожала плечами Панси, поворачиваясь к Снейпу спиной и направляясь к лестнице.
К счастью, Паркинсон удалось сдержать рвущийся на волю смех, пока расстояние между ней и слизеринским деканом не стало достаточно безопасным.

***

31 октября 2003 года

День Всех Святых не задался с самого утра: казавшийся внушительным запас кофе и сигарет незаметно сошел на нет, а нервное напряжение последних недель достигло апогея. Вдобавок студенты в ожидании праздника были не согласны с мнением профессуры относительно необходимости занятий, поэтому буквально срывали урок за уроком.
Раздраженная творившимся на занятиях безумием, Панси со злорадством предвкушала вечернее дежурство во время бала. Ей предстояло находиться в саду вместе с Роландой Хуч. По своему опыту Паркинсон знала, что именно это место предпочитали многочисленные парочки, а значит, при желании можно будет лишить факультеты десятка-другого баллов. Поглощенная подобными мыслями, Панси даже не подумала нарядиться по случаю праздника, в отличие от той же Грейнджер, которая наконец-то перестала напоминать призрак Серой Дамы.
Паркинсон успела снять по три балла с Хаффлпаффа и Равенкло, спугнув ребят с шестого курса, а потом Невилл Лонгботтом, предположительно, дежуривший в коридорах второго этажа, неслышно возник за ее спиной:
– Я не знал, что мы играем в прятки.
Панси подпрыгнула на месте, жалея, что на территории Хогвартса нельзя аппарировать. Стиснув зубы, она все-таки ответила:
– Я не знала, что мы общаемся.
Невилл усмехнулся. Паркинсон с тяжелым вдохом снова повернулась к нему спиной, машинально поежившись – в саду было прохладно.
– По-моему, мы общаемся сейчас, – тем же чудным невозмутимым тоном, от которого Панси так хотелось скрипеть зубами, сказал Лонгботтом, набрасывая на ее плечи свою мантию.
– По-моему, не стоит, – Паркинсон заметила загадочное шуршание в кустах слева и двинулась туда широким шагом.
В кустах, однако, никого не оказалось, а Невилл не отставал ни на шаг.
– Я не понимаю, почему ты злишься. Теперь.
Последнее, чего хотелось сегодня Паркинсон, так это общаться с Лонгботтомом. Во-первых, где-то рядом находилась мадам Хуч, следовательно, о соблюдении тайны можно было забыть. Хуч – это не Снейп и даже не Грейнджер. Обязательно кому-нибудь разболтает, во всяком случае, Трелони – точно. Во-вторых, их разговор слишком напоминал стандартные выяснения отношений между влюбленными. И это приводило в ужас.
Прекрасно понимая, что Невилл не отстанет, раз уж впервые за месяц решился подойти, Панси схватила его за руку и потянула в тень одной из каменных арок, куда не доставал свет фонарей.
– Я достаточно ясно объяснила, – прошипела она, стягивая с себя мантию Лонгботтома.
– Видимо, недостаточно ясно, – Невилл смотрел открыто и спокойно, будто не было в мире ничего естественней, чем подобный разговор. – Ты перестанешь прятаться?
– Не понимаю, о чем ты, – устало соврала Панси.
– Тебя сложно найти. Ты вообще когда-нибудь ешь? – Лонгботтом стоял близко, слишком близко. На мгновение Паркинсон показалось, что сейчас он снова ее поцелует.
Дыхание перехватило, нечто внутри отозвалось сладким томлением.
Панси моргнула, прогоняя морок:
– Вне всякого сомнения. Только тебя это не касается.
Глаза Невилла смеялись, хотя тон не изменился ни на йоту:
– Мне кажется, касается.
– Тебе кажется, – мрачно отрезала Панси, протягивая ему сложенную мантию, как бы проводя невидимую черту.
Несколько секунд Невилл, улыбаясь, смотрел ей в глаза. Дальнейшие события Паркинсон не могла бы объяснить даже самой себе.
Она попросту потеряла контроль над собой, только и всего.
Мантия с шелестом оказалась на каменных плитах школьного двора, а Панси Паркинсон, чуть качнувшись вперед, – прямо в надежном кольце рук Невилла Лонгботтома.
От него одуряюще пахло полынью и зверобоем, а кожа была горячей, словно его била лихорадка. Полностью утонув в ощущениях, Панси запустила озябшие руки под рубашку Лонгботтома, вытащив ее из брюк. Невилл чуть вздрогнул, но не отодвинулся, позволяя Паркинсон огладить прохладными ладонями его спину… кожа под пальцами оказалась неожиданно нежной, как у ребенка… его дыхание шевелило короткие волоски на шее Панси…
Безумие, чистое сумасшествие. Не объятие, не поцелуй, а самое настоящее помешательство. Одно-единственное желание: быть ближе, еще ближе, еще ближе…
Все закончилось так же неожиданно, как и началось. Панси вдруг остро осознала, что пуговицы блузки уже расстегнуты и ночной воздух приятно холодит голое тело.
