Дата: Понедельник, 16.06.2014, 02:54 | Сообщение # 321
Четверокурсник
Статус: Offline
Группа: Всезнайка
На сайте с: 25.02.2011
Сообщений:400
Ретроспектива…
Как выяснилось впоследствии, за глаза деканессу Гриффиндора так называли многие, даже ее собственные львята — из-за ее анимагической формы, полосатой кошки камышово-серого окраса с темными отметинами вокруг глаз, как от очков. В своей аниформе МакГонагалл представала первокурсникам на самом первом уроке трансфигурации, демонстрируя анимагию как одно из подмножеств и применений той самой трансфигурации. А заодно ловила опоздавших, которые наивно полагали, что если в классе нет учителя, а на столе у доски сидит только старая кошка, то ничего им за это не будет. Как позже рассказала Миллисент, на их первом уроке этими опоздавшими оказались Поттер и Уизли. А Гринграсс задала риторический, по ее мнению, вопрос, а что еще взять с факультета, где почти все учащиеся грязнокровки, предатели крови и маггловские выкормыши, которые о слове “дисциплина” даже не слышали. И, естественно, юных магглокровок, которые с восторгом и нескрываемым любопытством наблюдали за превращением замдиректора обратно в человека, никто не просветил о том, что такое подмножество трансфигурации, как анимагия, им просто недоступно. Не из-за недостатка магической силы даже, а из-за недоразвитых магических структур тела, которые просто не смогли бы поддержать тотальную перестройку организма, сохранив при этом личность самого волшебника. Фактически, это был своего рода защитный механизм, один из немногих, позволяющих новообретенному колдуну не умереть от собственной глупости. Тем не менее, анимагическая форма существовала абсолютно у всех волшебников независимо от статуса крови, с той разницей, что магглорожденные колдуны и ведьмы могут быть превращены в свое животное и обратно в человека только насильно, а сам расчет аниформ являлся одной из тем, которые должны были проходить старшекурсники в этом году.
Но все это будет позже, а пока Анна Лапина, то есть Кайнер, шла по одному из пустынных коридоров Хогвартса к месту встречи с Ассбьорном и Карлом — не будут же парни ходить с ней абсолютно везде и провожать, например, прямо до дверей дамской комнаты. Темнело уже рано, и замок быстро погружался во тьму, однако факелы горели, в лучшем случае, через один. О том, что такое отопительный сезон, в Хогвартсе даже не слышали. По коридорам гуляли сквозняки, а в выходящие на улицу открытые галереи были совершенно не защищены от дождя и ветра. Немногим приятнее было находиться и в учебных аудиториях, особенно на тех уроках, где приходилось все сорок пять минут, а то и целую пару сидеть на одном месте и писать, писать, писать… Согревающие чары изучали в Хогвартсе не раньше четвертого курса, и потому Больничное крыло очень быстро наполнилось хлюпающими носом, кашляющими и температурящими детьми. Конечно, большинство магических зелий излечивали простуду и другие подобные заболевания буквально за один день, но мадам Помфри, как известно, клещами вцеплялась в своих пациентов, которые, стоило их отпустить, снова возвращались с теми же проблемами.
Но даже Согревающие чары не являлись панацеей. Они давали лишь временный эффект, длительность которого зависела от силы и концентрации мага — после этого человека следовало перевести в теплое помещение, температура в котором может быть лишь немногим ниже, чем в коконе, создаваемом Согревающими чарами. В противном случае следовал откат, выражающийся в сильном ознобе и треморе рук — как если бы человек только вышел из очень холодной воды. А потому свитер и уличная мантия в любом случае будут надежней, и плевать, что, по мнению той же МакГонагалл, “в классе нельзя находиться в верхней одежде”. Как бы эгоистично это ни звучало, но собственное здоровье дороже самолюбия преподавателя, к тому же, не самого лучшего.
Идти было недалеко, и все равно девушка успела продрогнуть. Придется-таки наложить на себя Согревающие чары. Озябшие, холодные руки плохо слушались, так что пришлось выполнять без палочки, хотя это требовало большей сосредоточенности и усилий. Поднять ладони ваше головы, скрестив у запястий, и затем плавно опустить вниз, словно омывая и обнимая себя, одновременно сосредоточившись на желании и необходимости согреться. Тело обдает слабым, но приятным и теплым ветерком, и холод больше не сковывает движения, хотя чувствуется и легкая усталость, которая всегда бывает после беспалочкового колдовства, особенно защитно-поддерживающего характера.
Прикрыть глаза, вдох-выдох… как же многое, да и немногое в жизни решают какие-то секунды. Как бы нелитературно это ни звучало, но человек живет в едином пространстве пространства и времени, и даже небольшие изменения во времени, порой даже на доли секунды, способны привести к новому положению вещей в пространстве, равно как и наоборот. Все это находится в ведении таких дисциплин, как теория хаоса и стохастические процессы, а сама Лапина была лишь твердо уверена в том, что, не задержись она в том коридоре для накладывания на себя чар, то спокойно шла бы дальше, даже не подозревая о том, что где-то совсем недалеко мальчишки-хулиганы поймали и мучают кошку. Но Анна задержалась, и потому не могла пройти мимо коридора, откуда раздавались душераздирающие кошачьи вопли.
Развернувшаяся перед девушкой сцена была проста до банальности, но от этого не менее ужасна по своей сути. Группа ребят возрастом примерно с первого по третий курс держали палочки наизготовку и грубо смеялись, запихивая кошку в стоявшие у стены доспехи. У всех у них на мантиях были нашиты эмблемы Гриффиндора. Несчастное животное кричало и шипело, пытаясь отбиться от мучителей когтистыми лапами, но мальчишек, казалось, это только раззадоривало. Они злорадно улюлюкали и тыкали в кошку палочками, стоило ей высунуться из доспехов, дергали за лапы и хвост.
— Эй, вас родители не учили, что мучать животных — нехорошо?! — угрожающе поинтересовалась Лапина, зайдя со спины.
Громкий и низкий голос сделал свое дело, и подростки таки расступились перед враждебно настроенной слизеринкой-старшекурсницей. Но Гриффиндор недаром славился своей храбростью и безрассудностью, и очень скоро Лапина, уже стоявшая спиной к доспехам, оказалась окружена мальчишками-гриффиндорцами. Как противники, они опасности не представляли никакой, но, не обладая способностью к убеждению, девушка совершенно не представляла, как разобраться с ними “по-хорошему”, не прибегая к членовредительству.
— Да что ты нам сделаешь? — бахвалился один из них, видимо, зачинщик.
— Да! Да! Что ты нам сделаешь?! — поддакивали остальные, направив на девушку свои волшебные палочки.
После пары скандалов с ее участием едва ли не все ученики Хогвартса знали, что за магглорожденную Анну Кайнер никогда не заступятся ни ее одноклассники, чистокровные слизеринцы, ни декан. Действия Дамблдора и вовсе намекали, что было бы гораздо лучше, если бы поганая немка вылетела из Хогвартса. А потому было естественным считать, что Кайнер просто не поверят и накажут независимо от того, права она или виновата.
— Очень просто. Или вы все даете мне магическую клятву, после чего пойдете и признаетесь во всем вашему декану. Или… — не сковываемая больше холодом, Лапина достала волшебную палочку — вернее, та сама, повинуясь мысленному приказу, прыгнула хозяйке в ладонь, все еще скрытая широким рукавом мантии, — вы останетесь лежать здесь, пока я сама не приведу кого-нибудь из учителей. А уж Омут Памяти рассудит, кто был прав…
Лапина старалась говорить как можно более небрежно и уверенно, хотя внутренне побаивалась, что этот инцидент может ей стоить проблем с администрацией в лице МакГонагалл и Дамблдора — уж последнего не стоит недооценивать ни в коем случае. А еще надо быть готовой к каким-нибудь мелким подлянкам вроде чар щекотки или склеивания ног — тех самых, что как раз проходят на младших курсах Хогвартса.
— Да тебе просто никто не поверит! — вновь выкрикнул заводила.
— Да! Да! — в очередной раз поддержали его товарищи.
Никто не знал, сговорились ли они об этом заранее, или это была личная инициатива каждого, но в девушку тут же полетело несколько неприятных мелких проклятий. Сами по себе они вреда не несли, призванные исключительно задерживать и отвлекать противника, но в совокупности… — чего только стоит сочетание окаменяющего и чар щекотки…
— Sphaera thoracis! — мгновенно среагировала Кайнер, окружив себя золотистым круговым щитом, легко поглотившим все выпущенные в нее заклятия. — *Stupor circinus!*(2) — резкий взмах в стороны вокруг себя обеими руками, в одной из которых зажата палочка, и стоявших вокруг мальчишек отбрасывает назад. Кто-то вскрикивает от тупой боли, а кто сразу теряет сознание. Заклинания, которые некоторые из мальчишек успели выпустить из своих палочек, отклонились от первоначальных траекторий, впечатавшись в потолок и стены. — *Incarcero omnes!*(3) — и упавшие на пол тела опутывают магические веревки.
Сейчас, киса, сейчас… Кошек, да и вообще животных Анна любила, и потому ей претило подобное обращение с ними. Хуже того, эти мальчишки, только что мучившие кошку, которая ничего не могла им сделать, очень напомнили девушке Пожирателей Смерти, которые в своем логове точно также издевались над беззащитными маггловскими женщинами. И это факультет храбрых и справедливых? Впрочем, чему удивляться, когда их окормляет свет его директор Дамблдор, Санта-Клаус и великий гроссмейстер в одном лице, а ученик, как известно, не выше учителя своего (4).
Не без труда девушке удалось отодвинуть одну из пластин и, удерживая ее своим плечом, достать изнутри перепуганное животное. Кошка тут же вцепилась ей в мантию, смотря ошалелыми глазами вокруг — Лапина даже не сразу обратила внимание, что они голубые, какие характерны для весьма ограниченного набора пород и окрасов, и полосатый камышово-серый явно не входил в их число.
— Все будет хорошо, киса, все будет хорошо… — как мантру, повторяла Анна, поглаживая по спине прижавшуюся к ней кошку и постепенно успокаиваясь сама.
Карл и Ассбьорн, наверное, уже волнуются — надо поспешить, а заодно рассказать им о случившемся. А с малолетними идиотами все равно ничего не случится, да и в роли жертвы, над которой они недавно издевались сами, им, для будущего душевного развития, тоже будет полезно себя почувствовать.
Неожиданно кошка стала брыкаться и вырываться, и Лапина почла за лучшее отпустить ее. Присела на одно колено и осторожно опустила животное на пол, не забыв напоследок пройтись рукой по спине. И каково же было ее изумление, когда на месте кошки оказалась злая и растрепанная профессор МакГонагалл! Анна еще не успела разогнуться и все так же держала руки ладонями вниз, словно хотела до чего-то дотронуться, как грозная декан Гриффиндора разразилась прочувственной нотацией об абсолютно негодном поведении девушки, сняла пятьдесят баллов со Слизерина и назначила отработки с Филчем (с которым, однако, быстро удалось найти общий язык, поладив с его кошкой, Миссис Норрис). О том, чтобы наказать своих же учеников, даже речи не шло — видимо, замдиректора задела профессиональная гордость, что она позволила себя поймать каким-то малолетним хулиганам. Наоборот, Кайнер потеряла еще сто баллов для своего факультета и удостоилась очередной не очень приятной душеспасительной беседы с директором вкупе с навязчивым предложением чая и лимонных долек.
Пришлось отчитываться о потере огромного количества баллов и старосте Теодору Нотту. Именно тогда Лапина узнала много чего о МакГонагалл, а заодно получила напутствие “не творить добра, если не хочешь себе зла”. В устах чистокровного слизеринца, сына Пожирателя Смерти, оно звучало весьма двумысленно. Остальные змейки, за исключением явных недоброжелателей, посмеялись над деканом вражеского факультета, сделав глубокомысленный вывод: “Это ж гриффы — что с них взять?” и вновь принялись обсуждать лицемерие так называемой стороны Света. Баллы были быстро набраны вновь, однако неприятный осадок все равно остался, и, каждый раз, встречаясь взглядом с профессором МакГонагалл, Анне казалось, что она участвует в неравной битве. Битве, где победа не на ее стороне…
Конец ретроспективы.
Совсем иначе обстояли дела с учениками других факультетов, особенно Слизерина. Если кто-то добивался успеха на ее уроках, она притворялась, будто ничего не видит, и только недовольно поджимала губы, ведь баллы, которые она могла бы поставить за правильно исполненное задание собственным львятам, утекали в копилку другого факультета. Или же придиралась, говоря, что мистер или мисс не так держит палочку, неправильно произносит заклинание и т.д. Если какому-то горе-студенту и вовсе не удавалось сотворить нужное превращение — а таких в группе было немало и помимо Рона Уизли — то МакКошка принималась читать свою любимую нотацию. “Вам нужно больше практиковаться”, — строго выговаривала она, но ее взгляд и голос выражали отнюдь не надежду, как это было с гриффиндорцами, но, скорее, пренебрежительное снисхождение, осуждение, будто человек уже виноват и должен посыпать голову пеплом из-за того, что ему не дается трансфигурация. И для этого ей совершенно не надо было плеваться ядом, как это любил делать Снейп. Однако расшибаться в лепешку только ради того, чтобы, возможно, получить скупую похвалу и лишние пять баллов от вечно недовольной деканессы Гриффиндора, никто не собирался. Особенно слизеринцы.
