Приглашаем всех творцов принять участие в конкурсе "Однажды 20 лет спустя" в честь юбилея ТТП!   

Гермиона сидела в пустой классной комнате за последней партой. День ли был, вечер ли, сказать невозможно – за окном воцарилась сероватая мгла. Небо было свинцовым, ветер раскачивал верхушки деревьев в Запретном лесу, и когда Гермиона поднимала взгляд от пергамента и смотрела в окно, ей казалось, что время остановилось.

Зато ни Рону, ни Гарри такая ерунда и в голову не пришла бы.

- Хорошо, что сегодня нет тренировки, - бодро сказал Рон, - а то много бы мы там налетали.
- Ещё лучше было бы, если бы и домашки сегодня не было. Или хоть было поменьше. Раз эдак в десять, - заметил Гарри. – Некоторым тут, конечно, без разницы…
Оба смотрели на Гермиону. Оба понимали, что Гермионы сейчас с ними нет.

С ней что-то происходило странное. С ней началось что-то странное неделю назад и не думало прекращаться.

«Гарри, - сказал Рон тогда, - помяни моё слово: добром эта «общественная нагрузка» не кончится. Я уже подумываю, не начать ли жалеть, что Гермиона наша оставила идею освобождения эльфов. Эта дурацкая «нагрузка» доконает её».

Гарри был мрачен.

«Смотри, как бы она нас не доконала», - сказал он и, не прибавив больше ни слова, оставил Рона размышлять, Гермиона ли будет их канать или её задание.

Всё было просто. Макгонагал подошла к неразлучной троице во время перемены и объявила (с плохо скрываемым торжеством), что в учительской после долгих дебатов, прений сторон и всесторонней полемики вызрела, наконец, мысль поручить ученикам новое, невиданное ранее по своим масштабам задание. Ни разу ещё Макгонагал не говорила с таким пафосом и с такой гордостью - если не считать случая, когда она рассказывала о своей анимагической способности, - и вкратце речь её сводилась к следующему: Хогвартс не только лучшая школа чародейства и волшебства, но и каждый преподаватель в отдельности есть эталон, на который обязаны ровняться все прочие профессора из всех прочих, не столь великолепных магических учебных заведений. В итоге лучшие ученики должны в качестве общественной нагрузки взять на себя труд («Почётный труд, и даже святую обязанность!») отрекламировать своих преподавателей. Конечно, она не сказала ни словечка о рекламе, но выразилась в том же духе:
«Эссе! – воскликнула она пожалуй чересчур громко, по мнению Рона и Гарри. – Прекрасное, полное эссе, в котором каждый наш лучший ученик сможет со всей откровенностью выразить своё отношение к любимому предмету через призму преподавания этого предмета любимым учителем. А ведь учитель не может быть любим лишь за популистские действия, нет, мы же понимаем, что учитель любим за те знания и то мастерство, которое он передаёт своим ученикам!..»

И так далее, и тому подобное, вплоть до бесконечности.

«Пояснишь мне потом, о чём она тут распинается и какие призмы имеет в виду», - сквозь зубы промычал Рон в самое ухо Гарри.

Но пояснил вовсе не Гарри, а сама Гермиона, причём не потом, а немедленно. Вот что значит уметь правильно задать нужный вопрос в подходящем месте.

«Профессор, - сказала она. – Участвуют ли ученики в этой работе по желанию, и сами ли выбирают участники, о каком преподавателе писать?»

«Для вас, милочка, участие, боюсь, будет обязательным, - объявила Макгонагал чопорно и с таким довольным видом, будто Гермиона только и ждала своего шанса, - но, боюсь, что предмет работы будет вам назначен независимо от вашего желания».
«Сейчас распределит Гермионе профессора Биннса, зуб даю, - с закрытым ртом провещал Рон Гарри на ухо, - а если мы не свалим, тебе достанется Трелони».
Гарри позеленел. Он и так уже иссушил мозги, придумывая для Трелони различные толкования своего единственного ночного кошмара, и никак не горел желанием ещё и описывать её «эталонные» преподавательские качества. Воспользовавшись тем, что Гермиона и Макгонагал погрузились в обсуждение чисто технических подробностей работы, друзья потихоньку стали отступать, стараясь максимально выпасть из поля зрения своего декана, прежде чем пуститься наутёк, и скрылись так быстро, как исчезает только выпущенный из рук судьи снитч.

Ждали Гермиону в общей гостиной, организовав в дальнем углу традиционный мини-штаб из развёрнутых кресел. Гермиона появилась спустя полчаса, и вид имела слегка ошарашенный. Да что там говорить – просто ошалелый вид она имела. Она смотрела прямо перед собой, но как будто куда-то в пустоту, и Гарри даже на миг показалось, что вместе с волосами у неё над головой дыбом торчат неудобные мысли.
«Говори!» - в один голос выдохнули они с Роном, и Гермиона сказала.

«Снейп», - сказала она.