Будто увидела обоих со стороны и пришла в ужас: волосы у нее наверняка взлохмачены точно так же, как и у Невилла; губы припухли; ее мантия и блузка нараспашку, как и его рубашка.
Панси словно очнулась от наваждения. Тяжело дыша, она отстранилась и уперлась ладонью в грудь Лонгботтома, отталкивая.
Образец нравственности, ничего не скажешь.
Педагоги, акромантул раздери.
Паркинсон с усилием отвела взгляд от ключицы Лонгботтома, на которой наливался багрянцем след от ее поцелуя, и сглотнула комок в горле, пытаясь прийти в чувство. На лице Невилла нельзя было прочитать никаких эмоций.
Не глядя друг на друга, они привели себя в порядок.
«Только ничего не говори. Ничего не говори. Не надо ничего говорить!»
В который раз угадав ее мысли, Лонгботтом ушел молча, оставив забытую мантию лежать бесформенной кучей на полу. Панси подобрала ее, расправила ткань несколькими нервными взмахами палочки, набросила поверх собственной и отправилась дежурить дальше.
Руки меленько тряслись, в голове было пугающе пусто.

***

10 ноября 2003 года

Панси хотелось бы наивно верить, что Хуч не стала свидетельницей ее внезапной и прискорбной потери разума, но, столкнувшись с ней в коридоре на следующее утро, Паркинсон похоронила свою надежду: судя по загадочно-насмешливому лицу Роланды, она видела и слышала абсолютно все.
Пару дней спустя школьная сова принесла банку растворимого кофе, точь-в-точь такого же, как Паркинсон покупала в Лондоне, и записку: «Ну, и что же это было?» Записку Панси выбросила, а вот осведомленность Лонгботтома о ее кофейных пристрастиях посчитала странной. Грейнджер на все вопросы отшучивалась и то и дело хихикала. Примерно так же вели себя и студентки-старшекурсницы, из чего Панси заключила, что сплетня о профессорах Гербологии и Маггловедения успешно пошла в народ. Ну да, глупо было бы надеяться, что никто их не заметит, тем более в саду.
Глупо, как глупо!
Паркинсон, впрочем, старалась вести себя точно так же, как и до Хэллоуина, по-прежнему не появляясь в Большом зале во время трапез и практически не выходя в коридоры на переменах. Лонгботтома, казалось, подобное положение вещей полностью устраивало, потому что встреч с Панси он больше не искал, ограничиваясь анонимным дарением кофе и шоколада, который Паркинсон скармливала студентам.
Грейнджер с тем же мерзким хихиканьем сообщила, что это все прелести конфетно-букетного периода, поэтому надо просто потерпеть. От проклятия позаковырестей Гермиону уберегло только то обстоятельство, что она прошептала сие во время пятничного педсовета в кабинете директора, а привлекать к себе излишнего внимания Панси не хотелось. Она и так от его недостатка не страдала.
Спасаясь от нестерпимого желания сесть и решить, что все это было и что все это значит, Паркинсон постаралась снова уйти в работу с головой. МакГонагалл, будто специально стремилась облегчить преподавательнице Маггловедения задачу, потребовала срочно сдать предварительный отчет, списки студентов, опаздывавших на занятия в течение семестра, студентов, которым были выставлены неудовлетворительные оценки за контрольные и домашние работы, студентов, которым были назначены отработки, и так далее, и так далее, и так далее… У Панси просто голова шла кругом от всех этих списков. Кроме того, стандартную подготовку к урокам на следующей неделе и проверку контрольных работ никто не отменял. Так что Паркинсон пришлось засесть в кабинете на оба выходных дня, обложившись пергаментами и учебниками.
Она спохватилась, что не видела Грейнджер с того самого пятничного совещания, только к вечеру воскресенья. Это было странно, потому что в последнее время субботние и воскресные вечера они всегда проводили вместе за чашкой кофе. Конечно, отправляться на поиски вряд ли стоило, но все-таки было непонятно, куда подевалась Гермиона. Мысль о том, что преподавательница Чар точно так же корпит над бумагами, Панси отбросила как невозможную: у педантичной до тошноты Грейнджер все списки были готовы еще до педсовета, а времени на подготовку к урокам она тратила в три раза меньше, чем Паркинсон.