Таким образом, если имелась возможность, МакГонагалл предпочитала не наказывать своих, даже если чьи-то седалища так и просили ремня, и предпочитала делать вид, что ничего не случилось. Подумаешь, Уизли оскорбил Визерхоффа прямо в Большом Зале — значит, так и надо заносчивому аристократу. Беспорядки в общежитии — ее это не касается, на это есть старосты, а у нее, как у замдиректора, своих дел хватает. Если в коридоре случалась драка или розыгрыш, зачинщиками которого были ее ненаглядные львята, она давала им возможность уйти (чтобы формально не за что было снимать баллы), в то время как отвечать приходилось всем остальным, кто вольно или невольно оказался на “месте преступления”. Понятно, что каждый из деканов искал лишние способы добавить больше баллов или смягчить наказание для учеников своего факультета, но только МакГонагалл била себя пяткой в грудь, чуть ли не крича о своей справедливости и беспристрастности, и это раздражало Лапину больше всего. Даже Снейп, никогда не скрывавший своего фаворитизма по отношению к слизеринцам, выглядел намного более… честным.
Другим крайне неприятным аспектом в действиях декана Гриффиндора Лапина считала ханжеское осуждение всяких чувств и привязанностей. Молодость Минервы МакГонагалл, судя по ее возрасту и манерам, пришлась на 40-50-е годы, когда общественная мораль, заложенная в эпоху королевы Виктории, была еще сильна, а любое публичное проявление чувств всячески порицалось. Нет, Анна сама была против того, чтобы, например, целоваться на глазах у толпы (хотя в начале XXI века внимания на это уже никто не обращал), особенно на свадьбе в роли невесты, когда кому-то по пьяни приспичит закричать: “Горько!” Бррр… Потому что считала поцелуи и прочие тесные касания слишком личным проявлением чувств, которые могут существовать только для двоих. Но опереться о подставленную руку или позволить усадить себя за стол — да, это ухаживания, но ухаживания, свидетельствующие, прежде всего, об определенном культурном коде и уважении к женщине, но не о глубине чувств к ней. И, тем не менее, МакГонагалл видела что-то предосудительное в подобных знаках внимания — всегда хмурилась и недовольно поджимала губы, будто узрела что-то непотребное. Впрочем, таким презрительным, осуждающим взглядом замдиректора нередко награждала и просто чистокровные компании, а также примкнувших к ним магглорожденных и полукровок, которые держались обособленно и высоко, в отличие от обычных школьников — видимо, сказывалась еще и идеологическая ненависть.
И все равно, в этой ненависти Лапина замечала и что-то личное, адресованное лично ей — иначе как объяснить все эти придирки и замечания, которыми МакКошка награждала их с Карлом едва ли не на каждом занятии трансфигурацией? Оправдываться было бесполезно и, как заметил Карл, ниже своего достоинства. Баллы по мелочи, но летели, и об их потере, опять же, приходилось отчитываться перед Ноттом. Многие змеи вроде тех же Паркинсон, Малфоя, Забини и Эшли ядовито шипели, что “это грязнокровка Кайнер во всем виновата”. Даже староста Теодор Нотт, рассудительный и хладнокровный, и то, будто бы небрежно поинтересовался, что это Шёнбрюнн делает со своей магглокровкой, что так безмерно злит МакКошку. И выдержанный, гордый Карл Шёнбрюнн отвечал на это: “Ничего такого, чего не сделал бы ты, Нотт, для любой девушки, которую уважаешь”.
На одном из последних уроков трансфигурации МакГонагалл не ограничилась уже снятием баллов и коротким замечанием, а рассадила Шёнбрюнна с Кайнер, прочитав пространную нотацию о неподобающем поведении. Честное слово, уж лучше бы наказала свою Уизлетту, чтобы не подливала приворотные зелья другим, и ее братца, который прямо на уроке обнимался со своей пустоголовой Лав-Лав! Однако назидательное замечание Грейнджер, весь урок выглядевшей довольной, как если бы это она лично поймала поганых слизеринцев на горяченьком, заставило Лапину иначе взглянуть на текущие обстоятельства. Якобы компания чистокровных мальчиков-аристократов плохо на нее влияет, а потому профессор МакГонагалл наказывает ее для ее же блага — кажется, нечто подобное уже проходили, и “Джейн Эйр” здесь совершенно ни при чем. Кажется, у Санта-Клауса вновь появились на нее планы, но что именно хотел директор, было пока непонятно. Очевидно пока было лишь то, что ее стремятся изолировать от друзей, воздействуя на них через одноклассников — Анна сама не раз видела, как вечером в гостиной Карла подзывали другие парни из Слизерина, для “мужского разговора”, с которого он возвращался далеко не в самом благоприятном расположении духа и смотрел на девушку уже по-другому, с опаской и тревогой. Впрочем, в чтении лиц Анна Лапина была несильна, так что это могло быть просто ее разыгравшееся воображение. Но, если Карл пока держался, то на других слизеринцев было очень просто воздействовать с помощью тех же баллов, о потере которых все чаще приходилось отчитываться. Ведь из системы проще исключить какой-то один элемент, приносящий дисбаланс, чем бороться с внешним воздействием этот баланс вызывающим — а МакКошка, с ее фанатичной преданностью белобородому, и вечно недовольный по жизни Снейп, повязанный кучей обетов, подходили для этой роли больше всего.
Тем не менее, Анна рискнула поделиться своими подозрениями с Ассбьорном и Карлом, представив все таким образом, будто нечто нехорошее затевается против их группы в целом. Само по себе негативное отношение к немецким студентам со стороны администрации Хогвартса, не являлось новым — важно было то, что заговор, если он действительно существует, готовится на ближайшее время. Шёнбрюнн сразу же предположил, что это связано с предстоящими судами над Бранау и Уизли: если первый дискредитировал немецкую делегацию сам по себе, то вторые и дальше жили бы припеваючи под крылом у директора, если бы не вмешательство господина Шварца. Опять же, господин Шварц наделал немало шума со своими инспекциями и заменой преподавателей, что не способствовало улучшению репутации Дамблдора, а потому с последнего может статься прибегнуть к шантажу и подставить кого-нибудь из немецких студентов, чтобы было чем торговаться с господином Шварцем.
Фольквардссон был настроен куда менее оптимистично, считая, что целью интриг и манипуляций любителя лимонных долек является не вся немецкая делегация в целом, а конкретно Анна Кайнер, а потому последней следует вести себя вдвойне осторожнее и ни в коем случае не оставаться одной. В качестве доказательства равенкловец привел свои наблюдения, с которыми сложно было поспорить: Элизу Миллер никто не трогает, потому что, да простит его Шёнбрюнн, она ничем не выделяется среди обычных студентов, идеально вписываясь в свой факультет, да и их декан Помона Спраут всегда горой стоит за своих барсучат. То же можно сказать и о профессоре Флитвике, который так же старается держаться в стороне от всевозможных политических дрязг, и которого далеко не так просто одурачить, как некоторых. Да, о Визерхоффе стараниями обоих Уизли распускаются слухи о якобы его принадлежности к Пожирателям и шпионаже в пользу Неназываемого, но эти слухи не выдержат никакой серьезной проверки; мало того, в Гриффиндоре немало ребят, поддерживающих Лотара, так что все это делается, скорее всего, из-за Поттера. А вот Анна Кайнер является самым слабым звеном в их группе: происхождение уже делает ее уязвимой для интриг старика, и, в отличие от Элизы, одноклассники и декан даже не подумают за нее заступиться в случае чего; а способности, еще более необычные для ее происхождения, и тот факт, что она не ведется на пропаганду Дамблдора и выжила там, где не должна была выжить, только привлекают к ней лишнее и, притом, нехорошее внимание.
В конце своих рассуждений Ассбьорн вполне закономерно пришел к выводу, что Анне следует укрыться в Блигаардсхаллене, но столь великодушное предложение было быстро отвергнуто самой Анной. Во-первых, сбежать — это значит сразу признать свое поражение. Во-вторых, внимание Дамблдора может переключиться тогда на самого Ассбьорна, который должен понимать, что, хотя бы ради благополучия своего рода, должен оставаться живым и на свободе. И в-третьих, бегство исключает возможность узнать, что именно затевает сладкий дедуля, а потому лучше пока затаиться, чтобы Дамблдор не активировал свой запасной и наверняка более грубый и опасный план. Карл счел аргументы Анны логичными и убедительными, Ассбьорн тоже мало с чем мог поспорить, так что на том и остановились, наказав себе и друг другу быть более бдительными и осторожными и подмечать все, что может показаться странным и необычным. И следующий ход директора, как показалось Лапиной, не заставил себя долго ждать. В день бала Ассбьорн отбыл в Блигаардсхаллен вскоре после обеда, предупредив, чтобы его ждали через час: по его мнению, в Хогвартсе было слишком мало достопримечательностей, чтобы на их осмотр требовался аж целый день. И, главное, он не хотел лишний раз подвергать опасности свою сестру, а таковую представляла для нее каждая минута, пока она находится в замке, где главенствует Белый Паук — так Ассбьорн называл Альбуса Дамблдора, коварного интригана и манипулятора, обожавшего играть чужими жизнями, причем игравшего всегда в белых перчатках.
До начала бала оставалось еще достаточно времени, и Карл предложил сходить в библиотеку — в конце концов, там необязательно читать. Западное крыло, в котором библиотека, являлось одним из наиболее посещаемых в Хогвартсе. Помимо храма знаний, оно включало также общежитие Равенкло и личные комнаты его декана, большие лекционные аудитории для занятий чарами и историей магии, малые аудитории — для нумерологии и рун. Из него же можно было попасть в Больничное крыло или на Астрономическую башню, так что не было ничего необычного в том, что даже в выходные дни здесь можно было встретить много студентов, причем не только с вороньего факультета.
Никто так и не узнал, была ли лестница заколдована заранее небезызвестными диверсантами с Гриффиндора, или те просто вовремя оказались в нужном месте, чтобы вволю посмеяться над чужими неприятностями… Просто пара шедших впереди человек поскользнулись и, не удержав равновесия, упали на тех, кто был позади, те — на следующих, и так далее, пока вся людская масса кубарем не скатилась вниз. Кто-то кричал от адреналина, девчонки охали и вздыхали от боли. Кто-то начал реветь, а более расторопные и наименее дезориентированные уже подбирали рассыпавшиеся после падения вещи. А брат и сестра Уизли вместе с еще несколькими любителями подражать так называемым “Мародерам” стояли на самом верху лестницы и громко смеялись… Анна не сразу открыла глаза. Звуки доходили до нее, как сквозь толщу воды, а голова болела так, будто сзади по ней ударили молотом. Сознание медленно, но верно настраивалось на окружающую действительность, и первое, что она увидела перед собой, было обеспокоенное лицо Карла, который даже не пытался скрыть радостного облегчения.
— Ты цела! Как ты себя чувствуешь?
Анна лениво хлопнула ресницами, слишком медленно соображая, что происходит вокруг. Ее взгляд был целиком сосредоточен на глубоких синих глазах напротив, так и лучащихся заботой и нежностью, розовых губах, которые говорили таким приятным, завораживающим голосом… Не сознавая, что она делает, девушка потянулась к нависшему над ней парню и запрокинула голову, как для поцелуя. Чужие, сильные руки обвили ее в ответ, но не подчинили своей воле, а плавно подняли вверх, и вскоре она почувствовала, как снова стоит на ногах и беспомощно озирается по сторонам. И единственное, что все еще удерживало ее на плаву — это кольцо тех самых рук, в котором она находилась, и синие глаза, которые притягивали к себе, как магнит…
— Мистер Шонбрунн, мисс Кайнер, тридцать баллов со Слизерина за аморальное поведение!
Строгий, чеканный голос МакГонагалл ударил, как обухом по голове. Сознание прояснилось, и Анна, не торопясь отстраняться от своего одноклассника, с вызовом посмотрела на преподавательницу трансфигурации, в то время как все остальные ученики сочли забавным разглядывать их.
— Мистер Шонбрунн, вам, за совращение ученицы, отработка у мистера Филча! Сейчас же!
И снова МакКошка прицепилась именно к ним, хотя в подобных “неприличных” позах после падения с лестницы оказалось не так уж и мало людей, а некоторым и вовсе требовалась медицинская помощь, а не душеспасительная нотация.
— Не раньше, чем я отведу фрейлейн Кайнер в Больничное крыло, — отрезал Шёнбрюнн, смерив МакГонагалл холодным, презрительным взглядом, и, не дожидаясь разрешения, взял Анну уже под руку и повел к мадам Помфри.
Надо ли говорить, что пара рыжих придурков с Гриффиндора вместе со своими приятелями так и не были наказаны? Тем более, они сбежали сразу же, как только пришла МакГонагалл — ибо знали, что подобную пакость она не спустит даже своим, даже любимчикам директора. Очевидцев происшествия никто не допрашивал — зачем, когда никто не умер и даже не стал калекой? И треклятую лестницу тоже никто не проверял — ведь все компетентные профессора и авроры заняты подготовкой и безопасностью бала и не могут отвлекаться на столь мелкие и, можно сказать, рутинные проблемы. Сама же Анна не особо пострадала, в отличие от некоторых, и, получив первую помощь, отправилась во двор — ждать Ассбьорна, стараясь при этом не попадаться лишний раз на глаза преподавателям и аврорам. Карл был вынужден заниматься “физической химией” под пристальным надзором школьного завхоза. А Визерхофф… или где-нибудь милуется с Миллер, или разбирается со своими же гриффами. Может быть, он и хороший друг Карлу, но антипатия к ней, Анне Кайнер, определенно перевешивала дружеские чувства к последнему, а потому его не стоило лишний раз обременять своим обществом.