- Знаешь, - предложил Рон, оседлав парту, - может тебе ещё не поздно попросить Макгонагал изменить тебе «предмет»? – тут они с Гарри оба прыснули. – Например, скажи, что с удовольствием напишешь о профессоре Локхарте…

При этих словах Гарри повернулся к Гермионе спиной, вжав голову в плечи, и слегка затрясся. Рон не мог себе позволить подобного, поэтому, чтобы не захохотать, слегка прикусил себе язык.
Гермиона смерила Рона уничижительным взглядом, вмиг вернувшись в реальность. Интересно, сколько ещё они будут поминать Локхарта по поводу и без? Наверное, до старости.

- Рон, - сказала она сухо, - тебе весело, я это вижу. И Гарри тоже весело, и это я тоже вижу. Но мне не до веселья. Я должна работать, а работа эта незавидная, и это уже должны видеть вы оба. Чем смеяться, лучше бы навели меня на мысль.

Она на миг повернулась к окну, к зелёным волнам вдали, к серому и тяжёлому над головой, и снова обратила взор на двух откровенно развлекающихся товарищей.

- Мерлин, – пробормотала она, - и пришло же профессору Макгонагал в голову предложить мне писать о Снейпе. Если честно, во время разговора с ней я думала, что она для меня Биннса припасла.

Гарри через плечо глянул на Рона.

- Вот мы тоже удивляемся, - сказал Рон. – Неужели не могли вместо тебя назначить хорька Малфоя? Уж ему-то есть чем поделиться с народными массами. Представляешь эти дифирамбы? «Профессор Снейп всегда был чутким и проницательным остолопом!..»

Гарри захрюкал от смеха.

- Рон, - сказала Гермиона, - прекрати дурить. Мне здесь нужна группа поддержки, а не свора полоумных скоморохов. Мне нужно что-то такое… что-то, что произведёт фурор. Ты же понимаешь, что кроме меня никто в принципе не способен выполнить подобное задание. Плюс к этому у меня создалось впечатление, что даже первокурсники, у которых не было ни одного урока зельеварения, относятся к профессору Снейпу предвзято. А ведь мы должны признать, что он прекрасный специалист… Ну, объективно говоря. Если отмежеваться ото всех его закидонов. Если простить ему тот факт, что у него есть в классе любимчики. Ведь и у лучших из лучших были любимчики. Вот хоть Люпина взять… Ой… - она прикусила губу, опасаясь, как бы не вызвать вспышку гнева Гарри.

Однако Гарри, напротив, весьма оживился. Он быстро, но плавно повернулся к друзьям лицом, так что мантия чёрным крылом взметнулась за его спиной, описав полукруг. Это неожиданное движение оказало на Гермиону странное действие: неожиданно ей показалось, что есть в нём что-то до боли знакомое, и оттого тяжкое и прекрасное одновременно.

Она очнулась через мгновение, когда Гарри уже говорил:

- …Честное слово, Гермиона! Ты должна просить Макгонагал, чтобы она разрешила тебе писать о Люпине. Это лучший преподаватель из всех, кого мы знаем!

- Нет, Гарри, - сказала Гермиона, заставляя себя не думать о летящих чёрных мантиях. – При всём нашем уважении нам никто не даст писать о Люпине, и ты знаешь, почему. Министерство его не любит. Да и подозреваю, что никто не освободит меня от необходимости писать о Снейпе, вне зависимости от того, сколько ещё эссе и о каких ещё преподавателях я захочу написать. Нам придётся работать с тем материалом, который есть у нас на руках.

- А в руках у нас только жирная проблема, - резюмировал Гарри и потеребил себя за прядь волос. Рон намёк понял, и оба недобро осклабились. Потом Рон с опаской глянул на Гермиону, ожидая порицания, и так и застыл.

Гермиона всё так же сидела за партой над пустым листом пергамента, сидела, глядя на него широко открытыми глазами, но лицо её в этот момент словно осветилось изнутри.

- Ланолин, - сказала Гермиона как заворожённая. – Искусственный ланолин. Крем для лица с ланолином. Маска для волос с ланолином.

- Э… - начал Гарри. – О чём ты?

- Руки, - сказала Гермиона, и уже оба приятеля уставились на неё непонимающе. – У него сухие руки.

И добавила, чуть помолчав:

- И шершавые. Наверное.

Каждый развратен до той черты, которую сам для себя устанавливает. Леопольд фон Захер-Мазох.

Гермиона не могла признаться. Не могла сказать Рону, не могла сказать Гарри, не могла сказать даже самой себе – она неровно дышала к профессору Снейпу.

Уже неделю Гермиона вела постоянные диалоги сама с собой, то строя целые замки из логически правильных аргументов, то разрушая их одним махом. Конечно, говорила она сама себе, как я могу быть к нему равнодушной, когда он единственный (кроме Биннса, несомненно) не поощрял моего рвения на уроках, игнорировал моё стремление выделиться из толпы, презирал мою постоянную демонстрацию интеллекта, старался даже унизить меня…

Нет, отвечала новая, скрытая доселе Гермиона. Он не унижал. Он просто понимал, насколько ты на самом деле мало знаешь.