От Грейнджер мысли перескочили на Снейпа, а с него – традиционно – на Лонгботтома.
Промучившись с оставшимися контрольными минут пять, Панси пришлось смириться наконец с тем, что поработать сегодня уже не удастся – перегруженный мозг объявил забастовку.
«К тому же, дорогая Паркинсон, как бы тебе ни хотелось сунуть голову в песок, некоторые вещи не помешало бы обдумать».
Панси была удивительно невежественна во всем, что касалось противоположного пола. Нет, она могла разобрать по полочкам тот или иной поступок любого человека и дать неплохой совет. Но если дело касалось самой Паркинсон, тут она являла наглядную иллюстрацию пословицы: «Кто умеет – делает, кто не умеет – учит».
Вероятно, прежде всего, проблема была в ее микроскопическом опыте так называемых романтических отношений. В школе она считалась девушкой Малфоя, несмотря на то, что Драко никогда не уделял ей особого внимания, ограничиваясь подарками на Рождество. Пару месяцев на шестом курсе она встречалась с Блейзом Забини, который, как истинный сын своей матери, планировал найти себе чистокровную жену с приличным состоянием. Раскусив Забини, Паркинсон отправила его прямиком в объятия Дафны Гринграсс. Примерно полгода на седьмом курсе Панси «дружила» с Ноттом – никакой романтики, ни грамма привязанности, только взаимное удовольствие на фоне всеобщего безумия. Еще был Адам – первый и последний ее мужчина за пять лет изгнания.
Ни в одного из них она не была влюблена.
Иногда Панси казалось, что она просто не создана для всей этой чепухи: стихи, свидания под луной, невозможность дышать друг без друга и прочее, прочее, прочее. Ее разум всегда оставался холодным, сердце – равнодушным, и никто и никогда не мог заставить Панси Паркинсон потерять голову.
До того самого момента, как она вошла в Большой зал первого сентября и поймала на себе внимательный взгляд карих глаз, лучившихся теплом.
«Да, черт побери, все началось именно тогда!»
Панси резко встала, одним движением сгребла непроверенные контрольные работы в ящик стола и отправилась на поиски Грейнджер. Панси срочно была нужна порция разговоров ни о чем и собеседник, который не станет задавать неудобных вопросов.
В комнате Гермионы не было, как и в библиотеке. Не оказалось Грейнджер и в учительской, зато там лежал свежий номер «Пророка», при взгляде на который у Панси мигом вылетела из головы вся любовная чушь.
«Очередной скандал в Хогвартсе: преподавательница Маггловедения – Упивающаяся смертью?
Наши постоянные читатели, разумеется, помнят, что изменения в кадровом составе Хогвартса неоднократно вызывали вопросы у широкой общественности и заставляли задуматься о компетентности директора школы. Несмотря на то, что в настоящий момент директором является Минерва МакГонагалл, известная своей принципиальностью и безупречной репутацией, многие проблемы Хогвартса, унаследованные от эксцентричного Альбуса Дамблдора, явно остаются актуальными.
Все мы помним, как сложно было найти преподавателя Защиты от темных искусств, так как на этой должности якобы лежало проклятие Того-Кого-Нельзя-Называть. Однако уже пять лет данную дисциплину успешно ведет бывший аврор Джон Коннор. Но, очевидно, так называемое проклятие Хогвартса никуда не делось.
Произошедшая в этом году замена опытного и во всех отношениях безупречного преподавателя Маггловедения мадемуазель Патриции Дюпри буквально шокировала членов Попечительского совета Хогвартса. Эту должность в обход других, более компетентных кандидатов, получила некая мисс Панси Паркинсон.
Невинная жертва судейского беспредела или?..
Как удалось выяснить специальному корреспонденту «Ежедневного пророка», мисс Паркинсон была студенткой Хогвартса (Слизерин) до тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Она происходит из древней чистокровной семьи, будучи единственной наследницей огромного состояния. Наилучшим образом мисс Паркинсон проявила себя в период директорства печально известной Долорес Джейн Амбридж, которая прославилась суровыми наказаниями и созданием Инспекционной дружины.
Можно было бы наивно предположить, что мисс Паркинсон, занимавшая в тот год пост старосты Слизерина, являлась одной из немногих студенток данного факультета, принявших сторону Гарри Поттера и выступивших против тирании Амбридж, однако все говорит о том, что эта девушка была одной из наиболее активных участниц Инспекционной дружины.
Мало того, уважаемые читатели, именно Панси Паркинсон пыталась захватить Гарри Поттера и отправить его в руки Сами-Знаете-Кого во время битвы за Хогвартс.