Конец ретроспективы.
— Мисс Кайнер, вы слышите, что я говорю?! — еще более осуждающим тоном произнесла декан Гриффиндора, повысив голос.
— Простите, я задумалась, мадам… — медленно ответила девушка, повернувшись к преподавательнице лицом.
Все эти воспоминания и рассуждения пронеслись в ее голове меньше, чем за минуту — в сознании и, тем более, в подсознании время течет совершенно иначе — но даже этой минуты или ее половины оказалось достаточно, чтобы заработать нарекание, а заодно увеличить шансы Ассбьорна натворить глупость.
— Мне надо проконсультироваться с профессором Флитвиком, — ответила Кайнер на первый вопрос. Не поговорить, а именно проконсультироваться.
— Профессор Флитвик занят, — всем своим видом деканесса Гриффиндора демонстрировала, что и так сказала уже более, чем достаточно.
— Когда он освободится?
— Вас это не касается, мисс Кайнер. Возвращайтесь к себе в общежитие, если не хотите получить отработку за компанию с мистером Шонбрунном.
Профессор МакГонагалл сделала характерное движение глазами, намекающее, что надо бы уходить и, чем быстрее, тем лучше, так что пришлось подчиниться. Юркнуть в какой-нибудь небольшой проход или глубокую темную нишу — благо, таких достаточно — дезиллюминационные и отвлекающие чары на себя, иллюзию послать по коридору. По крайней мере, на уроках трансфигурации МакКошка вполне удовлетворялась ими, ставя стабильную "В". Получилось! Теперь подождать, пока МакКошка уйдет из зоны видимости, и в вестибюль… Слава Богу, дежурные авроры оказались не очень бдительными и наблюдательными — для них, вероятно, уже успевших разочароваться в своей профессии, это была весьма скучная и неинтересная работа, на которой нельзя было проявить свои качества настоящих бойцов, а потому выполняли они ее спустя рукава. Однако береженого и Бог бережет, а потому лучше передвигаться в тени, пока стражи порядка не смотрят в ее сторону.
Парадный вход был открыт — в распахнутые двери было видно, как обустраивают импровизированный зимний сад. МакГонагалл, видимо, выполнила основную часть своей работы, касавшуюся непосредственно трансфигурации, и поспешила отбыть по своим важным замдиректорским делам. Вот профессора Вектор и Стюрке что-то рассматривают на своем пергаменте, видимо, проверяют. Обе выглядят уставшими, но при этом довольными. А вот… за цветущей вишней, или что там было вместо нее, взобравшись на камень, стоял маленький профессор Флитвик и беседовал о чем-то с очень важной и серьезной женщиной в темно-сиреневой мантии — вроде бы именно она приезжала в прошлый раз в Хогвартс, когда расследовали дело о приворотных зельях.
Ближе подходить не стоит — ее могут заметить, да и само ее появление здесь, в охраняемом месте, куда не пускают пока учеников, выглядело бы слишком подозрительным. А что, если…
— *Профессор Флитвик!* — мысленно позвала Анна, вцепившись в резной узор на двери, собрав всю свою силу воли и обратив ее в сторону декана Равенкло.
Маленький профессор отвлекся от разговора с главой ДМП и, прищурившись, посмотрел именно туда, где стояла Анна. Есть!
— *Ассбьорна задержали авроры на входе! Помогите ему!..*
Казалось, на это последнее сообщение, переданное, к тому же, на расстояние в несколько метров, ушли оставшиеся силы, и девушка устало привалилась к двери. Мимо пробежались профессор Флитвик и мадам Боунс. Первый бегло оглядывался по сторонам, но не останавливался: спасти одного из лучших студентов от собственной глупости и горячности было для него куда важнее, чем искать таинственный источник послания. Вдох-выдох… ее не должны тут увидеть, но сейчас она не в том состоянии, чтобы самостоятельно и, главное, быстро добежать до коридора. Дрожащие пальцы медленно нащупали небольшой мешочек сбоку, на поясе, и извлекли из него маленький хрустальный флакон с мерцающей серебристо-синей жидкостью — вроде бы оно. Конечно, зельями на все случаи жизни не напасешься, однако существовал некоторый, так называемый “базовый” набор, который следовало носить с собой постоянно. Болеутоляющее, успокоительное, восстановительное (именно его и пила Лапина) и, наконец, антидот к Веритасеруму — ибо кто знает, не выложишься ли на ты практике по боевой магии так, что будешь готов уснуть прямо на месте, или же тебя вызовет добрый дедушка директор и обязательно предложит свой любимый чай и лимонные дольки, от которых в один “прекрасный” день не получится отказаться?
Несколько секунд, и девушка вновь почувствовала, что может работать в своем обычном темпе. Стремглав, пересекла вестибюль — авроры успели только посмотреть ей в след — и помчалась в Западное крыло. Время было безвозвратно упущено, и, к тому моменту, как Лапина добежала до вестибюля — теперь уже в “равенкловском” корпусе, Боунс и Флитвик вели куда-то обоих Фольквардссонов. Следом за ними увязался тот самый аврор, что задержал их, и тщетно пытался убедить главу ДМП, что они поймали опасного преступника и, возможно, Пожирателя Смерти, а потому и парня, и девчонку следует немедленно скрутить и доставить в Аврорат для допроса с Сывороткой Правды — недаром на этом настаивал еще прошлый учитель ЗОТИ Реджинальд Уоррингтон. Да что там, сам Альбус Дамблдор еще два месяца назад считал, что юного распространителя темных искусств, переведшегося в Хогвартс из Дурмстранга, якобы по причине плохого образования там, нужно посадить в Азкабан и, чем скорее, тем лучше.
Говорил мужчина нарочито громко, невольно привлекая внимание столпившихся в холле и на хорах школьников, а потому ответ мадам Боунс отказался для него более чем унизительным:
— Идите на свой пост и выполняйте свою работу, Доулиш, — сказала она холодно и властно. — Профессор Флитвик поручился за своего студента. И если выяснится, что ваши подозрения относительно мистера Фолкварсона оказались совершенно беспочвенными, простым выговором вы не отделаетесь…
И, взметнув полами длинной сиреневой мантии, зашагала по лестнице дальше, бросив на оставшегося внизу незадачливого аврора строгий, намекающий взгляд.
— Ну, что уставились, сопляки?! — прикрикнул он на продолжавших глазеть на него студентов, когда его начальница вместе с Флитвиком и еще двумя недомерками не скрылась в одном из боковых коридоров.
Но школяры, вместо того, чтобы испугаться, только разразились смехом. Доулиш выругался непотребными словами и пошел обратно на свой пост. Сегодня точно не его день…
Кайнер тем временем проследовала за деканом Равенкло, стараясь держаться на достаточном расстоянии, чтобы ее присутствие не выглядело слишком навязчивым и подозрительным. Процессия зашла в кабинет к профессору Флитвику, и девушка устроилась на одном из подоконников неподалеку — ждать. Из-за плотно закрытой двери, благодаря мощным заглушающим чарам, не доносилось ни звука — даже если разговор и требовал подобной секретности, такие чары входили в стандартную защиту личных комнат деканов. Об этом Лапина узнала из старой потрепанной “Истории Хогвартса” и не менее потрепанного Устава, которые Ассбьорн раскопал в библиотеке еще в сентябре среди буквально какого-то хлама. Даже если ее заметили, то, очевидно, не имели в ней надобности в качестве свидетеля, иначе оставили бы дверь приглашающе открытой. Навязываться же на правах друга одного из участников конфликта считалось в высшей степени дурным тоном, да Лапина и не собиралась, ибо понимала, что все равно ничем не поможет, а только навредит.
Дата: Понедельник, 16.06.2014, 02:55 | Сообщение # 322
Четверокурсник
Статус: Offline
Группа: Всезнайка
На сайте с: 25.02.2011
Сообщений:400
Шли минуты, и девушка быстро потеряла им счет. Читать расхотелось, и Анна достала из сумки блокнот и перьевую ручку, принявшись выводить неопределенные линии на бумаге — через несколько минут получилось нечто похожее на водопад. Кто-то мог бы заметить, что она должна сидеть, как на иголках, заламывать руки и просто ходить перед кабинетом Флитвика, как тигр по клетке — в общем, тем или иным способом выражать свое волнение и беспокойство. Как-никак, Ассбьорн ей не чужой человек. Но Анна ничего этого не чувствовала, разве что само состояние, что она должна чувствовать, должна волноваться. Просто она была уверена в том, что будет то, что будет, и степень ее беспокойства никак не повлияет на исход дела, а так она только попортит нервы себе и Ассбьорну — если накинется на него потом с упреками и расспросами.
В какой-то момент Лапина забыла даже думать о том, что происходит там, за толстой каменной стеной — настолько увлеклась она прорисовкой теней — как дверь со скрипом открылась, и оттуда вышли мадам Боунс, Сесилия, затем Ассбьорн Фольквардссон и, наконец, декан Равенкло. На лицах подростков читалось явственное облегчение — значит, все закончилось благополучно, однако Анна не торопилась бросаться им на шею и выражать радость от встречи — не при посторонних. Впрочем, профессор чар ее быстро заметил и задал обычный формальный вопрос, просто обозначавший ее присутствие здесь:
— Мисс Кайнер?
— Здравствуйте, профессор Флитвик, — Анна кивнула, присев в книксене. — Мадам Боунс, — более низкий книксен. — Ассбьорн, Сесилия, — по кивку и более легкому знаку почтения каждому из молодых людей.
Глава ДМП и декан Равенкло сухо кивнули в ответ — знак того, что они обратили внимание на ожидавшую их студентку. Ассбьорн отвесил легкий полупоклон, а Сесилия, улыбнувшись уголками губ, сделала неглубокий реверанс. Вскоре мадам Боунс заявила, что у нее еще дела — декан Равенкло кивнул на прощание, пожелав удачи и помощи Мерлина, молодежь отдала почтение. Судя по тому, как быстро зашагала по коридору чиновница, у нее и впрямь были “дела”. Профессор Флитвик оказался не менее занятым — все-таки именно он являлся ответственным за установку защитных контуров и всяких “спецэффектов” на предстоящем мероприятии — и церемония прощания повторилась вновь.
Когда они остались втроем, Фольквардссон спросил в первую очередь, почему Анна ходит по коридорам одна — пришлось рассказать о сегодняшнем происшествии на лестнице, умолчав, однако некоторые детали. Услышав это, Ассбьорн воздал хвалу богам и обнял Анну — по крайней мере, ее не успели втянуть в неприятности. Идти было решено в общежитие Хаффлпафф — в Равенкло у Ассбьорна не было хороших знакомых женского пола, которым он мог бы доверить свою сестру; в Слизерине Анна сама не чувствовала себя в безопасности, а вот с тихой и кроткой Элизой Миллер Сесилия успела сдружиться в достаточной мере, чтобы обе девушки чувствовали себя комфортно рядом друг с другом, и именно с ней заранее договорился Ассбьорн, чтобы обеспечить сестре угол на время пребывания в Хогвартсе. Гостевые комнаты предоставляли только важным персонам; прочим же гостям надлежало довольствоваться услугами заведения мадам Розмерты в Хогсмиде, сдававшей верхние комнаты в найм.
По пути Ассбьорн рассказал, что их задержали за обнаруженные при них “темные” артефакты, которыми на поверку оказались несколько фамильных драгоценностей, передаваемых в роду из поколения в поколение. Зачарованные на кровь предметы идентифицировались сканирующим артефактом авроров не просто как “темные”, но даже как “проклятые”, и, как признался Ассбьорн, содержали в себе весьма неприятный и болезненный “сюрприз” для воров. А поскольку магия крови в Британии запрещена законом еще со времен первого падения Неназываемого, брат с сестрой были вынуждены заплатить штраф в размере пятидесяти галлеонов на двоих. Ассбьорн, над которым висела угроза Азкабана, считал, что они еще легко отделались, хотя для их семьи сумма в пятьдесят галлеонов являлась все-таки заметной. Но, с другой стороны, он был искренне возмущен тем, как многие понятия в магической Британии были перевернуты с ног на голову — не без одного благообразного длиннобородого старца, который, собственно, и пытался стравить со свету наследника древнего рода Блигаардов с тех пор, как тот появился в Хогвартсе. Не меньше злился юноша и на известных всем хулиганов и подстрекателей, из-за которых они были вынуждены проходить унизительную процедуру досмотра, а также на низкую эффективность местного правосудия и правопорядка и полное попрание закона, из-за чего вышеназванные хулиганы не только продолжают разгуливать на свободе и даже учиться в Хогвартсе вместе с остальными, но и не понесли никакого наказания вообще, а страдать должны в итоге добропорядочные колдуны и ведьмы. И, хотя Ассбьорн понимал, что он не способен изменить что-либо в местной политике, что ему это даром не надо, ибо в конце учебного года он вернется обратно в Швецию, и вряд ли его нога после этого вообще ступит на землю Туманного Альбиона еще раз, но он был идеалистом, и ему требовалось выпустить пар после пережитого, когда он сам отчасти едва не поставил под угрозу дальнейшее существование своего рода.