Только спустя годы – и горы прочитанных книг – Гермиона начала осознавать, как была глупа раньше, как наивны были её попытки доказать всем, что она знает ответы на любые вопросы. Будь она действительно умной, ещё в первый год обучения поняла бы свои ошибки. Поняла бы ещё тогда, когда втроём с Гарри и Роном они сражались с троллем… Каждый раз в момент воспоминания о тех событиях некстати всплывал в уме образ Снейпа, ворвавшегося в помещение и спасшего их… спасшего её.

Она мотала головой, запрещала себе думать на эту тему и с новой силой бросалась искать доказательства его гадкой, подлой натуры. Он омерзителен, говорила она себе, он выставлял меня на посмешище перед моими друзьями, перед всем классом, даже перед слизеринцами.

Нет, ты уж послушай, отвечала она сама себе. Это же Снейп. Зачем он задаёт вопросы, если и так знает, что никто, кроме меня, на них не ответит? Да только для того, чтобы заставить думать всех! Для того, чтобы эти вопросы возникли в голове у каждого, кто о них даже не подозревал. Ведь ответов никогда не будет без вопросов, а значит не будет знаний. Не все же такие прилежные и сознательные ученики, как я. У некоторых вон всякими глупостями вроде квиддича головы забиты. Макгонагал спрашивает, потому что хочет понять, кто знает предмет. Снейп спрашивает, потому что хочет заставить думать.

Эта мысль сильно поразила её, и она даже не приложила никаких усилий, чтобы реабилитировать вечное игнорирование Снейпом лучшей ученицы. Все равны, подумала обновлённая Гермиона. Что будет, если все учителя позволят только ей одной отвечать в классе на вопросы? Остальные ученики будут просто не нужны.

Гермиона настолько привыкла не обращать внимания на критику со стороны окружающих, что просто воспринимала её как малозначительный посторонний шум. Её не волновало чужое мнение, потому что она и без того знала обо всех своих достоинствах, равно как и обо всех своих недостатках, и наивно полагала, что демонстрация достоинств станет наилучшим способом борьбы с недостатками. Однако полученное от Макгонагал задание так или иначе заставило её пересмотреть свои позиции. Теперь, в свете последних событий, Гермиона уже не казалась себе такой безупречной, а люди вроде Снейпа из завистников и зануд превратились в разумных и мудрых критиков. Конечно, в критике со стороны Малфоя или Пэнси Паркинсон мудрости никакой нет, но ведь не все же вокруг являются глупыми и недалёкими сокурсниками. Критика Снейпа стала казаться некой истиной, дотоле скрытой от взора Гермионы, и только сейчас проявившейся.
Теперь Гермиона уже не могла остановиться. Она думала и думала о Снейпе, о его отношении к ней, о своём отношении к нему, об их взаимоотношениях вообще, и чем дальше, тем сильнее увязала в эдаких «оправдательных приговорах». Уже дня через три-четыре после судьбоносной беседы с Макгонагал Гермиона заметила, что ей не хочется выпрыгивать из кожи вон на уроках зельеварения, и с удивлением поняла: Снейп спокоен. Он опять придирается к Лонгботтому. Он снова демонстративно восхищается Малфоем, но на его лице больше нет столь привычного презрения, каким он всегда награждал Гермиону.
Он не цепляется к Гарри и Рону, когда они молчат, удивлённо думала она после очередного урока. Он не цепляется к Лаванде и к Парвати. Он не цепляется ни к одному из слизеринцев. Да, у него странные отношения с Малфоем, но не более странные, чем отношения Гарри и Люпина. Или тех же Лаванды и Парвати и профессора Трелони. Учителя – такие же люди, только взрослые, морщинистые, седые, погрязшие в проблемах… У них не всегда есть друзья, потому что жизнь ломает любую дружбу с той же беспечностью и с той же ловкостью, с какой иногда необъяснимо укрепляет её навеки. У них не всегда есть дети, и они пытаются – в силу своих скромных способностей и часто безуспешно – не дать превратиться в варваров хотя бы тем детям, которые приходят к ним каждый день на занятия.
Гермионе вдруг пришло в голову, что вечные придирки Снейпа к Лонгботтому связаны отнюдь не с желанием действительно втоптать Невилла в грязь. Нет, подумала Гермиона, дело тут, очевидно, в том, что профессор зельеварения просто дошёл до точки кипения, и ему уже невыносимо видеть, что его, человека на государственной службе, почётного преподавателя сложного и важного предмета какой-то сопливый мальчишка боится до чёртиков. Снейп не мог хотеть, а значит не хотел причинять Невиллу боль, но своими, испытанными на собственной шкуре способами пытался доказать пареньку, что жизнь будет к нему жестока и впредь, и нельзя поддаваться даже минимальному психологическому давлению. Лонгботтом словно притягивал к себе самое худшее, что было внутри у Снейпа, опасался, что Снейп уничтожит его физически. Но ведь это несусветная чушь! И поколения студентов, прекрасно закончивших курс обучения у Снейпа, служат тому доказательством. Снейп не пытал и не убивал. Он учил, как мог, потому что прошёл через все возможны унижения и очень чётко представлял, к каким последствиям приводит слабоволие. Снейп, как никак, прошёл Первую магическую войну и не понаслышке знал, что в реальности судьба немилосердна к человеку, никогда не гладит его по головке, не суёт шоколад, и не объясняет, держа за руку, что человек силён и величие его безгранично. Судьба просто швыряет человека в омут вниз головой. Кто слаб, тот захлебнётся.