Кроме того, мисс Паркинсон не имеет даже свидетельства о сдаче Т.Р.И.Т.О.Н., поскольку еще до окончания седьмого курса была признана Визенгамотом виновной в совершении ряда преступлений против магглов. Срок ее изгнания из волшебного мира истек всего несколько месяцев назад.
Процесс против мисс Паркинсон был строго секретным, поэтому обстоятельства дела нам неизвестны. Однако сомнений нет: Визенгамот не мог осудить на пятилетнее изгнание с полной конфискацией имущества невиновного, а значит, преступления мисс Паркинсон были достаточно серьезными.
И такому человеку доверили формировать образ маггловского мира у наших детей?
Римский клуб – новые Упивающиеся?
Тревожно становится при мысли, какое огромное влияние имеет профессор Паркинсон на неокрепшие умы юного поколения. Как стало известно, преподавательница Маггловедения создала в Хогвартсе некий кружок по интересам для старшекурсников. Название этого общества – «Римский клуб» – явно указывает на приверженность мисс Паркинсон к римской мифологии. Думаем, не нужно напоминать читателям, что римские боги были бессмертны, а ведь именно бессмертие – главное, чего всегда хотел Сами-Знаете-Кто.
Мы лишь указываем на неопровержимые факты, выводы делайте сами, уважаемые читатели. Мы уверены лишь в одном: чем дольше мисс Панси Паркинсон сохраняет свою должность, тем более явной становится угроза, нависшая над всеми нами».
Дочитав статью до конца, Панси бессильно опустилась в кресло у камина. С разворота ей улыбалась ее собственная колдография семилетней давности: Паркинсон, Булстроуд, Гойл, Крэбб, Нотт. У каждого на груди значок Инспекционной дружины. Панси даже не помнила момента, чтобы они колдографировались вот так, все вместе.
«Накаркала, идиотка!»
Самое ужасное – по сути, в статье не было ни слова неправды. Факты. Конечно, искаженные, поданные под нужным соусом из недомолвок, но все же – факты.
И что делать? К кому идти за защитой?
А главное – стоит ли?
Нет, стоп. Она побеждала раньше, выиграет и теперь. Нужно бороться за то, что тебе принадлежит. До конца.
Панси встала, раздумывая: посетить директора или отправить сову Грейнджер? Или найти Снейпа, может, подскажет что полезное?
Пока она решала, дверь учительской распахнулась, и вошел Лонгботтом. Он выглядел неожиданно уставшим и мрачным. Паркинсон оторопело уставилась на него, а потом нервно расхохоталась. Невилл терпеливо дождался, когда она немного успокоится, прежде чем спросить:
– И что смешного?
– Нет, ничего, просто… – Панси, не удержавшись, снова прыснула. – Просто… это все так… так типично для моей жизни…
– Завтра перед завтраком зайди к директору, – перебил Невилл ее бессвязное бормотание. – И иди спать. Уже за полночь.
– Я не могу спать! – почти закричала Панси. – У меня кризис, каждый день кризис! У меня полно проблем из-за этого поганого Волдеморта, из-за Поттера, из-за всей этой чепухи! Я прожила бы прекрасную жизнь, ни в чем не нуждаясь, не чувствуя, что я – никто! Ладно, я смирилась, что мне придется расплатиться пятью годами жизни за свои слабости, мне даже понравилось работать здесь, у меня стало получаться, но им все мало, мало! А еще ты!
– Прекрати истерику! – тоже разозлился Лонгботтом. Подскочил к Панси и встряхнул ее за плечи так сильно, что у нее зубы клацнули. – Никто не виноват, что в твоем прошлом полно темных пятен.
– И денег, – вставила Панси с ухмылкой.
– При чем здесь деньги? – нахмурился Невилл.
– Деньги всегда при чем-то, – Паркинсон попыталась высвободиться, но он по-прежнему крепко держал ее за плечи. – Пусти, я успокоилась.
– Нет, – покачал головой Лонгботтом.
– Да, – возразила Панси, усердно глядя в сторону.
– Нет. Если ты мне расскажешь – от начала до конца, – во что ты ввязалась, может быть, я смогу тебе помочь. Если ты мне расскажешь.
Ей хотелось сделать это.
Она доверяла Лонгботтому.
Паркинсон попыталась вырваться еще раз – для очистки совести, глубоко вздохнула и ответила:
– Я не могу. Ничего не могу рассказать.
И расплакалась навзрыд, как не плакала с трех лет. Уткнулась в плечо Невилла, моментально промочив его свитер насквозь. Панси и сама не понимала, отчего плачет: то ли от невозможности спокойно жить, не тревожась ни о чем, то ли оттого, что наконец окончательно призналась самой себе – она была влюблена в Лонгботтома.