В иных обстоятельствах Фольквардссон, возможно, предпочел бы умолчать о некоторых деталях конфликта, но его пререкания с аврором Доулишем видели и слышали несколько человек, что стояли поблизости, а потому уже к вечеру вся школа не только будет в курсе происшедшего, но и успеет изобрести новые подробности. А сводилось все к тому, что некоторые из украшений Сесилия уже надела на себя, а некоторые в принципе носила, не снимая, и аврор, во что бы то ни стало, захотел их увидеть, для чего потребовал, чтобы девушка сняла мантию. Такого посягательства на честь сестры наследник дома Фольквардссонов и Блигаардов стерпеть не мог и принялся угрожать в ответ, и дальше конфликт пошел по нарастающей. Легилиментным способностям своего друга и покровителя с Равенкло Анна доверяла, а потому могла попытаться представить, каково же было юной Сесилии, когда с одной стороны ее раздевает глазами аврор, рядом стоит толпа других озабоченных и любопытных подростков, а любимый брат, единственный человек, который способен защитить ее, может оказаться еще и бессилен перед местным законом. Сесилия, в силу своего образа жизни, еще не была испорчена современными нравами, или, вернее, их полным отсутствием. За исключением круга семьи, она слишком мало встречалась с представителями противоположного пола, чтобы загореться огнем первой любви и страсти, и относилась к физическим отношениям между мужчиной и женщиной исключительно как к способу продолжения рода и долгу перед будущим супругом, которому она и подарит свою честь и девство. А потому было неудивительно, как она перепугалась, осознав, чем рискует брат ради нее, и что при неблагоприятном итоге для нее, в том числе, все могло бы закончиться гораздо хуже, чем если бы Ассбьорн сразу уступил стражу порядка, и даже сейчас девушка не вполне еще отошла от пережитого.
Остановить уже разошедшегося Ассбьорна, требующего немедленной сатисфакции и готового перебить на дуэли чуть ли не весь штаб авроров, выделенный для охраны Хогвартса, было невероятно трудно, да и сам наследник Фольквардссонов и Блигаардов признавал, что в стремлении доказать свою правоту зашел слишком далеко, хотя и понимал, что загоняет себя в тупик, но действовать иначе ему не позволяли совесть и кодекс рода. А потому брат с сестрой тепло и искренне поблагодарили Анну за то, что она привела помощь в лице профессора Флитвика и госпожи Боунс. Анна предпочла ответить, что это было меньшее, что она могла сделать, в то время как с самого начала разговора ее медленно, но верно грызло чувство вины. Если бы она не предложила до этого Ассбьорну привести на бал старшую из сестер, удалось бы избежать недавнего разбирательства — а ведь равенкловец еще тогда отнесся к этой идее весьма скептически, словно предчувствуя, какие подводные камни может скрывать простой танцевальный вечер. Если бы она с самого начала расставила точки над i в своих отношениях с Карлом и Ассбьорном, то никто из них не был ограничен в выборе, кого же пригласить на бал, чтобы не уронить собственное достоинство. Но самое начало — это еще первая неделя сентября, когда никто не знал и даже не думал о том, что может случиться через два месяца, за исключением того, что все они будут учиться в Хогвартсе — а уже столько всего успело произойти. И Лапина в очередной раз успела убедиться в старой непреложной истине, что о сделанном ею выборе она может только жалеть.
Элиза их ждала и уже начала беспокоиться, но Фольквардссон предпочел ограничиться коротким замечанием, что уже все в порядке. Если самой Элизе, как принятой под родовое покровительство и, следовательно, доказавшей свою надежность, он бы еще мог коротко объяснить причины, побудившие его задержаться против условленного времени, то говорить о подобных вещах при посторонних считал совершенно ненужным и неуместным. Хаффлпафф был, по сути, чем-то наподобие большой семьи или коммуны, открытой и дружелюбной, а это значит, что жизнь каждого из членов коммуны была на виду у всех остальных. Нет, здесь относились с уважением к родовым тайнам или личному пространству своих членов, но лишь до тех пор, пока это не противоречило интересам коллектива. Индивидуалисты и одиночки вроде него самого или Анны Кайнер здесь бы просто не прижились.
Вот и сейчас на Сесилию все смотрели с нескрываемым любопытством, в том числе и представители противоположного пола. И, пожалуй, устроили бы, как Миллер, “допрос с пристрастием”, если бы не присутствие рядом грозного брата, умевшего одним своим взглядом распугивать ребятишек, любящих совать свои длинные носы, куда не надо, и слизеринки Кайнер, про которую всем уже было известно, что “она — бука”, и “зимой у нее снега не допросишься”. Впрочем, надо отдать должное и самой Сесилии: в отличие от робкой Элизы Миллер, с трудом сопротивлявшейся внешнему давлению, дочь Фольквардссонов, сообразно своему статусу и происхождению, держалась гордо и величаво, создавая вокруг себя своеобразную ауру неприступности, а к выпавшим на ее долю временным неудобствам относилась спокойно и стойко, как должен путешественник, оказавшийся в незнакомом для себя месте. А еще она не знала английского, так что не смогла бы рассказать что-нибудь о себе, даже если бы захотела.
Спальни Хаффлпаффа по своему устройству чем-то напоминали слизеринские, только выглядели не в пример светлее и жизнерадостнее — как и все остальное у барсуков. Коридоры здесь были не такие длинные и извилистые, а окна — настоящие и располагались под потолком. Сесилия провела ладонью по пушистому темно-серому одеялу с молочно-белыми разводами и удовлетворенно кивнула, сев на кровать. Обстановка в дортуаре, вернее, той его части, что была выделена для Элизы Миллер, показалась ей вполне пригодной для жизни — все-таки она сама не была избалована чрезмерной роскошью, хотя личная комната была для нее все-таки привычней и надежней. Элиза, дабы занять как-то время, рассказала о принятых в Хаффлпаффе порядках и традициях, показала пару “местных” достопримечательностей вроде многоярусных этажерок с цветами, за которыми ухаживали все девочки с факультета, импровизированной мини-выставки ученических поделок и портрета Седрика Диггори в траурной рамке, память которого однокашники по-прежнему чтут. Сесилия прониклась историей о трагичной судьбе “лучшего из хаффлпаффцев”, заметив в конце, что именно такая случайная и нелепая смерть вызывает больше всего сожалений, ибо больше всего заставляет думать о том, как много мог бы сотворить сей человек, останься в живых.
Сама же фрёкен Фольквардссон привезла бальные платья и украшения для себя и Анны. К украшениям Лапина всегда была равнодушна (хотя Миллер, наоборот, восхитилась — как-никак, все семейные реликвии, которым уже не одна сотня лет), однако платье приложила к себе перед зеркалом — наряды она предпочитала рассматривать по большей части как произведения искусства в историческом контексте. А пока девушки проводили время в общежитии барсучьего факультета, Ассбьорн разыскал Карла, который по-прежнему таскал мешки под бдительным руководством Филча. Рассудив, что две пары рук — хорошо, а три — еще лучше (ибо старый завхоз, то ли из принципа, то ли из вредности характера не разрешал пользоваться магией у себя на отработках), Фольквардссон позвал на помощь Визерхоффа, ибо негоже строить планы по завоеванию власти в местечковой коммуне под названием Гриффиндор, когда твой друг надрывается от тяжелых физических нагрузок, к которым совершенно не привык.
Новым помощникам Филч обрадовался, а втроем простая физическая работа спорилась гораздо быстрее, так что вскоре парни, вздохнув с облегчением, разошлись по своим общежитиям с тем, чтобы привести себя в порядок и встретиться затем в гостиной Хаффлпаффа — юной Сесилии была обещана небольшая экскурсия по замку. Девушке показали лекционные аудитории-амфитеатры, где проходили занятия по чарам и истории магии, дуэльный зал, теплицы (где она с помощью Элизы Миллер попросила для себя несколько экземпляров редких волшебных растений), гостиную Равенкло со статуей знаменитой основательницы и небольшой, скрытый плющом грот с фонтаном в одном из внутренних дворов. А с высоты Астрономической башни открывался потрясающий вид замок и окружающие его леса, горы и Черное озеро, которые вслед за уходящим солнцем погружались в синюю мглу и казались, как на ладони. Большой Зал и примыкающая к нему площадка по-прежнему были закрыты для учеников, но, по словам Ассбьорна, они и так увидят все буквально через пару часов. А Карл вежливо намекнул, что эти самые пару часов стоит оставить девушкам для подготовки к балу, так что вскоре компания направилась обратно в общежитие Хаффлпаффа, ненадолго задержавшись только в классе, где проходили теоретические занятия астрономией, располагавшемся в той же башне и известном своей вращающейся моделью Солнечной Системы.
* * *
Как и предполагал Карл, оставшееся время девушки действительно были вынуждены потратить на переодевание и прихорашивание к балу — и откуда только знал? Или его сестра настолько завзятая модница, что прожужжала все уши брату нарядами, косметикой и прочей чепухой? Элизе, с ее шелковым белым платьем, стилизованным под романскую эпоху, и голубой мантией-безрукавкой под цвет ее глаз, с вышитым отложным воротником, можно сказать, повезло больше всего. Как призналась сама девушка, этот наряд ей великодушно подарила несколько лет назад фрау Шёнбрюнн, мать Карла, когда Элизе, как новой принятой рода Шёнбрюннов, потребовалось принять участие в нескольких семейных вечерах, а также появиться на одном из светских приемов, где она была представлена местному высшему обществу. А еще это платье нравилось фрейлейн Миллер потому, что без мантии и набедренного пояса в нем можно было появляться и среди обычных людей — в том числе и для того, чтобы петь в церкви на праздничных службах, для чего Карл специально купил ей и белую накидку. Волосы, ниспадавшие на спину мягкими золотистыми кудрями, Элиза, по совету опять же фрау Шёнбрюнн, носила распущенными, только пряди у висков собирала в две тонкие длинные косы и перекидывала их через темя — с такой прической было не стыдно показаться и среди консервативно настроенных магов, и среди простецов. Из украшений у юной фрейлейн Миллер при себе были только топазовый кулон на тонкой золотой цепочке, да маленькие жемчужные сережки, по иронии судьбы, тоже подаренные Карлом, который еще не так давно надеялся сделать ей предложение. А вот маленькое, украшенное сапфирами золотое колечко, подаренное в знак их помолвки Лотаром, Элиза так и не приняла назад — если оступившегося жениха она простила относительно быстро, то слепо доверять и его, и своим собственным чувствам, как прежде, уже не могла.
Зато средневековые платья, отобранные Ассбьорном для своих сестры и возлюбленной (ибо ничего другого у старой и чистокровной семьи Фольквардссонов в активе не было), надо было не только суметь надеть, но еще и привыкнуть к ним. Вначале нижнее платье с большим круглым вырезом и узкими длинными рукавами, сотканное из беленого льна тонкой выделки — значит, часть его будет видна публике. Затем верхнее, чуть укороченное парадное платье из шелка нефритово-болотного цвета — как раз под цвет ее глаз. По бокам широкие длинные проймы, которые полагалось затягивать шнуровкой — как раз из-под них и снизу выглядывало первое, белое платье. Вдоль широкого круглого выреза, на плечах, по краям широких воронкообразных рукавов, краю юбки и чуть выше бежали каймы бледно-золотистых вышитых рун и растительных орнаментов. Мантия из тонкой шерсти более темного оттенка, полагавшаяся к этому платью, была без рукавов, как обычная накидка, и крепилась специальными зажимами у плеч. В таком наряде Лапина чувствовала себя тесновато и неуклюже, то и дело одергивая юбку или рукава, а висевшая за спиной мантия смещала центр тяжести назад, невольно заставляя приподнимать голову, отводить плечи и ступать более осторожно, с носка, однако Сесилия была свято уверена в том, что благородная дама именно так и должна выглядеть, и посоветовала походить по комнате и выполнить несколько движений из танцев, чтобы быстрее привыкнуть к новым ощущениям, в то время как материя должна была принять форму тела. Также она выдала протеже своего брата тяжелый набедренный пояс и тонкий обруч на голову, украшенный изумрудами, сказав заодно, что на время бала можно сделать видимыми кольцо и медальон, которые они с Ассбьорном дали ей ранее — сейчас их примут за обычные украшения. Анна в очередной раз обреченно вздохнула — пояс, состоящий из нанизанных на общую нить небольших металлических секций с тонким плетением внутри, давил на бедра, так и принуждая сесть. Хорошо еще, от обруча, сделанного, судя по его внешнему виду, из сплава золота и серебра, не начала болеть голова. С прической решили не заморачиваться, просто оставив волосы струиться по спине — по словам самой же Сесилии, у Анны они были недостаточно густые и длинные, чтобы их можно было во что-либо собрать. Анна возражать не стала, на этот раз вздохнув с облегчением.