С каждой такой мыслью Гермиона становилась всё грустнее и грустнее. С каждой такой мыслью формировалась основная идея того, что она будет писать о Снейпе в своём эссе. И в то же время Гермиона начала понимать, что не сможет написать ничего. Потому что писать о нём – это значит писать о любом человеке.

Следующая мысль, неожиданно оформившаяся и приобретшая зримые очертания, была столь крамольной, что Гермиона, как была, подхватилась и побежала в Большой зал, в библиотеку, в Северную башню через Южную, да куда угодно, лишь бы перестать думать. Потому что эта новая мысль стала такой: писать о Снейпе так, как она хотела, - значит писать о любимом человеке.

Каждый развратен до той черты, которую сам для себя устанавливает. Леопольд фон Захер-Мазох.

Вот в таком состоянии и пришла сегодня Гермиона в пустой класс, надеясь, что сидение над листом пергамента в присутствии очень довольных Рона и Гарри настроит её на нужный – деловой – лад.
Однако неожиданная мысль о ланолине совершенно выбила её из колеи. В самом деле, ведь это же бредовая идея – думать, что Снейп никогда не моется, не принимает душ, и оттого его волосы и кожа постоянно сальные. Он абсолютно ничем не пахнет, искрой пронеслось в голове Гермионы. Если бы он действительно не следил за собой, от него несло бы похлеще, чем от достославного тролля. Значит, причина излишнего жира на его лице и волосах лишь в том, что он сам этот жир наносит. Мало ли, почему? Может, он вынужден это делать, например, вследствие какой-то болезни. А может это вообще волшебное снадобье с малоизвестными свойствами, и Снейп, за неимением других подопытных, вынужден пробовать его на себе?

Образ Снейпа в студенческих кругах всегда был вполне определённым и пересмотру не подлежал. Если Снейп, значит обязательно тощий, грязный, сальный. Если Снейп, значит циничный, язвительный, злобный и злопамятный. Снейп в классе – чудовищный хозяин ада, сосущий из студентов жизненные соки. Снейп в коридорах замка – гигантская летучая мышь, морок, вихрем проносящийся тут и там, и не приведи Мерлин оказаться на его пути. Обычные слухи, не более того. Студентам проще навешать на всех подряд ярлыки, и тогда совсем не придётся думать головой. А ведь стоило бы им хоть разок остановиться и взглянуть на Снейпа без предвзятости… Будем откровенны, сказала себе Гермиона, нечего других критиковать. Мне самой стоило бы хоть раз так взглянуть на него.

Гермиона поймала себя на том, что ей становится жарко. Посмотрела на Рона и Гарри и почувствовала, что краснеет.

- Гермиона, да ты перетрудилась, - сказал Рон, изучая её лицо. – У Джинни тоже всегда такой вид бывает, если она дома мусор из чулана выгребает, а к нам вдруг Гарри с неожиданным визитом пожаловал.

Гермиона посмотрела на него взглядом профессора Макгонагал, обнаружившей на своём уроке первокурсника, держащего волшебную палочку не за тот конец.

- Рон, - сказала она, - ты просто меня поражаешь.

Кажется, стало полегче. Кровь немного отхлынула от лица, и Гермиона решила, что пригласить в качестве группы поддержки Рона и Гарри было правильно. Кардинальным образом это, однако, дела не меняло. Психологическая разгрузка – это хорошо, но эссе не сдвигалось с мёртвой точки, и Гермиона решительно не знала, как повлиять на ситуацию.

Она за это эссе бралась уже не раз и не два. Она начала его в первый же вечер, вернувшись в свою спальню сразу после разговора с Роном и Гарри. Она пыталась работать по вечерам. По ночам. На рассвете. Во время обеда она не читала, как обычно, какой-нибудь фолиант, а размышляла над текстом своей работы. Если бы Рон или Гарри узнали, сколько вариантов эссе она уже забраковала и уничтожила, они бы испугались и даже могли посоветовать ей обратиться к мадам Помфри за помощью.

Работа над эссе становилась психологическим триллером. И проблема была вовсе не в том, что она не знала, что писать или как писать. Проблема была в том, что каждый новый вариант иллюстрировал Снейпа с какой-то новой стороны, и мало-помалу Гермиона начала понимать, что любой нормальный человек, который возьмёт её работу в руки, догадается, что она влюблена в Снейпа по уши, и не знала, бояться ли ей своего чувства или бояться публичного разоблачения. Самый кошмар состоял в том, что Макгонагал поймёт, что к чему, с первых же абзацев, и нет никакой гарантии, что следующим после Макгонагал читателем не станет сам Снейп.