Однако для Сесилии подобные приготовления были, если не в порядке вещей, то и не вызывали никаких трудностей и неприязни. Под глухой дорожной мантией и простым домашним платьем на ней оказалась надета длинная приталенная рубашка с глубоким и широким вырезом, но без рукавов, чуть укороченная и со шнуровкой спереди — рассчитанная на самостоятельное надевание — тонкая, но более грубой выделки, из некрашеного льна — значит, носится как исподнее. И поверх него она тут же надела белое нижнее платье с длинными широкими рукавами, но плотного плетения, на этот раз со шнуровкой сзади — тут Анне пришлось почувствовать себя в роли фрейлины, обслуживающей высокородную девицу, какой Сесилия, собственно, и была. Верхнее платье, сшитое из шелка глубокого серо-зеленого оттенка — тоже под цвет глаз, оказалось, соответственно, с короткими рукавами, не доходящими даже до локтя. Как и платье Анны, оно тоже было украшено вышивкой вдоль широкого круглого выреза и края рукавов, слабо мерцающей серебристым, холодным светом. Вокруг стана был обернут тонкий пояс из темно-серого атласа, тоже украшенный серебряной рунической вышивкой. Длинная темная накидка из тонкой шерсти крепилась к плечам. Волнистые светлые волосы, доходившие почти до колен и закрывавшие девушку, словно плащ, были аккуратно расчесаны и разделены на пряди, которые Анна заплела потом, как у королевы Веальхфеов из фильма “Беовульф”. Довершал образ надетый на голову серебряный обруч, украшенный руническими гравировками и крупным овальным сапфиром посередине. Во всем этом великолепии сестра Ассбьорна и впрямь выглядела, как принцесса или королева из раннесредневекового героического эпоса, рядом с которой Анна казалась подругой-прислужницей из вассального рода, а Элиза Миллер — простой безродной девушкой, по чистой удаче получившей красивую одежду с барского плеча и возможность предстать перед светом вместе с благородной дочерью хозяина.
Кто-то мог бы назвать все эти приготовления пустой тратой времени, тем более, когда речь идет о простом школьном вечере, а поведение Сесилии — чистым снобизмом, но для нее, девицы из древней благородной семьи, уходящей корнями еще в эпоху викингов, это был первый бал. И она, естественно, хотела почувствовать себя королевой на этом балу, а атмосфера величественного, средневекового замка весьма располагала к тому, чтобы вести себя, как подобает благородному рыцарю или прекрасной даме. Поэтому не было ничего удивительного в том, что юноши, терпеливо дожидавшиеся своих пар в гостиной Хаффлпаффа, даже не пытались скрыть своего восхищения, как только девушки появились на лестнице, и сразу же рассыпались в комплиментах и восхвалениях красоты и добродетелей своих дам. Впрочем, наряды парней Лапина тоже находила по-своему забавными: Шёнбрюнн и Визерхофф в костюмах конца XIX века выглядели, как самые настоящие франты-аристократы (особенно первый), с тем лишь отличием, что вместо фраков на них были надеты мантии с широкими отложными воротниками и манжетами, выполненные в гербовой цветовой гамме (то есть, темно-зеленой и темно-красной соответственно) и украшенные эмблемами родов. В то же время черный готический камзол с надетой поверх него темно-синей мантией с широкими рукавами до локтя смотрелся на Фольквардссоне весьма непривычно, хотя, бесспорно, шел ему.
За десять минут до начала бала в вестибюле столпились почти все ученики, которые так или иначе смогли попасть на бал. Хэллоуин уже прошел, а до Рождества было еще далеко, так что, слава Богу, обошлось без дурацких тыкв и подвешенных к потолку омел, зато вечно зеленые остролист и плющ смотрелись весьма приятно и нисколько не раздражали. Парадные двери были приглашающе распахнуты, открывая чудесный вид на импровизированный сад, напоминавший заросшие, уже давно покинутые чертоги некогда богатого дворца, но туда пока никто не рвался. Только одинокая девушка с длинными светлыми волосами, одетая в свободную золотисто-желтую мантию, словно сшитую из разных кусочков ткани, кружилась в такт понятной лишь ей одной песне, и опавшие осенние листья кружили следом за ней. “Лунатичка Лавгуд!” — говорили некоторые в сторону, не скрывая насмешки и презрения в голосе, однако у большинства из ожидавшей торжества молодежи нашлись занятия поинтереснее. Девушки хвастались нарядами и с любопытством разглядывали окружающих, парни говорили на отвлеченные темы, стараясь выглядеть при этом жутко умно и важно, словно в контраст к своим легкомысленным спутницам.
Впрочем, это совершенно не относилось к Рональду Уизли, надувшемуся, словно мышь на крупу, и метавшему гневные, завистливые и при этом полные праведной ненависти взгляды не только в адрес своих идеологических противников, то есть, слизеринцев и тех, кого можно было хоть как-то причислить к элите, но и своего лучшего друга Гарри Поттера и, по совместительству, Мальчика-который-выжил. Возможно, любой мальчик на его месте вел бы себя так же, если бы ему пришлось идти на школьный вечер в явно бабской, уже давно вышедшей из моды мантии, “украшенной” дурацкими, неумело обрезанными оборками. Дети и подростки — существа жестокие, засмеют и унизят при первой же возможности, и потом еще долго припоминать будут, как страшный компромат: упадешь один раз в грязь лицом и для всех остальных так и останешься в луже, если, конечно, не свершишь в дальнейшем что-нибудь выдающееся в глазах толпы. И то, достижения со временем склонны забывать, а вот промахи — помнить и охотно обсуждать на публике, однако от Рона Уизли в ближайшем будущем вряд ли следует ожидать каких-либо свершений, которые заставили бы окружающих судить о нем не по его дурацкой мантии. В особенности, в качестве очередного доказательства никчемности его семьи и его самого лично, о чем с упоением разглагольствовал Драко Малфой в соседней компании. С другой стороны, а кто заставлял Уизли надевать на себя это позорище? Уж лучше бы тогда в школьной мантии пришел или вообще не приходил бы на бал, если не в чем. Такого же мнения о нем, судя по всему, была и его девушка Лаванда Браун, предсказуемо одевшаяся в аляповатое розовое платье, казавшееся одновременно и несколько детским из-за большого обилия оборок и рюш, и, в то же время вульгарным — благодаря широким вырезам на груди и спине и слишком броским и крупным украшениям на теле. Но даже ее немалых размеров прелести, которые пожирали глазами едва ли не все представители сильной половины человечества, не могли отвлечь обиженного на весь мир Рональда от его тяжких дум.
Вышеупомянутый Гарри Поттер появился в вестибюле не с Джинни Уизли, как многие были уверены еще в начале недели, а с Гермионой Грейнджер. Впрочем, комфортно рядом друг с другом они себя явно не чувствовали, а последняя и вовсе старалась не смотреть на своих бывших друзей и не попадаться им на глаза сама. Как шепнули осведомители, та же мантия бутылочно-зеленого цвета, теперь уже изрядно короткая, была на Поттере и на прошлом балу в честь Тремудрого турнира. Сразу было видно, что парень совершенно не умел носить подобные вещи — видимо, сказывалось влияние Уизли. На носу у него были все те же очки-велосипеды, на голове — воронье гнездо, а лицо имело настолько хмурое выражение, будто он пришел на бал по какой-то суровой необходимости. А еще он периодически бросал нетерпеливые, любопытные взгляды в сторону немецкой компании, словно надеялся получить от них что-то важное. Так продолжалось, пока столь неуемное любопытство не заметил Визерхофф — Мальчик-со-шрамом тут же стушевался, получив невербальное предупреждение от рыжего аристократа, и быстро повернулся к немцам спиной.
На Грейнджер была надета приталенная голубая мантия с низким вырезом и разрезными прозрачными рукавами, по слухам, также оставшаяся еще с Тремудрого турнира, когда гриффиндорскую заучку пригласил на бал сам Виктор Крум — знаменитый болгарский ловец, сумевший непонятно зачем отыскать ее, окруженную горами пыльных книг в библиотеке. Голубой цвет очень шел Грейнджер, и в идеале ее наряд должен был подчеркнуть достоинства и красоту своей обладательницы, но даже сейчас он выглядел несколько взросло для ее возраста, а уж что говорить про три года назад… Волосы ее, обычно лохматой каштановой копной спадавшие на плечи, были собраны в нечто среднее между разоренным вороньим гнездом и стогом сена, так что не было ничего удивительного в том, что другие девочки злорадно смеялись, жеманно прикрывая ладошками свои аккуратненькие рты, и тыкали в нее пальцами. Конечно, ведь в этот раз Гермиону сопровождал на бал не знаменитый болгарский ловец, происходивший, к тому же, из старой чистокровной семьи, а всего лишь ее необразованный одноклассник, давно примелькавшийся всем Мальчик-который-выжил. Учебный год начался как нельзя хуже, так что поводов для радости бывшая гриффиндорская отличница не имела и на бал пошла, скорее, вероятно, как и Поттер — в силу суровой необходимости. Ведь если неделю назад всех, даже чистокровных слизеринцев, свято блюдущих традиции предков, в обязательном порядке отправили на балаган под названием Хэллоуин, то с таким же успехом могли заставить пойти на бал и всех старшекурсников — чтобы меньше ответственности нести. А еще злые языки шептали, что поначалу над Грейнджер смеялись едва ли не все девицы с Гриффиндора, вполне закономерно полагая, что лохматой зубрилке придется идти на бал без пары. Пара у Грейнджер появилась, причем не просто лучший друг, а местная знаменитость, но, очевидно, девчонка сочла это недостаточным поводом, чтобы лучше одеться и причесаться к балу и не выглядеть, как оборванка, по чистой случайности разжившаяся приличным платьем.
Рыжая стерва, оставшаяся без пары, вернее, без Поттера, была обижена на весь белый свет ничуть не меньше, чем ее старший брат, ведь это просто великая трагедия — отсутствие нового модного наряда для праздника (в чем, впрочем, тоже был виноват Поттер). Конечно, выцветшее серо-розовое платье с короткими рукавами-фонариками и тюлевыми юбками, присборенными у талии, казалось едва ли не шедевром по сравнению с тем бабским тряпьем, которое было надето на ее брате, но и на наряд принцессы не тоже тянуло: слишком простое, слишком детское, слишком старое… В ожидании начала танцев девушка переходила от одной компании однокашников к другой, однако не было похоже, что бы кто-либо был ей искренне рад. Некоторые и вовсе смотрели с откровенной неприязнью — видимо, Уизлетта успела немало достать и своих, но до недавнего времени ей сходило все с рук благодаря статусу подружки Избранного, который вдруг неожиданно отвернулся от ее семьи. Скандал вокруг приворотных зелий немало подорвал как репутацию школы в целом, так и факультета Гриффиндор в частности, и многие вполне справедливо считали виноватой во всем именно Джинни, а заявление директора о якобы благих намерениях рыжей стервы шло своей дорогой. А еще брату и сестре Уизли, скорее всего, припомнили сегодняшнее происшествие с лестницей — иначе с какой стати у Рональда “красовался” бы теперь немалых размеров фингал под глазом, а Джинни, еще юная девушка, вываливала бы себе на лицо тонну косметики?
А вот сестры Гринграсс и Миллисент Буллстроуд все-таки последовали ее, Анны Кайнер, советам. На Миллисент была надета длинная мантия темно-вишневого цвета с широкими заостренными рукавами, неглубоким треугольным вырезом и широким атласным поясом под грудью, вокруг полной шеи обвилось серебристое колье, а жесткие черные волосы были собраны в высокую, но при этом не слишком вычурную прическу. Таким образом, “толстушка Милли” из грузной и поворотливой девушки, которую даже свои нередко называли за глаза “коровой”, неожиданно превратилась в обладательницу весьма аппетитной фигуры, которая притягивала взгляды далеко не только стоявших рядом Крэбба и Гойла.
Дафна и Астория предпочли одинаковые платья из жатого шелка темно-голубой расцветки и прически с маленькими заколками-звездочками, как у австрийской императрицы Сисси, о которой ранее говорила Лапина. В своих туалетах, сшитых по моде конца XIX века, юные аристократки выглядели очень элегантно и гармонично, и даже некоторая их чопорность и высокомерие казались уместными. Нотт, хотя и не был похож на потерявшего голову влюбленного подростка, не отрывал восхищенного взгляда от старшей Гринграсс (ходили слухи, что на зимних каникулах, сразу после празднования Йоля, у них состоится помолвка), да и младшенькая тоже получала заслуженное внимание от представителей противоположного пола.
На саму Анну поглядывали с умеренным интересом, но без привычной неприязни — ее, полдня не появлявшуюся в общежитии Слизерина просто не успели узнать в средневековом платье и старинных украшениях. Сесилия тоже была новым лицом в их компании, а потому обеих девушек, учитывая сходный ансамбль их нарядов, могли легко принять за родственниц Ассбьорна. Тем не менее, терять бдительность и рассчитывать на надежность подобной “маскировки” совершенно не стоило, так что кобура с волшебной палочкой была заранее прикреплена к правой руке, надежно скрытая платьем.
Наконец, двери Большого Зала открылись, и толпа учеников, уже изрядно притомившаяся ожиданием, с радостью перешла в новое помещение. Большинство гриффиндорцев, а также некоторые из хаффлпаффцев и слизеринцев грубо рванули вперед, очевидно, желая занять лучшие места, а потому были жестоко разочарованы, встретив строгую и недовольную Минерву МакГонагалл, которая тут же сняла баллы с нарушителей этикета и указала жестами, кому куда садиться. Длинные факультетские столы убрали, заменив их на стоявшие у стен небольшие квадратные столики на восемь персон, задрапированные в честь праздника охристо-желтым атласом, так что в центре зала оставалось достаточно места для танцев. Стол преподавателей убрали с привычного возвышения, отчего оно напоминало теперь пустую сцену; сами же преподаватели во главе с директором занимали одни из ближайших столиков справа. Следом за ними размещались представители прессы, а дальше — ученики, в основном гриффиндорско-хаффлпаффского сектора. Совет Попечителей, немногочисленные члены немецкой делегации, возглавляемой господином фон Шварцем, немецкие преподаватели, среди которых затесались профессора Вектор, Синистра и Стюрке, а также студенты из Слизерина и Равенкло (хотя попадались и исключения), напротив, были размещены слева.
Всех немецких студентов, включая Анну Кайнер, Ассбьорна Фольквардссона и его сестру, усадили за один стол, что молодые люди восприняли с несомненным облегчением. Вскоре к ним присоединились Эрни МакМиллан и Сьюзен Боунс. Состоялся формальный обмен приветствиями (Эрни и Сьюзен предсказуемо удивились, когда инкогнито Кайнер было раскрыто), после чего МакМиллан не замедлил похвастаться, что это его мать, состоящая в Попечительском совете, занималась предстоящим размещением учеников и гостей, а он, Эрни, ей помогал, подсказывая, в каких отношениях между собой те или иные из известных ему волшебников, приглашенных на бал. Завязалась пустая светская беседа, где не было смысла отвечать что-либо, кроме “Да, конечно”, “Хорошо”, “Согласен с вами” и т.д., предназначенная исключительно для убивания времени и наблюдения за собеседниками; заказывали кушанья, представленные в этот вечер разнообразными блюдами из британской и немецкой кухни.
Впрочем, насладиться, как следует, трапезой и воздать должное местным кулинарам гостям так и не дали — на “сцену” вышел Дамблдор, как всегда в пестрой цветастой мантии, украшенной звездами и месяцами, и, поприветствовав собравшихся с радостной улыбкой на лице, произнес речь о важности развлечений для подрастающего поколения, в особенности, способствующих формированию таких ценностей, как дружба и любовь (глаза директора на мгновение сузились, устремив осуждающий, колючий взгляд в сторону Поттера и Грейнджер), после чего представил группу “The Weird Sisters”. С кафедры упала скрывающая иллюзия, явив миру, как ни странно, восьмерых лохматых черноволосых мужчин в черных балахонах, уже взявшихся за свои инструменты — гитары, барабаны, волынку и флейту. Большинство учеников в зале взорвались бурными аплодисментами. Сьюзен Боунс тут же поспешила объяснить своим равнодушным сотрапезникам, что это очень популярная среди молодежи группа, о которой известно даже в Бобатоне и Дурмстранге. Фольквардссон отнесся к последнему заявлению с заметным скептицизмом, остальным было просто все равно, а солист “Сестричек” произнес тем временем короткую воодушевляющую речь, пообещав “весь вечер радовать юных волшебников самыми зажигательными мелодиями”. Зал вновь утонул в аплодисментах.
Дамблдор тем временем не торопился уходить с кафедры, что означало очередное объявление.
— По просьбе уважаемого Попечительского совета… — произнес директор с натянутой улыбкой, сцепив пальцы замком, — сегодня вечером на балу будет также выступать группа “Ye Olde Times”.
Вперед вышли трое мужчин и три женщины, одетые в костюмы эпохи Возрождения, и, отдав почтение гостям, без лишних эмоций и приветствий вернулись к своим инструментам — барабанам, лютням, шарманке, волынке, цимбалам и скрипке. Приветствовали их значительно более сдержанно, нежели “Сестричек”.
— Это группа из вдохновившихся Средневековьем магглорожденных и полукровных волшебников, — объяснил соседям Эрни МакМиллан. — Они выступают в основном на балах и приемах у местной элиты — разумеется, не у таких, как Малфои. Все-таки живую музыку слушать намного приятнее, чем запись, даже самую хорошую. Исполняют старые, еще достатутные песни, а потому намного меньше известны среди молодежи, особенно… новичков, — хаффлпаффец усмехнулся, после чего принялся перечислять членов обеих групп, не забывая упоминать, кто на чем играет.
Дата: Понедельник, 16.06.2014, 02:58 | Сообщение # 323
Четверокурсник
Статус: Offline
Группа: Всезнайка
На сайте с: 25.02.2011
Сообщений:400
Лапина же подумала, что музыканты — пожалуй, одна из немногих профессий, позволяющих выжить и даже сделать карьеру в обоих мирах. “Сестрички”, как следовало из слов Боунс, исполняют что-то среднее между роком и попсой, так что их популярность неудивительна, а на слова все равно мало кто внимания обращает. “Старые времена”… тут, конечно, аудитория намного более специфичная, но конец 80-х и, особенно, середина 90-х вроде бы обозначились интересом к средневековой и народной музыке. Лорина МакКеннит, “Estampie”, “Blackmore’s Night”, “Kalenda Maya” — они все начинали вроде бы именно тогда. Кто-то со временем ушел со сцены, а кто-то занял более-менее устойчивое положение и даже набрал популярность. А одна девушек из группы медиэвалистов, та, что блондинка, чем-то напоминает Кэндис, хотя, наверное, показалось…
Дамблдор наконец-то сошел с кафедры и вернулся обратно за стол преподавателей, музыканты устроили небольшой междусобойчик, чтобы дать гостям возможность хоть немного перекусить, после чего Майрон Вэгтейл, солист “Сестричек”, объявил, что сейчас, усилиями обеих коллективов, будет исполнена вступительная композиция. Заиграла величавая, но более быстрая, чем следовало бы, мелодия паваны. Обычно этим медленным, торжественным танцем открывали бал хозяин и хозяйка замка либо их почетные, более знатные гости (например, король и королева). Но Хогвартс не считался чьей-либо собственностью — потомки Основателей уже давно затерялись в веках и даже если бы захотели, все равно не смогли бы предъявить претензии, а директор являлся лишь временным управляющим и, как следовало из Устава, не мог использовать все полномочия, которые были бы доступны хозяину замка. По той же причине не могли выйти на танец первыми знатные волшебники из Совета Попечителей, присутствовавшие вместе со своими супругами; кроме того, формально бал был организован не для них. Конечно, честь открывать бал могли бы предоставить лучшим ученикам или префектам школы, выбранных из числа юношей и девушек соответственно, или прошлым королю и королеве бала — разумеется, если бы такие мероприятия проводили и раньше. Пожалуй, так было бы лучше всего, но в Хогвартсе даже к выпускникам предпочитали относиться, как к малым несмышленым детям, которых можно только одергивать и поучать, но никак не уважать как отдельных личностей, пусть пока только вставших на порог взрослой жизни.
Хотя… для Лапиной самой было поначалу шоком, когда преподаватели химфака обращались к ним, семнадцатилетним первокурсникам, на “вы”, не давя ни возрастом, ни авторитетом. Потому что обращались к ним уже, как взрослым людям, которые сами за себя решают и, в идеале, готовы нести ответственность за принятые решения. Хогвартс… за его воротами юных волшебников ждала, что называется, суровая взрослая жизнь со всей ее грязью и несправедливостью, но большинство нынешних выпускников, благодаря проводимой директором политике под девизом “у детей должно быть детство”, к ней не были готовы ни морально, ни психологически. И лишь немногие из них могли позволить себе отсрочить этот шаг, выкроив еще два-три года для обучения где-нибудь за границей — причем не столько для того, чтобы учиться, но больше набраться жизненного опыта и самостоятельности.
Однако пора вернуться с небес на землю, сиречь выплыть из собственных философских размышлений о бренности бытия и вновь обратить внимание на вещи, происходящие непосредственно в плоскости нашего физического существования. Дамблдор все-таки нашел выход из создавшегося положения, разумно предположив, что самый главный в Хогвартсе именно он, и приглашающе подал руку своей заместительнице, профессору МакГонагалл, которая явилась на бал в своей привычной зеленой мантии, дополнив свой наряд лишь венком из остролиста, надетого поверх остроконечной шляпы. Следом за Санта-Клаусом и МакКошкой подтянулись все остальные учителя (разумеется, те, которые умели танцевать), попечители и, наконец, ученики.
Поначалу Анна переживала, что обязательно ошибется и только испортит танец Карлу, но легкая полуулыбка и заботливый, покровительственный взгляд синих глаз внушали спокойствие и уверенность, так что вскоре девушка немного расслабилась, просто позволив партнеру вести ее. Среди широкой аудитории павана была малоизвестна, поэтому ошибки допускали многие, каждая пара танцевала немного по-своему, и не всегда оба партнера попадали в такт, так что на фоне большинства других пар они с Карлом выглядели вполне респектабельно. Многие из молодежи вообще предпочли не выходить на танцпол (хотя танец в действительности был несколько скучноват) и теперь вдумчиво наедались. Некоторые из преподавателей и попечителей также предпочли остаться за столами — то же можно было сказать и про господина Шварца и мадам Боунс.
Наконец, павана закончилась, дамы и кавалеры отдали почтение друг другу, после чего разошлись. Следующую композицию исполняли уже только одни “Сестрички”, а потому танцующие и отдыхающие вполне предсказуемо поменялись местами. Рок под сводами древнего средневекового замка выглядел весьма неестественно, равно как и примитивные, очевидно, заимствованные из маггловских дискотек движения в стиле “прыгай выше, двигай локтями, крути попой”, в особенности, когда их приходится выполнять в балахонистой мантии или вечернем платье, но, по мнению Дамблдора, все, наверное, так и должно быть. Тем более, это был еще один способ быстро заработать дешевый авторитет среди выросших в маггловском мире волшебников.
Потом “The Weird Sisters” сменили “Ye Olde Times”, и так группы чередовались на сцене еще несколько раз. Такая система показалась Лапиной очень удобной, с учетом сильного различия вкусовых пристрастий собравшихся на балу волшебников: пока другие танцуют, можно немного отдохнуть и поесть, поговорить с друзьями, хотя шум гитар и барабанов, резкий, хриплый голос солиста и визг толпы неприятно раздражали и сбивали с мысли. Впрочем, от последнего оказалось достаточно легко отделиться двухсторонним заглушающим куполом. Боунс и МакМиллану такая мера показалась излишней и странной, но вскоре и они по достоинству оценили тишину, когда по барабанным перепонкам не бьет звук поп-рока, не надо кричать во весь голос, чтобы хоть что-то донести до собеседника и напрягать слух самому.
Шварц и Боунс ни разу не танцевали не только вместе, но и вообще — видимо, не хотели столь явно афишировать свое сотрудничество (хотя о нем и так знали почти все), а идти в паре с кем-нибудь из “своих” было невместно. Зато Дамблдор не только весьма бодро для своих лет отплясывал под очередную песню “Сестричек”, но и, следуя своей идее о великой силе любви, пытался развеселить и заставить танцевать даже самых мрачных зануд и одиночек. Так что вскорости Снейп был вручен буквально в руки своей коллеге, “преподавательнице” прорицаний Сибилле Трелони, которая сама мало что понимала. Опешив поначалу от своей партнерши, Мастер зелий все-таки смог быстро собраться с мыслями и придумать, что ему “надо ненадолго отлучиться”. Трелони равнодушно кивнула и, к тому моменту, когда ее снова нашел директор и обеспокоенно поинтересовался, “а где же Северус”, последний, быстро лавируя между танцующими и не забывая при этом снимать баллы с подвернувшихся по пути учеников, уже успел пробраться к выходу и покинуть Большой Зал. Больше в тот вечер Лапина его не видела — по крайней мере, пока сама была на балу.
Директор тем временем не унимался и продолжал навязывать преподавательницу прорицаний Флитвику, Ройссу, Хостнеру, Граубергу… но все мужчины из преподавательского состава весьма некстати находили какой-нибудь благовидный предлог, например, десять танцев, обещанных наперед другой даме, или просто очень не вовремя исчезали. Забытая всеми Трелони продолжала стоять на танцполе с бутылкой хереса в одной руке и что-то вещала замогильным голосом, но ее все равно никто не слышал из-за громкой, ухающей музыки, исполняемой в этот момент “Сестричками”. Однако великий светлый волшебник, окончивший когда-то факультет бесстрашного Годрика Гриффиндора, не сдавался, решив под конец, что нехорошо главе немецкой делегации весь вечер сидеть одному. Шварц на памяти Анны впервые так серьезно запаниковал и, тут же вырвав ее у Карла (хотя это являлось грубым нарушением этикета), принялся танцевать с ней венский вальс. А после стрекоза-алкоголичка и вовсе куда-то пропала…
Наконец, наступил долгожданный перерыв. Гости вернулись к недоеденным блюдам и прерванным беседам. Многие отправились “припудрить носик” и “поправить прическу” или просто подышать свежим воздухом в саду — после душного Большого Зала последнее было особенно актуально. По углам, в тени тонких готических колонн, увитых плющом, уже успели разбрестись целующиеся парочки, однако их уединение вскоре было прервано грозной профессором МакГонагалл, взявшей на себя роль блюстителя дисциплины. Луна Лавгуд, похожая на гигантскую желтую бабочку, порхала от одного куста роз к другому и что-то выглядывала, не забывая объяснять любопытным, что ищет нарглов. Анна ходила по двору, внимательно рассматривая убранство — преподаватели действительно постарались на славу, создавая иллюзию слегка запущенного готического сада, идеально передающего мрачную, но по-своему красивую агонию осенней природы. И как-то грустно было осознавать, что все это исчезнет, максимум, через день — само, когда выдохнутся поддерживающие чары, или по мановению чьих-то волшебных палочек. Похожие мысли уже вслух выразила Сесилия, с отрешенным выражением лица рассматривавшая развернувшийся перед ней пейзаж. Подошедший Карл Шёнбрюнн предложил сделать групповой снимок — у Эрни МакМиллана и Терри Бута нашлись при себе колдофотоаппараты. В качестве фона выбрали простиравшееся внизу горное озеро, окруженное с двух сторон Темным лесом. На площадке установили тусклое освещение — чтобы оно выглядело естественным для осеннего вечера, не слепило ни фотографа, ни позирующих и не затемняло контрастом фон. Анна рассказала об эффекте передержки, когда фото, сделанное даже глубокой ночью, будет показывать сумерки, и юные фотографы тут же ухватились за эту идею. Неподалеку объявился шестикурсник Колин Криви с Гриффиндора, обожавший фотографировать всех и вся, в особенности, небезызвестного Гарри Поттера, который в это время выяснял отношения с обоими Уизли. Сама Анна позировать не любила, считая, что себя она и так видит каждый день, однако согласилась сфотографироваться для “женского портрета” вместе с Сесилией и Элизой, а также для общего группового снимка всех иностранных студентов Хогвартса, и, естественно, рядом с обоими своими покровителями — Ассбьорном и Карлом. Элизу аналогично сфотографировали между Карлом и Лотаром, а для Фольквардссонов сделали “семейное фото”, на котором брат, словно немой страж, возвышался над сидящей на низенькой скамеечке сестрой. По словам Терри Бута, “оба выглядели слишком средневеково и грозно”, но самого Ассбьорна такая характеристика, равно как и получившийся снимок, устраивали более чем полностью.