Последним шагом отчаяния могло стать совместное пребывание с Роном и Гарри, чьи не затуманенные проблемами (а зачастую и мыслями) мозги могли подать Гермионе какую-нибудь спасительную идею. Она надеялась, что приятели станут катализаторами, благодаря которым она сможет как-то вывернуться из сложившихся обстоятельств. За что боролась, на то и напоролась. Вместо спасительного выхода попала в следующий водоворот – два дурачка навели её на мысль о ланолине, и она практически раскрыла небольшую личную тайну Снейпа, тайну, о самом существовании которой никто даже подумать не мог.

- Может ты уже напишешь хоть что-нибудь? – спросил Гарри с деланной заботливостью.

Рон энергично закивал в знак согласия. У него не было проблем с раскрытием темы для эссе. У него была одна проблема – не опоздать к ужину. Гермиона посмотрела в глаза Гарри и увидела, что и от него ждать помощи сегодня не стоит – даже при скромной фантазии можно было легко прочесть в этих глазах оду жаркому и гимн свиным отбивным.

Гермиона поднялась со своего места.

- Вот что, мальчики. Идите-ка вы ужинать. Я вас догоню.

И про себя добавила: «Наверное».

Для вида выразив желание не расставаться с Гермионой ни на миг, и заверив её, что готовы сопровождать её даже в туалет Плаксы Миртл («На случай, если ты захочешь посидеть и подумать в относительной тишине», - выразился Рон), приятели подхватили ноги в руки и бросились в Большой зал. Гермионе же предстояло двинуться в совершенно другом направлении.

Этот вариант она оставила на крайний случай. Настолько крайний, что вообще не рассматривала его до вчерашнего дня. Это был не вариант, а бесстыдство какое-то. Суть его заключалась в интервьюировании Снейпа.

На всякий случай Гермиона придумала несколько ни к чему не обязывающих вопросов вроде «Как вы оцениваете свою роль в воспитании молодого поколения волшебников?» или «Опишите ваши чувства во время выпускных экзаменов студентов самого первого из подготовленных вами курсов» - банально, бездарно, безобидно. Просто чтобы растопить лёд, как говорят.

Однако сейчас Гермионе начало казаться, что предстояла ей задачка гораздо труднее. Предстояло явиться в личный кабинет Снейпа, точно зная, что это не жаждущий крови упырь, не сухарь от науки, не язвительный дурак, но вполне себе взрослый, сложившийся мужчина, в силу обстоятельств вынужденный бороться с окружением и с самим собой, битву эту, похоже, проигравший, превратившийся в циника, но не сдавшийся, не опустивший рук, продолжающий работать и преподавать, и к тому же – о, Мерлин и угодники! – не переставший следить за собой.

Нет, в принципе он же всегда такой был, одёрнула себя Гермиона, идя в сторону слизеринских подземелий. Просто ты никогда этого не замечала.

И никто не замечал, подумала она с отчаянием. Разве можно себе это представить – жизнь среди тех, кто не понимает тебя? Гермиона вдруг осознала, насколько она счастлива тем, что у неё есть родные и друзья, а в будущем наверняка будут коллеги, которые станут её уважать, а может и ученики, которые тоже будут уважать и любить, и конечно будет любящий спутник жизни, и дети, и внуки, и…

Гермиона не заметила, как на глаза навернулись слёзы. Она спускалась в подземелья Хогвартса, такая прекрасная и освещённая счастьем настоящим и будущим, чтобы поговорить с человеком, чьи мечты и надежды разбились как хрустальный шар; чьи друзья и любимые исчезли, растворившись во времени и пространстве, а порой и за гранью любого пространства и времени; чьё мастерство не принесло ни славы, ни богатства; чьи поступки не ценились, а попытки творить добро воспринимались как чёрное колдовство. Она, одухотворённое дитя света, спускалась во тьму, чтобы говорить с созданием, живущим в этой тьме вечность – всю жизнь. Что она, наивная и глупенькая, могла спросить у него, видевшего всё и всему знавшего цену? Что она, написав это дурацкое эссе, могла привнести в его одинокое существование? Да ничего.

Гермиона остановилась, прикоснулась к стене рукой и не почувствовала холода. На ресницах дрожали слезинки, но она даже не подумала промокнуть их платком. Пустое, сказала она себе, всё, что я делаю - пустое. Бессмыслица.

Впереди замаячил огонёк свечи, и только теперь Гермиона обратила внимание, насколько вокруг темно – часть факелов на лестнице не горела. Огонёк приближался, поднимаясь снизу ей навстречу. Вот уже замаячила высокая худая фигура в длинной мантии. Гермиона даже не сощурилась, глядя на свет, и потому не сразу разглядела, что свечу держит в руке сам профессор Снейп. Лёгок на помине. Подойдя на расстояние нескольких шагов, он поднял свечу повыше, стараясь разглядеть, кто перед ним, узнал Гермиону и собрался, по-видимому, сказать что-то вроде «С какой стати вы шатаетесь по замку ночью, Грейнджер?!» Однако слова так и не слетели с губ – профессор увидел её лицо. И это лицо сказало Снейпу многое, гораздо больше, чем сама Гермиона собиралась выразить.

Судя по всему, вид Гермионы слегка обеспокоил Снейпа.

- Вы можете идти? – спросил он.

Гермиона кивнула.

- Идёмте, мой кабинет рядом, - и он отступил на шаг в сторону, пропуская её вперёд.

Каждый развратен до той черты, которую сам для себя устанавливает. Леопольд фон Захер-Мазох.

Кабинет действительно был в двух шагах. Снейп прикоснулся палочкой к замку, открыл тяжёлую дверь, жестом пригласил Гермиону войти, вошёл следом и плотно закрыл дверь за собой. Ни слова не говоря, указал ей на массивное кресло у камина, а сам скрылся на несколько мгновений. Вернулся он уже с подносом, на котором стоял кубок, наполненный красной дымящейся жидкостью.

Гермиона приняла его и отпила глоток. В этот момент ей было не особо интересно, что в кубке, и она не отказалась бы от подношения, даже если бы имела все основания подозревать, что там находится свежая кровь. Напиток был горячий, сладкий и терпкий, но скорее не как вино, а как клюквенный сок. Уже после второго глотка Гермиона почувствовала облегчение и даже, спохватившись, стала вытирать лицо рукавом мантии.

Снейп принял у неё из рук кубок с остатками жидкости и убрал куда-то в сторону, а сам сел напротив на простой стул с высокой деревянной спинкой. Наверное, на этом стуле полагалось сидеть посетителям профессора зельеварения и его немногочисленным гостям, в то время как сам он восседал в своём старинном кресле, как истинный хозяин помещения и положения.

Гермиона посмотрела ему в глаза. Он сидел перед ней и смотрел на свою студентку как будто снизу вверх, и ни в его позе, ни в выражении лица не было и следа отпечатка того пережитого за прошедшие годы ужаса, к которому Гермиона на несколько минут прикоснулась, спускаясь по лестнице в подземелья. Ничто не выдавало груза прожитых лет и перенесённых тягот, что давили на плечи профессора Снейпа и должны были, по её мнению, причинять ему постоянную тупую боль. Только что Гермиона осознала, как тяжек его путь среди людского непонимания и отчуждённости. И вдруг поняла, что знает его уже несколько лет, что стала почти взрослой, находясь с ним бок о бок, что видела его почти так же часто, как видела Гарри и Рона, и что он вольно или невольно стал частью её мира, её личного пространства.

Снейп продолжал молчать, изучая её лицо, и Гермиону посетила жуткая идея, что он сейчас читает её мысли. Она невольно отпрянула и слегка ударилась о спинку кресла. Словно и вправду прочтя её мысли, профессор тоже отклонился назад и произнёс:

- Может ли так статься, мисс Грейнджер, что вы всё же откроете мне причины вашего столь странного визита в подземелья и ещё более странного настроения, в котором изволите пребывать?

Гермиона проглотила комок в горле, откашлялась, сжала руки в замок и сказала не очень решительным голосом:

- Вы, наверное, знаете, профессор, что профессор Макгонагал дала мне задание написать эссе о…

Тут Гермиона заколебалась. Если сказать, что эссе о профессорах Хогвартса, это будет звучать напыщенно, а то и просто по-детски – наверняка Снейп знает, что она пишет эссе именно о нём. А если сказать, что пишет о нём, это прозвучит в сложившихся обстоятельствах как-то интимно, чего Гермиона сильно опасалась.

- А, это дурацкое эссе! – сказал Снейп. Если бы она не знала его так давно, то могла бы и не уловить лёгкую тень ухмылки, скользнувшей по его тонким губам. – Это вздорная идея Макгонагал, и я всегда был против подобных ухищрений. Ничего нет глупее, чем прославлять столь знаменитую и уважаемую школу, как наша, посредством такой никчёмной, позёрской игры, как участие в подобных конкурсах. Но вы, кажется, придерживаетесь противоположной точки зрения? Я бы даже сказал, вы поддерживаете эту идею, а? Думаю, вы бы с превеликим удовольствием написали бы поэму Люпину…

При этих словах Гермиона мысленно закатила глаза.

- … а свою долю работы передали бы мистеру Малфою-младшему…

Тут Гермиона подавила в себе попытку начать протестовать против очевидных фактов.

Следующей фразы она от себя никак не ожидала.

- Профессор, - сказала она просто, и сама себе удивилась, - профессор Снейп. Помогите. Я не знаю, что и как мне делать.

Сказала – и словно в прорубь нырнула.

Надо отдать должное Снейпу – он не стал комментировать это заявление. Конечно, повидал он на своём веку всякое, и на всякое научился реагировать, но никто бы не осмелился утверждать, что у профессора было много возможностей практиковаться в реакции на просьбы невинных агнцев. Вместо комментариев Снейп, всё так же пристально глядя на Гермиону, легко взмахнув палочкой, извлёк из пустоты чистый лист пергамента, чернильницу и перо.

- Положите-ка вашу руку вот сюда, на этот пергамент, мисс Грейнджер, - велел он Гермионе.
Гермиона подчинилась. Снейп прикоснулся палочкой сначала к её руке, потом к перу, потом к чернильнице, и напоследок к чистому листу, на котором покоилась рука Гермионы.