Хотя время, отведенное на перерыв, не было специально регламентировано, и прохлаждающихся школьников никто не извещал звонком, многие, тем не менее, стали постепенно подтягиваться обратно в Большой Зал. Преподаватели во главе с директором, который выглядел необычайно задумчиво и грустно, напивались и наедались, попечители вели светские разговоры, а ушлые журналисты, вооруженные многочисленными пергаментами, самопишущими перьями и колдокамерами, вылавливали потенциальных жертв, которые просто не могут не дать интервью. Особой популярностью пользовались Альбус Дамблдор как директор школы и Минерва МакГонагалл как его правая рука и верный заместитель; наиболее влиятельные члены Попечительского Совета, такие как Люциус Малфой, Августа Лонгботтом и Розалинда МакМиллан; Амелия Боунс — как член Визенгамота (на следующей неделе ожидались два едва ли не самых скандальных суда), главное лицо, а также ответственное за безопасность мероприятия — и, разумеется, Николаус фон Шварц, а также приглашенные учителя из Германии как иностранные участники и кураторы международного образовательного проекта. Не было сомнений и в том, что разборки между Поттером и Уизли, которые вроде как друзья, уже на следующий день попадут в газеты. В остальных же случаях от немногочисленных школьников, у которых журналисты взяли интервью, просто требовалось сказать, как они рады балу, и поблагодарить руководство школы и Совет Попечителей за возможность развлечься и похвастаться новым нарядом. Лапина от всего этого старалась благоразумно держаться подальше — представителей прессы она не любила как класс, да и светиться во всяких официальных изданиях ради собственной безопасности тоже не стоило, не говоря о том, что ее слова легко могли переврать или исказить в угоду “партии” или удовлетворения вкусов потенциальных читателей.
“Сестрички” за первую половину бала то ли просто выдохлись, то ли исчерпали весь запас своих песен, так что тон задавали теперь “Ye Olde Times” с их более спокойной и размеренной музыкой эпохи Возрождения и Позднего Средневековья. Немногочисленные пары и четверки танцевали гальярды, контрадансы, менуэты и кадрили, остальные просто отдыхали, наслаждаясь вкусной едой и красивой музыкой. МакГонагалл хмуро поглядывала на своих львят из-за кубка с вином — она столько времени и нервов потратила на своих подопечных, чтобы научить их этим дурацким танцам, даже Уизерхоффа в качестве компаньона согласилась стерпеть, а они только поскакали под “The Weird Sisters” и теперь развлекают себя сами. И почему Альбус не настоял на том, чтобы пригласить Селестину Уорбек? Она нравится многим женщинам и девушкам и этим летом выпустила новый альбом. Ах, мечты, мечты…
* * *
… Заиграла первые аккорды лютня. Вскоре к ней присоединилась шарманка, и затем флейта… Фольквардссон подал Анне руку, и та без тени сомнения, словно так и должно быть, проследовала вместе с ним на середину зала. Низкий поклон от него, не менее низкий реверанс от нее, и вот он снова берет ее за руку, целуя пальцы, и начинает вести в танце. Уже привычным тенором запевает солист ансамбля и, по совместительству, лютнист:
— Alas, my love, you do me wrong…(5)
— … to cast me off discourteously, — подпевает ему шарманщица, в то время как ударник осторожно стучит по треугольнику, а цимбалистка берется за тамбурин.
— … for I have loved you well and long, — снова солист.
— … delighting in your company… — дуэт.
Неожиданно и с большим опозданием до Карла дошло, что это знаменитые “Зеленые рукава” — более чем символично, с учетом цвета платья Анны. Простое и невинное, на первый взгляд, приглашение на танец со стороны пусть и соперника, но тоже мага-протектора девушки, стало казаться юноше, если не соблазнением, то однозначно заявлением о намерениях. Вмешиваться посреди танца, разбивать пару и вызывать наглого соперника на дуэль являлось сущим моветоном, так что оставалось только терпеть, все сильнее сжимая ножку бокала.
— Greensleeves was all my joy, — и вправду запели музыканты, теперь уже все вместе, хором.
— Greensleeves was my delight…
— Greensleeves was my heart of gold…
— … and who, but my Lady Greensleeves? — несколько ритмичных ударов тамбурином.
Фольквардссон поднял Анну за талию и сделал круг — ее широкие зеленые рукава резко взметнулись и пронеслись позади. Поставил на ноги, продолжая удерживать за талию — накидка девушки зацепилась ему за плечо, но Фольквардссона, казалось, все устраивало. Он продолжал вести Анну в танце, пожирая ее глазами, а Анна… только радостно улыбалась, а ее зеленые глаза озарялись каким-то непонятным блеском, стоило Фольквардссону поднять ее вверх и закружить…
Смотреть на это больше не было сил — с каждой пройденной секундой Карл чувствовал, что его хваленая холодная выдержка изменяет ему все больше. Казалось, даже в тот вечер, когда Элиза, вся в слезах, призналась ему, что любит Лотара, он не чувствовал себя настолько опустошенным и разъяренным одновременно. Решив, что холодный осенний воздух лучше всего сможет остудить закипающую в нем ярость, Шёнбрюнн отставил бокал с вином и направился в сад. Его уход никто не заметил — Элиза тоже танцевала с Лотаром, а о Сесилии он просто забыл. Для Анны же и Фольквардссона… ф… не существовало ничего, кроме них двоих.
Несколько глотков холодного свежего воздуха и впрямь сотворили чудо: из груди ушел весь жар, мысли прояснились, стало легче дышать. Позволить овладеть собой приступу ревности из-за какого-то танца — действительно верх глупости. Пусть Карлу и не было приятно, что в ряде случаев Анна считает себя обязанной его сопернику и потому не может ему отказать, но это были не те вещи, из-за которых стоило устраивать разборки и, тем более, вызывать на дуэль. К тому же, казалось Шёнбрюнну, Анна испытывала к нему гораздо большую симпатию, нежели к Фольквардссону, да и редкие моменты близости между ними всегда вспоминались с приязнью и улыбкой на лице. Конечно, он не позволял себе лишнего — этого не допускал ни рассудок, ни воспитание — да и наедине им удавалось остаться крайне редко, но именно этих моментов физической близости Карлу весьма не хватало в его прежних отношениях с Элизой. А периодически возникающие сомнения Анны в том, что якобы она соблазняет “почти несовершеннолетнего” просто смешили — достаточно было просто взять ее за руки и, прижав к себе, посмотреть в глаза, как она тут же начинала плавиться в его руках, как воск…
Юноша еще раз довольно улыбнулся своим мыслям и, глянув на затянутое тучами небо, направился обратно в замок: накрапывал дождь, и друзья могли уже его хватиться, особенно девушки. Однако добраться до Большого Зала Карлу было так и не суждено — недалеко дверей его поджидала группа “товарищей” по факультету, периодически донимавших “предложением, от которого невозможно отказаться”. И когда только успели? Вроде бы еще пару минут назад, то есть, когда он уходил, они все стояли около одной из боковых ниш в зале и дружно распивали вино.
— Что, твоя грязнокровка тебе изменила? — глумливо поинтересовался грузный шестикурсник Лэнгли. Остальные, как по команде, заржали, как пьяные матросы, словно не были будущими благородными лордами.
— Кажется, я предупреждал, чтобы никто не называл мою протеже этим словом, — медленным, угрожающим тоном произнес Шёнбрюнн, мысленно приказав своей волшебной палочке прыгнуть ему в руку. — Это раз. Два — с каких это пор тебя лично, Лэнгли…— небрежно процедил он имя однокашника, словно показывая, какая пропасть отделяет хвастливого главаря школьной банды от уже совершеннолетнего наследника чистокровного рода, — интересуют мои отношения с кем-либо?
Бледный, упитанный Лэнгли шумно втянул в себя воздух и пошел от злости красными пятнами. Остальные переводили подозрительные взгляды со своего лидера на зарвавшегося иностранца. Крэбб и Гойл недоуменно хлопали глазами и переминались с ноги на ногу: очевидно, их просто использовали в темную, как самых обычных громил, да и сами они, хоть и слишком медлительные, понимали это и теперь, видимо, думали, как выбраться из всей этой, безусловно, неприятной ситуации с наименьшими для себя потерями. Неподалеку мелькнула бледная физиономия Малфоя — тот нервно оглядывался по сторонам и, судя по всему, стоял на стреме, караулил.
Лэнгли тем временем подобрался, шумно выдохнул и заговорил вновь:
— Ты можешь сколько угодно рядить Кайнер в наши одежды и учить с ней кодекс, но она не перестанет от этого быть магглой. Магглой, которая по чистому недоразумению получила в руки волшебную палочку!.. Она не знает, что такое долг и верность — сегодня она танцует с твоим соперником, а завтра с легкостью прыгнет к нему в постель! Как ты вообще допустил, чтобы кроме тебя она принадлежала кому-то еще?! — и с видом победителя посмотрел на немца. — Она никогда не сможет стать одной из нас, ведь у нас “слишком много дурацких правил и запретов”, — потянул он высоким, почти девчоночьим голосом, явно копируя Грейнджер. — Им требуется слишком много свобод и послаблений… Посмотри, во что они превратили Хогвартс, древнейший оплот магии! — и показал рукой в сторону замка. — Самое настоящее позорище! Жрут в три глотки, не хотят знать своего места, скачут, как козы, под этих “The Weird Sisters”! И, что хуже всего, эта маггловская зараза проникает и в среду коренных волшебников, которые не понимают всей пагубности общения с грязнокровками. Это как низко надо было пасть, чтобы назвать мужской ансамбль “Сестричками”?! Но ведь, говорят, у магглов так нынче популярно, — развел руками и саркастически усмехнулся Лэнгли. — Танцы и этикет отменили, убрали из программы теорию магии и высшую магию, чтобы грязнокровки не чувствовали себя ущербными! И это только школа, где мы, слава Мерлину, учимся лишь семь лет. Но неужели ты, Шёнбрюнн, хочешь, чтобы твой дом, где ты проживешь всю свою оставшуюся жизнь, где будут жить твои дети, внуки и правнуки, превратился в подобный свинарник только потому, что ты свяжешься с магглокровкой и будешь потакать всем ее прихотям? Чтобы твои потомки бесновались, как стадо свиней на арене, и жили лишь удовлетворением самых низменных, животных потребностей, оставив магии только всякие фокусы да глупое махание палочкой? Но сейчас ты еще можешь изменить все это и привести к величию свою магию, свой род. Только от нас, чистокровных, зависит, каким станет будущее магического мира! — с пафосом произнес юноша, завершив свою пламенную речь.
Шёнбрюнн предпочел сделать вид, будто не услышал ничего важного для себя. Лэнгли или кто-нибудь другой из слизеринцев пятого-шестого курса в последнее время часто приставали к нему с подобными речами о вреде, исходящем от магглокровок и, прежде всего, Кайнер, и величии Темного Лорда, к которому он, Карл Шёнбрюнн, чистокровный волшебник, чтящий традиции, просто обязан присоединиться. Обычно Карл отвечал, что он не делает и не собирается делать ничего, что нарушало бы его кодекс и вредило бы его роду — а рабское клеймо на левом предплечье определенно способствует последнему. Однако у юных вольдемортовцев подобный ответ только вызывал негодование: их отцы, скорее всего, носили метку, не оставив, таким образом, выбора своим сыновьям, которых воспитывали соответственно чуть ли не с пеленок. Они прочно и надолго увязли в болоте, видели это, но не хотели признавать, и потому их предсказуемо злило, что кто-то не только предпочитал оставаться на спасительном берегу, но и называл своим именем ту грязь, в которую они попали по собственной глупости либо по глупости своих родителей. А последний намек бил уже по личному самолюбию и репутации семьи, что ни один чистокровный волшебник, да и любой другой человек, воспитанный в определенном кодексе чести, не мог оставить так просто.
Пару раз немец намекал даже на вовсе не чистокровное происхождение небезызвестного Лорда: благодаря изысканиям Фольквардссона вся их группа знала настоящее имя местного Гитлера — Том Марволо Риддл. И волшебников с такой фамилией в магической Британии не водилось ни в настоящем, ни в обозримом прошлом. А что, если этот ваш хваленый Темный Лорд — самый обыкновенный полукровка, выросший у магглов и ненавидящий последних, за то, что те травили его в детстве? Да, дети и подростки часто бывают очень жестокими и издеваются над другими детьми только потому, что те чем-то отличаются от них. Не верите? Посмотрите в зеркало — там вы найдете ответы на свои вопросы. Если, конечно, способны видеть. Вы, Лэнгли, чистокровный волшебник, как и я, и мы оба знаем, что у нас, помимо кодекса, есть и неписаные правила поведения, которые мы впитываем с молоком матери. Но знает ли о них этот ваш Темный Лорд? К какому роду он вообще принадлежит? Слизерин? Так это сказал он сам, и вы не можете это ни подтвердить, ни опровергнуть. Ах, он смог разыскать и открыть знаменитую Тайную Комнату — да, я слышал о загадочных происшествиях и нападениях, связанных с этой комнатой. Но не находите ли вы, что подвешивать кошку на факелодержателе или убивать девчонку в туалете — поступки слишком мелочные и, я бы даже сказал, хулиганские для истинного лорда? И не вынуждены ли вы и ваши семьи нарушать ваши же родовые кодексы ради исполнения его безумных прихотей? Можете злиться, топать ногами и брызгать слюной, сколько хотите — я вам здесь не целитель — просто не удивляйтесь, если в один прекрасный момент ваша магия вдруг ослабеет и перестанет вас слушаться. И магглокровки, якобы крадущие магию, будут здесь совершенно ни при чем.
Шёнбрюнн находил свои аргументы весомыми и безупречными и мог бы чувствовать себя королем на фоне этих малолетних фанатиков, если бы не одно “но”: Кайнер. Пусть Лэнгли или Боннейл говорили обо всех магглокровках в Хогвартсе весьма обобщенно, исходя из собственных предубеждений, но это не мешало им бить в цель, пусть и через раз. “Ты можешь сколько угодно рядить Кайнер в наши одежды и учить с ней кодекс, но она не перестанет от этого быть магглой” — и, действительно, Карл не раз замечал, что Анна, изучая родовой кодекс с ним или с Фольквардссоном, относится к нему, как к некому внешнему набору правил и предписаний, но не делает их частью себя. Как говорила как-то она сама, в разные времена разные люди пытались ее изменить под себя, но она сопротивлялась, ибо не видела смысла соответствовать прихотям конкретного человека, пусть даже матери или парня, с которым она встречалась когда-то — просто потому, что эти прихоти могут в одночасье измениться. Да и соответствие им, по ее же словам, было не больше, чем маской, ибо она человек, личность, со своими собственными убеждениями, знаниями и жизненным опытом, и измениться под кого-то полностью значило для нее перестать существовать как текущая личность. Она же предположила, что это заложенное в ее характере сопротивление внешним изменениям помогло ей противостоять “Imperio” Бранау. Но и это же нежелание меняться, помноженное на страх потерять свою собственную личность, мешало ей принять магические традиции и правила кодекса как неотъемлемую часть своего существования.
“Как ты вообще допустил, чтобы кроме тебя она принадлежала кому-то еще?” Двойное покровительство, явление крайне редкое в магическом мире — еще одно слабое место в его отношениях с Кайнер. Вассал, который служит сразу двум сюзеренам, не может быть полностью верным кому-либо из них по определению, особенно если речь идет о женщине. Согласно существовавшим традициям, обретенный волшебник мог выбирать, какому роду пойти на службу, если несколько чистокровных родов одновременно готовы были взять его под покровительство. Но Кайнер попала в число тех редких обретенных магов, которые через много поколений швахов (6) принадлежали к побочной линии какого-нибудь старого чистокровного рода, и, таким образом, a priori попадали под их покровительство как дальние родственники, только рангом пониже. С другой стороны, оставаясь формально обретенными (т.е. не имеющими предков-волшебников вплоть до третьего поколения, как минимум), они могли претендовать на покровительство любого другого чистокровного рода. С Кайнер же получилось все слишком сумбурно и как-то… само собой. Он первый с ней познакомился и первый начал оказывать ей покровительство, но Фольквардссону она оказалась обязана жизнью, а еще выяснилась ее принадлежность к побочной линии его предков Блигаардов. А это значит, что если он, Карл Шёнбрюнн, не хочет потерять Анну, то должен мириться с двойным покровительством и постоянным присутствием соперника, как бы это ни было неприятно ему. Конечно, Фолькварссон мог принять Анну в род на правах сводной сестры — тогда ее статус в магическом мире значительно бы поднялся, и число препятствий к женитьбе на ней для Карла значительно бы уменьшилось. Вот только вряд ли бы такой вариант устроил самого Фольквардссона, который тоже был не прочь жениться на Анне: найти невесту с обновленной кровью, но при этом сохранившую остатки родовой магии, для волшебника из старой семьи — очень большая удача. “… у нас “слишком много дурацких правил и запретов… Им требуется слишком много свобод и послаблений…” Карл не раз пытался заговаривать с ней на тему брака — для талантливой обретенной волшебницы это был наиболее надежный и предпочтительный способ закрепиться в магическом мире и влиться в его общество. Но Кайнер разговоры о семье и браке, как ни странно, только раздражали, и, догадывался Карл, она еще сдерживала себя при нем или Фольквардссоне. Как говорила сама Кайнер, ей требуется гораздо больше свободы, чем может предоставить ей брак, и Шёнбрюнн готов был поклясться, что видел, как в ее глазах вспыхивала ненависть, стоило ей посмотреть на него. Вспыхивала в глазах той, что в иных обстоятельствах смотрела на него преданно и страстно и плавилась в его объятьях, и готова была пожертвовать своей жизнью ради него! Фольквардссону же она и вовсе заявила, что любить ее — значит, потерять ее доверие. Ведь добрые чувства обязывают, а быть обязанной Кайнер терпеть не могла, особенно если учесть, что перед шведом у нее уже был долг жизни. Карл догадывался, что все эти предрассудки проистекают из прошлого девушки, отношений в ее семье и, вероятно, молодым человеком, с которым она встречалась когда-то раньше (хотя об этом было неприятно думать), но пока не представлял повода, под которым мог бы вызвать ее на откровенность. И даже если Кайнер рискнет и сделает шаг навстречу, ему всю жизнь придется держать с ней дистанцию, все время доказывать, что она может доверять ему.
Таким образом, своими речами слизеринцы ставили юношу в весьма неловкое положение. С одной стороны, даже если он просто согласится с ними насчет насаждения примитивной маггловской культуры в Хогвартсе, от него потом начнут требовать, чтобы он перестал общаться и лишил покровительства Кайнер, а после и до Темной Метки станет недалеко. Так что уступать ни в коем случае нельзя. С другой стороны, пусть он не имеет какого-либо общественного или политического авторитета в Хогвартсе, в котором, слава Богу, ему надо пробыть лишь до конца учебного года, для него были важны репутация и уважение коллектива. С его мнением должны считаться; его не должны безнаказанно оскорблять или клеветать на него; его слово должно быть защитой для тех людей, которые входят в сферу его интересов, и не должно оспариваться всеми остальными членами коллектива, до которых ему просто нет дела. Поэтому прямой отказ также был недопустим: с Лэнгли и компании сталось бы интерпретировать его слова так, как если бы он поддерживал Дамблдора и выступал за отказ от чистокровных традиций, чтобы угодить своей протеже-магглокровке. После этого с ним однозначно перестанут считаться слизеринцы, Кайнер, лишенная защиты его авторитетом, сразу превратится в мишень для издевательств (ведь Непреложный Обет давали только Малфой и Паркинсон), а его самого, вероятно, будут ждать всякие неприятные “сюрпризы” в еде, постели или учебниках — чтобы он понял, чем чреват отказ сторонникам Темного Лорда, и запросил пощады. Оставшиеся восемь месяцев в Хогвартсе при таком раскладе могут показаться едва ли не вечностью.
— Что ты молчишь, Шёнбрюнн? Неужели ты в кои-то веки не нашел, что возразить истинным ревнителям чистокровных традиций? — вклинился в разговор Боннейл, худой и долговязый брюнет, одноклассник Лэнгли.
— Да вот, размышляю над тем, что прислуживать мальчиком на побегушках магу сомнительного происхождения и издеваться над теми, кто слабее, вряд ли будет способствовать величию моего рода и чести аристократа, — скептически заметил Шёнбрюнн, сложив руки на груди и смерив стоявших перед ним слизеринцев холодным, презрительным взглядом.
— Как ты смеешь отказываться от подобной чести?! — зло выпалил Лэнгли, выступив вперед. — Служить наследнику самого Салазара Слизерина!
— Для кого-то честь, но не для меня, — уклончиво ответил немец, еще крепче сжав палочку в руке, готовый в любой момент отразить нападение. — А что касается происхождения этого вашего Темного Лорда, то почему он до сих пор не принял титул Главы Рода, как подобает любому чистокровному волшебнику, чтящему традиции?
Слизеринцы недоуменно переглянулись между собой: отобразившийся на их холеных лицах мыслительный процесс протекал немногим быстрее, чем в головах у Крэбба с Гойлом. Несмотря на принадлежность к партии чистокровных радикалов, они были воспитаны в старых традициях, и потому для их картины мира было естественно, что наследник древнего рода, в отсутствие других претендентов, вправе принять титул Главы Рода со всеми вытекающими из него обязанностями и привилегиями, а иначе быть просто не может. Если же маг называет себя наследником давно пресекшегося рода, но при этом не становится его главой, значит, либо магия не признала его достойным, либо его слова — всего лишь слова, которым не может быть веры. А последнее являлось уже оскорблением для чистокровных волшебников, которые согласились служить ему — самозванцу или какому-нибудь бастарду-полукровке, потомку изгнанников из рода.
Крэбб и Гойл, во время разговора постепенно отступавшие назад, уже ретировались обратно в замок. Карл не мог назвать их плохими ребятами — скорее, ведомыми. Они привыкли подчиняться — видимо, их отцы были вассалами Малфоя старшего — а потому легко поддавались на уговоры, особенно подкрепленные словами “так надо” или “нужна ваша помощь”, и не задавали лишних вопросов. Ведь чистокровных с детства приучают сдерживать свое любопытство и не пытаться знать больше, чем положено, если предстоящее дело не влечет за собой риск для благополучия и репутации рода. А иногда много знать бывает слишком опасно. С другой стороны, Крэбб и Гойл пусть медленно, но все-таки поддавались разубеждению, стоило им привести простые и понятные аргументы, не требующие обращения к высоким абстрактным материям.
Отступил и Боннейл, выступавший кем-то вроде голоса поддержки при Лэнгли, как был Малфой при Бранау, пока тот еще учился в Хогвартсе. Остальные слизеринцы расширили круг и замерли в ожидании. Слова гордого и самодостаточного немца были для них, как гром среди ясного неба, но признать их правдой — значило осудить не только свой выбор, но и выбор родителей, что для консервативных чистокровных волшебников являлось весьма тяжелым шагом. Проще было считать, что некий иностранец и выскочка лжет и клевещет на великого Темного Лорда, нежели поступиться собственными убеждениями и сознательно сломать ту картину миру, которую они имели перед собой с самого детства и считали единственно правильной и естественной.
И только один Лэнгли остался внутри круга и сделал шаг вперед, напоминая мокрого, но от этого не менее злого петуха, готовящегося к бою. Продолжавший моросить дождь заставил его короткие, кучерявые волосы прилипнуть ко лбу, отчего еще сильнее стали видны полные, раскрасневшиеся щеки и широкие, раздувающиеся ноздри, а маленькие и темненькие поросячьи глазки смотрели с чистой, незамутненной ненавистью, какая может быть у подростка, чьего кумира только скинули с пьедестала.
— Как? Ты. Посмел. Сомневаться. В происхождении. Великого Темного Лорда?! — выпалил Лэнгли, четко процеживая сквозь зубы каждое слово, чтобы выразить все свое презрение к этому зарвавшемуся немцу, и первым пошел в атаку.
5) "Зеленые рукава", песня, по преданию, сочиненная английским королем Генрихом XVII в честь Анны Болейн, своей будущей второй жены, когда он впервые увидел ее в зеленом платье.
Вот примерный перевод:
Увы, моя любовь, вы делаете плохо мне, оставляя меня неучтиво, ибо я любил вас верно и долго, наслаждаясь быть рядом с вами.
Зеленые рукава всей моей радостью были, Зеленые рукава моим наслаждением были, Зеленые рукава моим сердцем из золота были, и кто, если не моя леди с зелеными рукавами?
6) Немецкий эквивалент понятия “сквиб”, происходит от нем. “schwach” — “слабый”.
начало интригует, и как я раньше этого не видела... прочтемс, прочтемс... =)) Позитивный человек – это тот, кого послали на хрен, а он оттуда вернулся отдохнувший и с магнитиками.
Дата: Четверг, 02.10.2014, 22:30 | Сообщение # 328
Второкурсник
Статус: Offline
Группа: Всезнайка
На сайте с: 22.08.2009
Сообщений:53
Автор миленький вы про своё произведение не забыли? Очень ждём... К нам сегодня приходил Некро-педо-зоо-фил. Мертвых маленьких зверушек Он с собою приносил