Дальше произошло странное. Ладонь вдруг стала влажной, и эта влага начала испаряться, поднимаясь над пергаментом, собираясь маленьким облачком и оседая прямо в чернильницу. Снейп жестом приказал Гермионе убрать руку, которая тут же стала сухой, как, впрочем, и пергамент, а перо, несколько раз качнувшись в воздухе, опустилось в чернильницу, затем прикоснулось кончиком к чистому листу и начало выводить букву за буквой, всё быстрее и быстрее. Это всё напоминало работу магического пера Риты Скиттер, однако Гермиона с замиранием сердца увидела, что перо Снейпа пишет её, Гермионы, почерком. Округлившимися глазами девушка следила за появлением на пергаменте новых и новых слов. Потом подняла глаза на профессора. Снейп смотрел на неё, и Гермиона готова была поспорить на кнат, что в глазах зельевара можно уловить лёгкую заинтересованность.

- Что-нибудь напоминает? – осведомился Снейп.

- Д-да, я такое перо у Риты Скиттер видела… - начала было Гермиона.

- Да бросьте вы. При чём здесь Прытко Пишущее Перо?

И Гермиона поняла, что он имеет в виду – Снейп интересовался, понимает ли она, что перо пишет её почерком.

- Это что, - спросила Гермиона, желая услышать ответ и боясь его, - это мои мысли?

Снейп кивнул.

- А-а… а разве так можно делать? Ну, то есть, разве это не нарушает никакие нормы магического права?..

- Но я же не буду это продавать, - впервые ухмыльнулся Снейп. – Вы же меня потом по судам затаскаете, мисс Грейнджер. Или вас другое беспокоит?

Гермиона вспыхнула. И чем больше думала, тем краснее становилась. Лоб, щёки, уши, даже шея начали буквально гореть. Отступать было поздно, да и некуда.

- Профессор, - произнесла она, запинаясь, - я надеюсь, что вы понимаете… Вы же окклюмент и легилимент и вообще…

- Мисс Грейнджер, - сказал Снейп. – Поверьте мне. Я видел и слышал всеми возможными способами такие вещи, о каких девицы вроде вас слыхом не слыхивали, и большинство всех упомянутых зверств и бесчинств было адресовано мне лично. Вы, надеюсь, слышали о моей бурной молодости и моей завидной карьере?

Гермиона сглотнула и нервно кивнула головой. Ей было ужасно стыдно.

- Уверяю вас, что бы вы там не думали, это не станет для меня шоком. Когда я прочитаю ваши мысли, записанные на этом листе пергамента, мне лишь будет понятно, что вы ещё одна из смертных, с которой меня свела судьба, и не более того. Не нужно воображать о себе – и обо мне – бог весть что. Я не оценю. Я понимаю, что бесполезно уверять вас в моей порядочности, да и не вижу в этом смысла: какое мне дело, кем вы меня считаете. Но чтобы вас успокоить, и чтобы с вами опять не случилось того, что случилось на лестнице, я вам скажу: я знаю всё обо всех. Вы правильно сказали – я окклюмент и легилимент. Мне неинтересны окружающие люди, потому что я слишком хорошо знаю, что у них внутри. Я по собственной глупости узнал, а теперь по собственной воле храню такие секреты, какие вам и не снились, и слава Мерлину. До сих пор вы ни о ком и ни о чём не узнали от меня. Смею вас заверить, никто ничего не узнает от меня и о вас самой. Будьте спокойны.

Гермиона от этих слов спокойна вовсе не стала, однако заставила себя дышать ровно и делать вид, что всё под контролем. Сейчас ей уже казалось, что даже тот образ сломленного судьбой человека, который она нарисовала, спускаясь сюда, ни в какое сравнение не идёт с истинными масштабами личности Снейпа, а это значит, что и тогда, на лестнице, было у неё не прозрение, а очередное заблуждение, детское и наивное.

Наверное, ей вообще не суждено прикоснуться к личности этого человека в такой мере, чтобы возможно было оценить, что он такое.

Каждый развратен до той черты, которую сам для себя устанавливает. Леопольд фон Захер-Мазох.

Перо меж тем замедлило свой бег по листу пергамента, остановилось, взмыло в воздух и исчезло. Как исчезла и волшебная чернильница. Пергамент вспорхнул следом, но не пропал, как могла надеяться Гермиона, а скользнул в руки Снейпу и замер.

Гермиона признавала за собой ошибки. Она уверила себя, что не только о Снейпе, но и о себе самой имеет очень смутное представление. Поэтому она понимала: неизвестно, какие именно потаённые мысли выплеснулись посредством волшебных инструментов из её руки и легли на чистый лист. Единственное, о чём она могла судить – мыслей было предостаточно. И все они теперь стали достоянием профессора зельеварения.

Снейп читал долго. Сперва он, видимо, просто собирался пробежаться глазами по тексту и не ожидал увидеть ничего примечательного. Потом что-то изменилось. Он стал читать медленнее и даже вернулся к началу. Прошёлся по всему эссе до конца и начал перечитывать. С каждой минутой с его лица пропадали даже те крохи эмоций, которые смогла уловить Гермиона: сначала исчезла ирония, потом живой интерес, потом сочувствие. В конце концов лицо профессора начало напоминать восковую маску. Потом Гермиона вдруг заметила, что маска меняется – уголки губ поползли вниз, а на лбу залегли непонятные морщины. Непосвящённый человек подумал бы, что это лицо может выражает скорбь, граничащую с отчаянием – может выражать, если только станет живым.

Гермиона потеряла счёт времени, как уже было сегодня днём, в пустом классе. Ей то казалось, что прошли часы и дни, то мерещилось, что пролетели лишь секунды. Ей уже не хотелось узнать, что написано в волшебном эссе. Она поймала себя на мысли, что хочет, чтобы профессор никогда его не читал, чтобы проклятый пергамент рассыпался прахом, а с ним вместе и все мысли, вольные и невольные, которые легли на его поверхность и остались там навсегда.

Неожиданно Снейп опустил руку с пергаментом.

Гермиона боялась посмотреть профессору в глаза. Впервые она поняла, что это такое – потерять дар речи. Ей не просто не хотелось говорить – нет, она получала будто какое-то непонятное удовольствие от того, что рот её плотно закрыт, губы слеплены, а язык неподвижен. Она поняла в этот миг, почему молчат люди, пережившие какое-то горе – их уста запечатаны надёжнее, чем от заклятия.

Снейп тяжело поднялся со своего места. Встала и Гермиона. Только сейчас она заметила, как плохо освещена комната, как тускло горит огонь в камине, как темны стены и мебель. Углы комнаты, погружённые во мрак, не пугали, но заставляли думать о пугающем – о том, что таится внутри каждого человека.
- Помнится, Грейнджер, я говорил вам, что ничто не может меня удивить, ибо всё я уже видел и испытал, - произнёс Снейп, и Гермиона вздрогнула – настолько чужим показался ей его голос.

- Да, профессор.

Снейп прошёл мимо, к двери, и отворил её.

- Уже поздний час, - сказал он всё тем же чужим голосом, и Гермиона поняла – ей пора уходить.

Они молча шли коридорами слизеринских подземелий, потом долго поднимались по лестнице, тихие, как два призрака. Замок молчал, ни звука не нарушало ночной тишины, и Гермиона с трудом могла себе представить сейчас, как по этим лестницам и коридорам дни напролёт бегают с воплями студенты всех возрастов, подгоняемые старостами и понукаемые преподавателями. Ночная тишина была священна.
Холл перед Большим залом был освещён только проникавшим сквозь гигантские окна тусклым светом луны, затянутой облаками, – здесь не жгли факелов по ночам. Шаги профессора и студентки были шагами двух заблудших душ, ищущих покоя и уединения. Неожиданно Снейп тихо спросил:

- Вам что-нибудь говорит имя Лили Эванс?

Гермиона поколебалась, потом ответила так же тихо:

- Это имя матери Гарри.

Несколько секунд Снейп молчал. Гермиона уже подумала, что он не будет ничего отвечать.

- Когда-то я был с ней знаком, - произнёс профессор едва слышно.

Остаток пути до гриффиндорской башни проделали молча, не замедляя, но и не ускоряя шага. Перед портретом Полной Дамы остановились, и Гермиона, даже не опасаясь, что представитель Слизерина, пусть и профессор, узнает пароль, тихо произнесла заветное слово. Полная Дама, спросонок вознамерившись возмутиться, увидела перед собой декана Слизерина, проглотила заготовленное для нерадивых ночных гулён ругательство и распахнула проход в гостиную Гриффиндора.

Гермиона медленно переступила порог, и профессор вдруг протянул ей руку, то ли стараясь помочь преодолеть дверной проём в темноте, то ли желая удержать здесь, снаружи. Гермиона оглянулась на него. Неяркий лунный свет озарял восковую маску скорби и отчаяния, служившую ему сейчас лицом. Глаза были просто чёрными провалами, и в глубине сверкали две серебряные искорки, такие же далёкие, как звёзды в ночном небе. Тонкие губы профессора дрогнули, и Гермиона услышала:

- Там, читая это эссе… На миг мне показалось… Знаешь… Показалось, что это ОНА вернулась…

Прежде, чем исчезнуть в темноте гостиной, прежде, чем разорвать связь и уничтожить её навсегда, прежде, чем отказаться от себя, от него, от всего, что могло сделать их особенными друг для друга, родными душами, Гермиона схватила и крепко сжала его руку.

Рука Снейпа была тёплая, сухая и твёрдая, и он ответил на её рукопожатие. Потом отпустил и в мгновение ока скрылся в ночи.

Гермиона пересекла гостиную и стала подниматься в свою спальню. На тёмной лестнице она не удержалась и поднесла руку к лицу.

Рука пахла мятой и луговыми травами.

Лицо было мокрым от слёз.

Конец

Каждый развратен до той черты, которую сам для себя устанавливает. Леопольд фон Захер-Мазох.

P.S. Мне особенно понравилось, как ГГ сама о себе думает, что она - "одухотворённое дитя света". Это по-нашему, по-упсовски: сам себя не похвалишь...

ΠΛΕΙΝ ΑΝΑΓΚΗ ΖΗΝ ΟΥΚ ΑΝΑΓΚΗ